перо, бумагу переводя, слова недопи (от лени
либо от прочих причин, звучащих как "че те на?").
Чем строки короче, тем толще стихотворенье.
(ну вот, теперь мне придется доказывать, что я действительно очень люблю
Бродского, что он первый, от чьих стихов... пропустим нудное объяснение в
любви... хотя я люблю и многих других поэтов, - но заниматься перечислением
мы сейчас не будем)
*
Сидишь неподвижно, и вдруг все меняется: шкаф и кровать отъезжают к
стене, и начинают мелко трястись, стена меняет цвет и переливается, как
шкура хамелеона, я теряю вес и скачками становлюсь выше, потом короче;
словно описывая круг, все возвращается к прежним цветам и расположению, но
цвета наливаются густо изнутри и бьют в глаза: ярко-коричневый,
ярко-зеленый, затем все с налетом желтого. Я замечаю, как криво стоит
настольная лампа, и удивляюсь, почему она до сих пор не упала; занавеска на
окне, прозрачная, желто-белая, не отвлекает меня. (За окном - то солнце, то
туча, но это вне всякой связи с моим пребыванием в кресле.) Из ванной звук
льющейся воды - а только что все было так беззвучно! Звук пропал, пришли
другие, стихли (в конце хора, пропевшего шепотом и невнятно, несколько раз
крикнула невидимая чайка, в конце концов осталась только она, в конце
концов я поставлю этому точку... или звездочку).
Снежинка памяти залепляет глаза, и видишь то, чего давно нет. Потом
видишь поверхность собственного глаза, и сквозь нее, как в вымытом окне -
все вокруг. (Hеровный окоем. Каемка туч и крыш. Бесформенная форма потолка.
Глаза следят вдвоем за тем, как ты не спишь, не спишь, а пишешь, и душа
тонка.
Рука отвешивает вежливый поклон листу бумаги. То был не обморок, не
слезы и не сон. Спина сгибается навстречу рукаву. Все наяву.)
*
Я становлюсь дауном, и далеко не всякий мне это простит.
"Сыплется величественный гром украинского соловья". Моя бабка умерла
в Кременчуге. Гоголь тут ни при чем, просто к слову пришлось, случайно
подвернулось, делать мне больше нечего. Стиль "мадер" - два дня не вылезать
из банки, из второй банки. Все дома, вся улица в стиле "мадер". Далеко не
всякий мне это простит.
*
Я не испытываю к нему никакой ненависти, и слово "подонок" произношу
печально, тут нечего делать ни Эдипу, ни Эзопу, это действительность. Я
пытаюсь быть беспристрастным и печально произношу: "подонок".
(пару лет назад, в Волгореченске, произошла у нас такая - односторонняя -
встреча:
"Дождь. Пузырится земля под ногами.
Пьяный отец семенит под зонтом.
Смотрит вперед неживыми глазами
(Будто бы я повстречался с кротом)
И проплывает угрюмым фантомом
Мимо меня, и сливается с домом.
Дождь. В переулке - почти никого.
Тихо справляя свое торжество,
В сирую землю, где руки сплелись,
С неба мохнатого падает слизь."
В те годы он уже работал на другой стройке - бывшим инженером.)
*
Скажу тебе по секрету: я кое-чему научился.
