- Войны не ищу. Это злые люди говорят худое... Пусть мир...
Переговоры вновь начались торжественно и важно. Китайский посол
поднес Федору Головину отдарок: два куска шелку, корзину чая и серебряную
чашу чеканки китайских мастеров. Потом он подошел к лакированному столику
и разложил карту, исполненную на шелковом плате. Федор Головин увидел на
ней жирную синюю черту: рубежи проходили недалеко от Албазина; земли,
освоенные вольными казаками, были помечены как владения московского царя.
Иезуиты составили текст договора на трех языках: китайском, монгольском,
латинском.
Федор Головин не мог скрыть волнения, дрожащей рукой написал на карте
и на договоре свое имя. Послу богдыхана служитель поднес прибор, на нем
стояла золотая чашечка с блестящей китайской тушью и тут же лежала
кисточка, собранная из колонковых волосков, заправленных искусно в
бамбуковый наконечник. Посол взял кисточку и написал на карте и договоре
по три затейливых иероглифа.
Федор Головин подошел к послу и, по русскому обычаю, обнял его и
трижды поцеловал.
Договор сулил мир и тишину на много лет. Федор Головин тайно послал
иезуитам дорогие подарки за их старание и помощь, тут же отослал грамоту
похвальную и дорогие подарки эвенкийскому князю Гантимуру, обещая ему
милости царские и большой почет за его великую услугу русским во время
переговоров.
На другой день послы объявили торжество приложения печатей к
договору.
Собрались в палатке русского посла. За палаткой беспрерывно гремела
русская музыка. Все присутствовавшие на торжестве стояли, сидели лишь
послы. Китайский посол дал знак, и приближенный его принес ларчик. Китайцы
пали на колени. Русские склонили головы. Из ларчика посол вынул искусно
вырезанную шкатулку, в ней лежала богдыханова печать. Обмакнув печать в
синюю краску, посол слегка обтер ее о бархатную полоску, затем приложил к
договору. На договоре четко оттиснулся четырехугольник, а в нем синий
хвостатый дракон, сбоку - два четких иероглифа. Китайцы отбили девять
поклонов.
Федору Головину подали красный ларчик. Открыв его, он вынул парчовый
мешочек, из него - печать. Обмакнув печать в китайскую краску, приложил ее
к договору. Рядом с четырехугольной китайской печатью синего дракона
оттиснулась круглая печать с двуглавым орлом и царской короной, пониже -
1689 год.
Послы обменялись грамотами, договорами и, окруженные свитами, вышли
из палатки.
Вечером русские зажгли факелы и плошки и провожали гостей до их
судов. Утром китайские суда отплыли. Войска двинулись в две стороны: одна
половина через монгольские степи в Китай, вторую повел Гудзу-эжень рекой
Шилкой на Албазин, чтоб крепость снести, сжечь, как помечено в договоре, и
установить новые границы.
Федор Головин послал гонцов с грамотой албазинскому приказчику. В ней
Федор Головин именем царя повелевал: крепость немедля бросить, забрав
людей, скот и добро, рекой Шилкой плыть в Нерчинск.
Ценой потери Албазинской крепости на Амуре за русскими укрепились
обширные земли. Отныне по договору считались они землями Московского
государства.
ГОРДЫЙ ЧЕЛОВЕК РУСИ
Гонцы Федора Головина опередили корабли Гудзу-эженя.
Албазинцы собрались в круг, приказчик читал грамоту царского посла.
Жонки голосили. Казаки оглядывали строение крепости, щупали толстенные
бревна, сокрушенно качали головами:
- Упаси бог, эдакое строение китайскому царю отойдет!.. Слыхано ль?!.
- Коль засядут в крепость маньчжурские ратники, их не выгнать.
- Сгинет Амур-река!..
На круг вышла жонка. Она была неказиста видом, седовласая, в убогой
одежде; опираясь на костыль, щагнула она к помосту. Тихо говорила. По
речам признали жонку - это была Степанида.
- А как же, казаки, могилку Ярофеюшки? Неужто спокинете?..
Казак Иван Стрешнев сказал мрачно:
- Не о мертвых речь, Степанида, царство им небесное... Живых норовят
в могилу согнать... О том речь!..
