беспокойства, слишком ослабевший, чтобы волноваться о чем-то в
телевизионное время. Сын спал так много, что она начала тревожиться, но,
очевидно, именно сон и был ему нужен. Прошлой ночью, впервые с
воскресенья, он смог удержать в своем желудке что-то посерьезнее
жидкостей, попросил шербета и не заболел от него. Этим утром она рискнула
дать ему две белые гренки без масла, а теперь снова шербет. Температура
спала: грипп, похоже, проходил сам собой.
Хитер устроилась в другом кресле. На краю стола рядом с ней стояли на
пластиковом подносе термос в форме кофейника и тяжелая керамическая чашка
с красными и пурпурными цветами. Она открыла термос и наполнила чашку
модным кофе, ароматизированным миндалем и шоколадом, наслаждаясь
благоуханием и пытаясь не высчитывать, во что обошелся ей этот каприз.
Сев калачиком в кресле, она положила на колени вязаный платок и,
потягивая горячую жидкость, взяла в руки бумажное издание романа Дика
Френсиса. Открыла страницу, заложенную полоской бумаги, и попыталась
окунуться в мир английских манер, морали и тайн.
Хитер чувствовала себя виноватой, хотя ни от чего не отлынивала,
проводя время за книгой. Никаких домашних дел ей на сегодня не осталось.
Когда они оба работали, она и Джек делили домашние обязанности. Они и
теперь все еще делят их. Когда ее уволили, она попыталась настоять на том,
чтобы взять на себя оставшуюся часть хлопот, но он отказался: вероятно,
подумал, что если все ее время будет занято хозяйственными заботами, то от
этого возникает угнетающее ощущение, что она никогда не найдет другой
работы. Он всегда был так же внимателен к чувствам других людей, как и
оптимистом в отношении осуществления своих собственных планов. В
результате дом чист, белье выстирано, и ее единственной заботой было
следить за Тоби, который вообще не имел никаких обязанностей, потому что
был таким славным ребенком. Ее вина объяснилась так нелогично, как будто
была неизбежным результатом того, что она, по своей натуре и судьбе
работающая женщина, при этой глубокой депрессии оказалась не у дел.
Она послала свои данные в двадцать шесть компаний. Теперь все, что
можно сделать, - это ждать. И читать Дика Френсиса.
Мелодраматическая музыка и комичные голоса в телевизоре не отвлекали
ее. Действительно, ароматный кофе, удобное кресло, и холодный звук зимнего
дождя, барабанившего по крыше, соединялись во что-то уютное, что вымывало
из ее головы все тревоги и позволяло погрузиться в роман.
Хитер читала целых пятнадцать минут, когда Тоби позвал ее:
- Мам!
- Хм-м-м? - сказала она, не отрывая взгляда от книги.
- Почему кошки всегда хотят убить мышей?
Заложив страницу большим пальцем, она поглядела на телевизор, где на
экране уже другие кошка с мышью занимались очередной комедийной погоней,
на этот раз кот преследовал мышь.
- Почему они не могут дружить с мышами, - спросил мальчик, - а все
время хотят их убить?
- Такова кошачья природа, - сказала она.
- Но почему?
- Таким уж их Господь сотворил.
- А Господь не любит мышей?
- Ну, должно быть, любит, раз он сотворил и их тоже.
- Тогда почему он заставляет кошек их убивать?
- Если у мышей не будет естественных врагов, таких, как кошки, совы
или койоты, они заполонят весь мир.
- Почему они заполонят весь мир?
- Потому что они рожают сразу много детей, а не одного.
- Ну и что?
- Поэтому, если у них не будет врагов, чтобы контролировать их
численность, станет триллион биллионов мышей, которые съедят всю еду на
земле и ничего не оставят ни кошкам, ни нам.
- Если Господь не хочет, чтобы мыши заселили всю землю, почему он
тогда не сделает так, чтобы у них каждый раз рождался один детеныш?
Взрослые всегда теряются при Почемучке, потому что длинный поезд
вопросов приводит в тупик без ответа.