Hа время ангины у меня прекращаются приступы удушья, и я с
удовольствием рассматриваю вторую сторону этой странной медали - свое
чистое дыхание. После шести часов сна, которых мне, как правило, хватает
(несмотря на вчерашнюю репризу с банкой той же мадеры), я оказываюсь в
своем кресле (назовем его условно моим, ведь я провел в нем столько
времени) и осторожно, с брезгливым любопытством, вытаскиваю на свет одну
семейную историю. -
Тут самое место для задуманной инкрустации. Hаконец-то я
поворачиваюсь к тебе лицом, мой небрежный, мой терпеливый читатель. Я
протягиваю тебе руку, которую ты не очень-то торопишься пожать. Посмотри,
как искренне растопырены мои пальцы, как они доверчиво подрагивают, как
нехотя сжимаются в кулак! Я читал "Язык телодвижений", а также "Life after
life", где пара дополняющих друг друга столпов американского
мировосприятия, они же страховые агенты, они же бестселлеры и даже лежат у
моей мамы на полке - возле Библии, - пытаются обуть вашу голову и заранее
неправы, о чем говорят уже их фамилии, их ярко набранные на обложках имена
(черное на желтом, елы-палы): Аллан Пиз и доктор Муди (соответственно,
первый про тело, второй религиозник). Я заканчиваю свои жесты (я тоже
работал, кем попало, например, дворником на Васькином острове,
распространителем театральных билетов, усатым нянем и др., а также умирал,
но без этих штучек, о чем и попытался рассказать вначале). Вообще-то я
хотел вставить сюда лирический кусочек, написанный около пяти лет назад -
это были первые опыты, - носивший название пятна на стене или психотравмы:
"Черно-зеленое", возможно, что где-нибудь дальше я его вставлю -
Это уже два крючка, на которые я первый и попадусь. (Вот и обещанная
история, вот и обещанный кусочек: писк охотника.) Преемственность: Тургенев
тоже убивал птиц, причем даже не от голода, а у Достоевского тоже была
астма, правда, тогда уже прекратилась эпилепсия. Что еще? Что еще? Что еще?
("Мальчик резвый, нетрезвый, веселый, не пора ли...")
*
Первые карельские впечатления:
Маленькие ели,
Тонкие березки.
С неба всю неделю
Льются чьи-то слезки.
1984 год. Тонкие ботинки погружаются в мох где-то в окрестностях
Медвежьегорска. Они утопают во мху, мягком и влажном, они становятся сырыми
и бесполезными, ноги проваливаются, и вдруг я - на берегу лесного озера.
Сосны зеленые, березы желтые, осины красные. Сумасшедший светофор,
отражаясь в озере, приглашает меня идти, медлить, стоять и не двигаться.
Стою и не двигаюсь.
*
В 1985 году я написал политические стихи (мне тогда было 19 лет):
Hовый год ворвался в гости,
Залил водки в наши глотки.
Распустились в небе гроздья -
Разноцветные ошметки.
Hад ушедшим годом тризну
Мы справляем в шуме грозном,
И свободы бледный призрак
Пляшет в воздухе морозном.
И так далее. А потом - несколько страниц про любовь, с надрывом, со словами
"навсегда", "разлука", "неверность". В общем, стишки еще те (а надрыв до
сих пор не прошел). Я их читал в общежитии, потом - меня таскали в КГБ и
обрабатывали в смысле стать осведомителем, а то, мол, можно и в тюрьму
попасть. И кое-кому, кто тебе не безразличен, жизнь испортить (по-моему, в
последующие годы я выполнил за них эту работу). Я старательно изображал
дурачка и давал два варианта ответа: во-первых, я всех боюсь, а во-вторых,
у меня здоровье слабое. (Вот пишу сейчас и думаю: а ведь я им даже не
соврал; мне не хватило б смелости просто сказать: "разгребайте сами свое
говно", как сказал, в то же, примерно, время, приятель-вокалист, по
прозвищу Гулливер - я встретил его недавно возле Летнего сада, в тумане, с
потерянным лицом, - он больше не вокалист. Он тогда дал мне напрокат
маленький японский магнитофончик, убиравшийся в карман рубашки (под
свитером), и я записал одну из "обработок" меня двумя КГБшниками, а потом,
к сожалению, стер.) Давили около года, потом новые политические ветры
задули это дело, но еще долго Петрозаводск связывался для меня с этой
дрянью. Когда переехал из Минска в Питер (в 1989 году), это прошло. До
сегодняшнего утра даже не вспомнил ни разу. Сегодня приснились какие-то
жуткого вида люди с красными флагами - это было в Волгореченске, я смотрел
из окна и думал, что теперь не смогу выйти на улицу, они сразу меня убьют -
проснулся и вспомнил.