До темной ночи спорили казаки и решили: сесть в осаду, за крепость
стоять посмерть. Гонцы Федора Головина говорили албазинцам, что-де рать
богдыхана саранче подобна - многолюдна, пощады от нее нечего ждать: помнит
богдыхан прежние обиды.
Казаки, особенно молодежь, храбрились:
- Крепость наша на бою не падет, на огне не горит!..
- Чтим заветы албазинцев старых!..
- За крепость стоять будем головой!..
Корабли Гудзу-эженя выплыли из-за острова скопом, по девять в ряд.
Дозорный казак мешком свалился с шатровой башни. Он метался по
крепости и зычно кричал:
- Страшитесь, казаки, туча с громом наваливает! Сгибнем!..
Берегом шла маньчжурская конница. Албазинцы, видя эти полчища, боя не
приняли. Торопливо собирали пожитки, жен, детей, скот.
Гудзу-эжень послал в крепость гонца с грамотой. В ней писал
немедленно и повелительно, чтоб крепость казаки очистили до захода солнца.
В крепости началось большое смятение.
Оглядев в последний раз насиженное место, албазинцы двинулись к
воротам крепости. Выйдя из ворот, албазинцы спешно погрузились, кто в
лодки, кто в телеги-двуколки кто вьюком, и двинулись вверх по реке Амуру
на Нерчинск. Плач детей, вопли жонок, грубые окрики обиженных и злых
казаков всплыли над Амуром... Огласился Амур гамом и стоном... Так уходили
грозные казаки из Албазина.
Гудзу-эжень торжествовал: велел крепость обложить соломой, облить
смолой и поджечь.
Ночью албазинцы увидели на небе сполохи зарева. Черные воды Амура
рдели кровавым пламенем. Знакомые леса и горы на раскаленном небе
вырисовывались страшными громадами. В переполохе из камышей взлетели стаи
уток, гусей; они долго кружились над Амуром, рассыпавшись с диким жалобным
криком, и летели прочь.
Албазинцам чудился конец мира. Смерть крепости страшнее огненного
пламени жгла сердца албазинцев. Бежали они в беспорядке, скопом, с муками
и потерями; немало полегло их в неведомых далях, сгинуло в болотах и
буреломах.
Гудзу-эжень послал конников вслед уходящим албазинцам. Страшился: не
вернулись бы храбрые казаки и не возродили бы на пепелище новый Албазин,
как несколько лет тому назад.
Китайские корабли отплыли.
Осталось у берега лишь десять сторожевых бус да большой корабль
Гудзу-эженя.
Крепость пылала много дней и ночей. Стража Гудзу-эженя пришла на
пепелище с баграми, лопатами и топорами; валы сровняли, рвы засыпали,
частоколы вырубили, на середине черного пепелища, на месте крепости,
сложили каменный столб, на вершину поставили золоченого большеголового
идола - хранителя тишины - и, довольные, ушли на свои бусы.
Наутро Гудзу-эжень и его приближенные удивленно переглядывались:
чья-то рука повергла идола, валялся он в куче пепла и мусора. А поодаль
желтел свежий могильный холм с грубо отесанным крестом; и крест и могилу
кто-то осыпал степными цветами. В бешенстве вырвали они крест и сожгли
его, холм развеяли, степные цветы потоптали ногами.
Прошла ночь, и Гудзу-эжень вновь увидел прежнюю могилу. Он собрал
приближенных и позвал старого Лю. Все с интересом ждали слово мудрейшего
Лю. Он щурил глаза под снежными бровями, гладил желтыми пальцами
морщинистый лоб, говорил тихо:
- В книгах древнейших помечена мудрость: убить человека легко,
гордость же человеческая бессмертна...
...Была ночь.
Сторожевые лодки и корабли Гудзу-эженя отплыли. Вместо крепости
черное пепелище зияло на холме. И когда корабль отошел от берега, тишину
нарушил жалобный женский вопль. Эхом пронесся вопль по Амуру. Гудзу-эжень
и его приближенные спрятались в свои каморы. Лишь старый Лю вышел на
корабельный помост и, всматриваясь в темноту ночи и мигание звезд, сказал:
- Слышу вопль гордости...