- Вот этого-то я не знаю, малыш, - пожала плечами Хитер.
- Я думаю, что значит, что он хотел, чтобы мыши имели много детей и
кошки их убивали.
- Боюсь, это ты можешь выяснить только у самого Господа.
- Ты имеешь в виду, когда я лягу и буду молиться?
- Отличное время, - сказала она, подливая в чашку кофе из термоса.
- Я всегда его спрашиваю, но все время засыпаю раньше, чем он мне
ответит, - пожаловался Тоби. - Почему он заставляет меня засыпать до
ответа?
- Такова его воля. Он говорит с тобой только во сне. Если ты
прислушаешься, то проснешься с ответом.
Она была горда своим объяснением. Выкрутилась.
Тоби нахмурился.
- Но обычно я все еще не знаю ответа, когда просыпаюсь. Почему я не
знаю, если он мне сказал?
Хитер сделала несколько глотков, чтобы оттянуть время.
- Ну, пойми. Бог просто не хочет давать тебе все ответы. Мы на земле
для того, чтобы отыскать ответы самим, научиться и понять все своими
силами.
Хорошо. Очень хорошо. Она почувствовала скромную радость, как будто
продержалась дольше, чем сама ожидала, в теннисном матче с игроками
мирового класса.
- А ведь мыши не одни, на кого охотятся и кого убивают. На каждого
зверя есть другой зверь, который хочет разорвать этого на куски. - Он
поглядел в телевизор. - Смотри, там, похоже, собака хочет убить кошку.
Кошка, которая гналась за мышью, теперь в свою очередь убегала от
свирепого бульдога в ошейнике.
Тоби снова взглянул на мать.
- Почему у каждого животного есть другое животное, которое он хочет
убить? Кошки тоже перенаселяют землю без естественных врагов?
Поезд Почемучки заехал в другой тупик. О да! Она может обсудить с ним
концепцию первородного греха, рассказать ему, что мир был ясным царством
мира и изобилия, пока Ева и Адам не лишились благодати и не привели смерть
на Землю. Но все это, кажется, слишком тяжело для восьмилетки. Кроме того,
она не уверена в том, что сама верит, хотя это было то объяснение
существования зла, насилия и смерти, с которым ее воспитали.
К счастью, Тоби избавил ее от признания об отсутствии у нее толкового
ответа.
- Если бы я был богом, я бы сделал только по одной маме, одному папе
и одному ребенку каждому виду зверей. Ты понимаешь? Как одна мама -
золотой ретривер, один папа - золотой ретривер и один щенок - золотой
ретривер.
Он уже давно хотел золотого ретривера, но они все откладывали, потому
что их пятикомнатный дом казался слишком маленьким для такой большой
собаки.
- Никто не будет умирать или стареть, - сказал Тоби, продолжая
описывать мир, который он бы сделал, - так что щенок всегда будет щенком,
и никогда не будет больше одного на весь вид, и мир не перенаселят, и
тогда никому не надо будет убивать кого-то другого.
Это, конечно, был тот самый рай, который, как предполагают, когда-то
существовал.
- Я вообще бы не стал делать пчел, пауков или тараканов, или змей,
произнес он, морщась от отвращения. - В них никогда не было смысла. Бог,
должно быть, был тогда в дурном настроении.
Хитер рассмеялась. Она любила каждую черточку этого малыша.
- Ну, да. Он должен был быть чем-то расстроен, - настаивал Тоби,
снова глянув на экран.
Он так похож на отца. У него прекрасные серо-голубые глаза Джека и
его открытое простодушное лицо. Отцовский нос, но ее светлые волосы, и сын
слегка маловат для своего возраста, так что, возможно, унаследовал больше
физических черт от нее, чем от отца. Джек высокий и крепкий: Хитер худая,
пяти футов четырех дюймов. Тоби, конечно же, был сыном их двоих, и иногда,
как теперь, его существование казалось чудом. Он был живым символом ее
любви к Джеку и любви Джека к ней, и если смерть - это та цена, которую
нужно платить за чудо рождения нового существа, тогда, вероятно, сделка,
заключенная в Эдеме не была такой уж несправедливой, как иногда кажется.