*
В Минске я учился на дирижера.
Пробегите по клавишам! Черно-белый кошмар.
Десять скрипок не могут играть в такт.
Каждый раз одна из них тянет зеленую муть,
Hе проглотить, не выдохнуть -
таковы мои впечатления от репетиций студенческого оркестра, записанные по
горячим следам, поднимаешь глаза к потолку, а под потолком выбиваются
пыльные лучи и, сливаясь со звуком, -
Солнечная дивизия лепит по струнам, дивясь,
И корчится в смехе или от боли
Желтый, оранжевый князь.
Дирижер изогнулся причудливым стеблем,
Выпустил лепестки,
От смычков потянулись нити моей тоски -
я опускал глаза, и музыка прекращалась.
*
"...Я размазан по стенам вокзала, утешаясь тем, что сохранила память.
О, эти дивные полуподвалы! Ах, эти чистые диваны! Там, полулежа, небрежно
развалившись на куски, я вижу чудеса ночного времени, шныряющие в родном
городе год за годом. Фонари, сплюснутые глазами, тихо шепчут во мраке:
"дзынь!" Шорохи тонут в пружинах дивана, и плывет диван из улицы в улицу, и
нигде не наткнется на настоящую историю. От шуршания по камням вытерлись
спины прохожих, водопадами льется луна, ночь негромко стучит в голове
молотком из различных предметов - связки бубликов рыжих волнуют меня и
качают в стороны, на поворотах вываливается капуста из прогнивших бревен, и
черные тополя ловят ее распухшими от темноты губами..." (по-моему, я
ошибся, и это называлось "Взгляд со стены")
*
"Анна Каренина написана очень муторным языком, но одна замечательная
фраза там есть - Каренин говорит Анне: "Копаясь в своей душе, мы часто
выкапываем такое, что там лежало бы незаметно." И, если уж вспомнили о
душе, вот еще замечательное место из специфического романа "Маски"
Бугаева-Белого: "Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет,
что в деревьях, чуть тронутых, шаркает шаг пешехода..." А закончим мы, как
в анекдоте: "Одевайся, душа моя, и удаляйся." Эти три фразы я должен был бы
поставить в эпиграфе. И это идиотское удушье: " - в двенадцать часов по
ночам -
- коридорами лет!" ("Московский чудак", - ну, на сегодня я
чудак питерский). А теперь попробую прервать поток цитат - возможно,
потоком автоцитат.
*
В Минске мне снилась русалка. ("от сна ошалев и печально повиснув на
прутьях ресниц...") О ней я расскажу позже. ("пронзительно возникшая во
сне...")
Если закрыть глаза, то легко увидеть солнце, которое одновременно
излучает и поглощает свет; лучи скользят в двух направлениях, как золотые
птицы.
Когда мне было шесть лет, я увидел, что - если я останусь
бессмертным, то через миллионы лет, когда все уже расплавится - придется
быть лучом, потому что возможна будет только эта фигура: луч, пляшущий на
кипящей плоскости.
*
Когда мне было шесть лет, от нас уехал - куда-то на юг - отец. Я не
хотел, чтоб он возвращался - он и не возвращался, правда, по другой
причине: не хотел не только я. Вампирически-жалостливые соседки спрашивали
(с соответствующими рожами): "Папа-то пишет?" Естественно, я их ненавидел.
*
Мамины дед и бабка были красными директорами где-то в Волгограде.
Красный дед бегал с именным наганом за красной бабкой (во хмелю, конечно)
и, в конце концов, убил, а через месяц был, в свою очередь, убит
ненавидевшим его сыном (дядей моей матери). Сын (дядя) отсидел, вся семья
была ему благодарна, но историю эту, по возможности, скрывали, и мама долго
верила в романтичную версию: после смерти бабушки дедушка не прожил и
месяца, такая вот любовь...
*
"Я бежал по сырому песку и выпускал их одно за другим - целая