Корабль скрылся в темноте, затих всплеск волн, опустел Амур.
Пустынное место мертво...
...В один из осенних дней эвенкийские охотники набрели на албазинское
пепелище, обошли могильный холм, - узкая тропинка довела их до пещеры. У
входа в пещеру возле умирающего костра сидела старуха и плела иссохшими
пальцами венки из желтых степных цветов. Венков было много. На блеклые
цветы из потухших глаз старухи падали крупные слезы, цветы расправляли
нежные лепестки, загорались и оживали.
Старый охотник сказал:
- Видно, горе большое утопило сердце женщины в слезах. Как зовут
женщину?
Старуха подняла голову, взяла венки из желто-огненных цветов,
протянула их пришельцам и чуть слышно сказала:
- Ноги мои немощны и служить отказались. Снесите венки, сплетенные из
Степанидиных слез, на могилу моего Ярофеюшки...
С той поры по Амуру желтые степные цветы и называются "Степанидины
слезы".
...Минуют годы и века.
На месте славной Албазинской крепости русские люди возведут город. И
зацветут в садах города и окрест его солнечным пламенем "Степанидины
слезы", и совьют из них венки и сложат букеты ласковые руки пионеров,
чтобы возложить те венки и букеты на скромный зеленый холмик, с которого
видны голубые амурские дали, за ними - мирная китайская земля.
Загуляет по Амуру ветер-верховик, как гулял он и в давно-давние
времена, и взлетит над древней рекой светлокрылая песня о том, как
протянули друг другу братские руки два великих народа - русский и
китайский.
Меркнет лампада.
Старец Николай Спафарий с трудом поднимает припухшие веки и смотрит
мутными, полинявшими глазами. Тускло глядит в оконце луна, и падают на
белые листы зеленые пятна. Старец сухими пальцами сжимает гусиное перо, и
трудно отличить шершавые свитки писания от морщинистых, желто-восковых рук
старца.
Подле сидит муж бледнолицый, золотые кудри опустив до плеч. Вскинув
ресницы, смотрит он на старца, как на закат солнца, с жадностью ловит его
слова. А старец губами, словно листами пергамента, глухо шелестит:
- И как приехали, и что видели в том Китайском царстве, каковы их
города, каков обличьем люд и сколь горька судьба мирных китайцев под
немилосердной рукой маньчжурского властелина, обо всем прописано в своем
месте. А что помечено, либо потеряно, либо позабыто по немощи нашей, то
завещаем спрашивать у мужа светлоумного, сына нашего нареченного Николая
Лопухова.
И здесь кончаем путешествие через всю Русь и землю Сибирскую. Здесь,
на белой вершине подле реки Амура, под Китайским хребтом, и край и конец
всего Сибирского царства...
Старец, шатаясь, пошел и лег на лежанку. Лампада блекла. Николай
Лопухов, неслышно шагая, вышел из каморы, оставив старца отдыхать в
тишине. Старец лежал недолго, подошел к лампаде, фитиль обломил, чтоб свет
лампада бросала лучше, и сел возле стола. Обмакнув перо в чашку с лазурью,
начал класть узорчатую вязь писания. Старец при письме шептал:
- "...А Русь единожды во вселенной рождена и бессмертна есть. Стоит
она извечно, нерушимо, подобно скале.
Чем жива извечно Русь? Отчего стоит и горда и тверда и отчего перед
ней шапки ломают и стоят коленопреклоненными многие земли и многие
царства? Отчего мудростью переполнилась Русь, как золотая чаша
каплями-изумрудами, горящими во тьме?..
Об этом наш сказ и писания наши старанием возводим.
Русь, вижу тебя в грядущем!.. Вижу!..
Горящие маковицы соборов потонут в бескрайных нивах. Нивы согбенны
под тяжестью зерен, налитых благодатью. Рыбные моря, озера, реки, зеленые
долины питают вдосталь Руси гордого человека.
Гордого человека - то памятуй накрепко...
Человек тот трудолюбием безмерным преобразует лик грешной земли:
повергнет горы, реки запрудит, моря зажжет, слезами и кровью утолит