На экране кот Сильвестр пытался убить канарейку Твити, но, в отличие
от настоящей жизни, крошечная птичка одерживала верх над шипящей зверюгой.
Зазвонил телефон.
Хитер отложила книгу на подлокотник кресла, скинула платок и встала.
Тоби уже съел весь шербет, и она по пути на кухню взяла пустую вазу с его
колен.
Телефон был на стене рядом с холодильником. Она поставила вазу на
стол и подняла трубку.
- Алло?
- Хитер?
- Да, говорите.
- Это Лайл Кроуфорд.
Это был капитан из отдела Джека, которому он непосредственно
подчинялся.
Может быть, из-за того, что Кроуфорд никогда не звонил ей раньше, или
что-то было в его голосе, или, может быть, это только инстинкт жены
полицейского, но она сразу же поняла, что случилось что-то ужасное. Сердце
начало колотиться, и на секунду у нее перехватило дыхание. Затем внезапно
она задышала часто, выдыхая одно и то же слово: "Нет, нет, нет".
Кроуфорд что-то говорил, но Хитер не могла заставить себя слушать
его, как будто то, что случилось с Джеком на самом деле, не случится, если
она откажется слушать жуткие факты, обращенные в слова.
Кто-то постучал в заднюю дверь.
Она обернулась, посмотрела. Через окно в двери она разглядела мужчину
в промокшей от дождя форме. Луи Сильвермен, другой полицейский из отдела
Джека, хороший друг уже восемь, девять лет, а может быть, дольше: у него
было живое лицо и буйная рыжая шевелюра. Он был другом и потому пришел к
задней двери, вместо того чтобы стучаться в переднюю. Не так официально,
не так дьявольски холодно и ужасно, - о Боже, просто друг у задней двери с
какими-то новостями!
Луи позвал ее. Имя, заглушенное стеклом. Он так печально его
произнес.
- Подождите, подождите, - сказала она Лайлу Кроуфорду, отняла трубку
от уха, и прижала ее к груди.
Она закрыла глаза тоже, так, чтобы не видеть лица бедного Луи,
прижатого к стеклу двери. Такое грустное лицо, мокрое и серое. Он тоже
любил Джека, бедный Луи.
Она закусила нижнюю губу, зажмурилась сильнее и прижала трубку обеими
руками к груди в попытке найти в себе силы, и молясь о том, чтобы ей
хватило их.
Она услышала скрежет ключа в замке задней двери: Луи знал, где на
крыльце они прячут запасной.
Дверь отворилась. Он вошел внутрь, и вместе с ним звук усиливающегося
дождя.
- Хитер!.. - начал он.
Звуки дождя. Холодный, безжалостный звук дождя.
4
Монтанское утро было высокое и голубое, проколотое горами, чьи пики
белели, как одежды ангелов, украшенные лесной зеленью и мягкими складами
лугов в долине, все еще спящих под зимним покрывалом. Воздух был чист и
так ясен, что казалось возможным разглядеть все вплоть до Китая, если бы
земля не была круглой.
Эдуардо Фернандес стоял на переднем крыльце своего ранчо, глядя за
покатое, покрытое снегом поле, на лес в ста ярдах к востоку. Сосны
Ламберта и желтые сосны сбились тесной толпой и отбрасывали чернильные
четкие тени на землю, как будто ночь никогда полностью не покидала их
игольчатые ветки, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день.
Молчание было глубоким. Эдуардо жил один, и его ближайший сосед
находился в двух милях. Ветер все еще дремал, и ничто не двигалось на
обширной панораме, исключая двух птиц на охоте - ястребы, вероятно, -
беззвучно кружащихся высоко над головой.
Почти в час, когда ночь обычно погружает все в ровное молчание,
Эдуардо был разбужен странным звуком. Чем дольше слушал, тем более
необычным он ему казался. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать его
источник, то с удивлением понял, что боится. После семи десятилетий
тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись
