он был в банкетном зале. С удивлением я обнаружил, что
торжество в честь победы началось задолго до победы и уже
подходит к концу.
Мы с Мишей умылись: вода была черная от копоти, ружейного
масла и пыли. Вошли в зал со служебного входа, но нас тут же
заметили. Барсуков принес исторический сувенир и хотел им
обрадовать президента:
- Борис Николаевич, я хочу вам сделать подарок на память.
В кабинете Хасбулатова нашли его личную трубку. Вот она.
Президент начал ее заинтересованно осматривать, и вдруг
кто-то из присутствующих сказал:
- Борис Николаевич, да зачем вам эта гадость нужна, что
вы ее трогаете.
Шеф тут же повторил:
- Да, что это я ее трогаю?
И швырнул трубку в угол с такой силой, что глиняная
вещица разлетелась на мелкие кусочки.
Нам налили до краев по большому фужеру водки. Легко
залпом выпив, мы присоединились к общему веселью, но в душу
закралась обида. Я посмотрел на сияющего Грачева с рюмкой в
руке и вспомнил, как он просил письменного приказа. Посмотрел
на пьяненького Филатова, который две недели назад бился в
истерике в моем кабинете, а теперь рыдал от счастья. Эти люди
оказались главными за столом победителей. А тех, кто внес
решающий вклад в общее дело и довел его до конца, даже забыли
пригласить на торжество. Невольно пришли на память строки из
ранних дворовых шлягеров Владимира Высоцкого: "А когда
кончился наркоз, стало больно мне до слез - и для кого ж я
своей жизнью рисковал". ...Наркоз действительно закончился - в
моем слепо преданном отношении к Ельцину появилась первая
серьезная трещина.
Пиршество вскоре завершилось. Официанты объяснили нам,
что гулять начали с четырех часов - как раз в то время, когда
мы самую неприятную работу делали.
Павла Грачева президент наградил орденом "За личное
мужество". А Барсуков, не забыв о споре с министром обороны,
на следующий день написал рапорт об отставке.
- Как мы с тобой тогда в Завидове договорились, я подал
рапорт, - напомнил Грачеву по телефону Михаил Иванович. - А
ты?
- А я еще думаю, - промямлил в ответ Павел Сергеевич.
Не обнаружив Барсукова в Кремле, я ему позвонил:
- Ты что делаешь! Выходи на работу.
- Не выйду, я подал в отставку. Затронута моя честь
офицера, она мне дороже должности.
Ельцину я рассказал о споре, и он сам позвонил Барсукову
хотя перед звонком признался мне:
- Впервые поступаюсь своими принципами. Человека, который
добровольно написал рапорт об отставке, я никогда не
уговариваю остаться.
Михаил Иванович приехал в Кремль. Зашел в кабинет к
президенту - тот сидел за столом и дружески улыбался. Ельцин
открыл папку с рапортом и написал сверху крупными буквами;
"Отказать". Закрыл ее и предложил Михаилу:
- Давай с тобой просто так посидим, поговорим.
И они час сидели. Потом перешли в заднюю комнату, выпили
по рюмке коньяка.
Пригласили меня, мы сели обедать. В этот момент я
почувствовал себя по-настоящему счастливым, потому что сумел
отстоять друга.
...Белый дом отремонтировали быстро. Смыли копоть от
пожара, убрали мусор. И вскоре о беспокойных днях октября
напоминал лишь бетонный забор неподалеку от здания. Он был
украшен надписями типа: "Грачев - палач", "Ельцин - убийца"...
Ненормативная лексика тоже часто встречалась. О содержании
заборного фольклора я как-то рассказал Ю. М. Лужкову и его
заместителю В. И. Ресину:
- Мужики, сколько можно терпеть? Вы, наверное, не
обращаете внимания на надписи потому, что там нет ваших
фамилий.
Намек они поняли. За неделю по личному распоряжению мэра
Москвы бетон разобрали и установили ограждение из железных
прутьев - на них ничего не напишешь.
Заборами мне никто не запрещал заниматься.
Глава четвертая
ВДАЛИ ОТ РОДНЫХ БЕРЕГОВ
ПЕРВЫЙ "ЗВОНОК"
У Ельцина всегда были проблемы со здоровьем. До операции
на сердце его история болезни хранилась у меня: четыре
увесистых, толстых тома, сантиметров по пятнадцать каждый.
Перед шунтированием доктора попросили это "собрание болячек".
Я даже ни разу в него не заглянул. О недомоганиях президента я
и так узнавал раньше врачей.
Особенно тяжело приходилось по ночам. Борис Николаевич
ложился спать часов в десять вечера, а в час ночи пробуждался.
Встанет и начинает жаловаться: голова болит, спина ноет...
Плохой сон отчасти объяснялся тем, что Ельцин любит отдохнуть
днем. Пообедает и засыпает. А ночью встает, одевает свой
тоненький японский халат и куролесит. Меня разбудит,
адъютантов, медсестер...
Как-то ночью, во время поездки в Германию он проснулся, а
меня рядом нет. Я же вместе с коллегами решил посмотреть на
Кельнский собор - он красиво освещен ночью. Потом зашли в
настоящую немецкую пивнушку, заказали пива и толстых сарделек.
Отсутствовали, наверное, часа три. Возвращаемся в
гостиницу, а мне едва ли не с порога докладывают:
- Борис Николаевич проснулся, а вас поблизости нет.
Сильно разозлился, приказал местную полицию на ноги поставить,
отыскать немедленно...
Осерчавшего шефа я успокоил, но он все равно продолжал
дуться - обиделся, что не взяли его с собой.
Но один раз мое сердце дрогнуло от жалости. В ночь
подведения итогов президентских выборов-96 больной Борис
Николаевич лежал в кровати, а рядом, в соседней комнате, сидел
адъютант Толя Кузнецов. Наина Иосифовна и Таня уехали в
"Логоваз", а Толя смотрел телевизор, записывал предварительные
результаты и относил их в спальню.
Отклонения в нервно-психическом состоянии у Бориса
Николаевича я заметил весной 93-го. Он сильно переживал
противостояние с Хасбулатовым и Руцким, впал в депрессию, даже
начал заговариваться... Я его вовремя остановил от крайнего
шага. Хотя склонность разрешать все проблемы раз и навсегда
самым неподходящим способом была у Ельцина и раньше. То он в
бане запрется, то в речке окажется...
Первый серьезный звонок, связанный со здоровьем
президента, прозвучал в Китае. С нами во все командировки уже
и так постоянно ездили врачи, но на этот раз я включил в
бригаду невропатолога.
...Ночью, часа в четыре, меня разбудили:
- Вставайте, президент зовет...
Захожу в спальню. Наина Иосифовна плачет, доктора пыхтят,
колют, массируют. Я к нему подсел с левой стороны на кровать,
взял за руку.
- Видишь, я совсем не чувствую ноги и руки, все - это
конец, - сказал Борис Николаевич и заплакал.
- Борис Николаевич, подождите, все пройдет. Врачи у нас
славные, поправят.
Потом стал ему рассказывать про Рузвельта:
- Не только на вас свалилась такая беда. Вспомните
Рузвельта. Он в коляске ездил и нормально руководил страной. В
волейбол, конечно, играть уже не сможете, но ваша голова
важнее. Главное, не отчаиваться и выжить.
Ельцин меня очень внимательно слушал. Если ему тяжело, он
всегда слушает того, кто рядом.
Программу визита, конечно, свернули, сославшись на
обострившуюся ситуацию в Москве и коварные замыслы
Хасбулатова.
К десяти утра врачи воскресили президента. Он сел в
машину, и ее подогнали прямо к трапу ИЛ-62. Никакого почетного
караула, официальной церемонии проводов не было. "Обрубили" и
прессу. Ногу Ельцин волочил, но смог сам, потихоньку добраться
до люка фюзеляжа. Поднимаясь по трапу, рукой он крепко
держался за поручень. Я подстраховывал снизу и готов был в
любую секунду его подхватить. В душе я благодарил Бога, что не
пришлось президента затаскивать в самолет на носилках - они
понадобились во Внукове.
ОСТАНОВКА В ШЕННОНЕ
Из Америки в Россию мы возвращались через Шеннон. В
ирландском аэропорту нашему самолету предстояло пробыл около
часа - у президента Ельцина была запланирована сорокаминутная
встреча с премьер-министром Ирландии. Но встреча не
состоялась. Вместо Бориса Николаевича по трапу спустился
первый вице-премьер правительства Олег Николаевич Сосковец и,
не дав опомниться изумленному Альберту Рейнольдсу, сам начал
дипломатическое мероприятие.
Пресса на следующий день "взорвалась". Российские и
зарубежные журналисты излагали десятки версий, одна
неправдоподобнее другой, почему все-таки Борис Николаевич не
вышел из самолета. Официальному сообщению президентской
прессслужбы: дескать, Борис Николаевич так сильно утомился,
что попросту проспал встречу в Шенноне, - никто не верил.
Видимо, многие понимали: в самолете произошло неординарное
событие, за тайной завесой которого кроется нечто большее, чем
рядовой дипломатический конфуз.
...У меня сохранилась забавная фотография: Клинтон едва
не падает от смеха, а Ельцин продолжает его смешить.
Переводчик же сохраняет непроницаемое, напряженное лицо, будто
вынужден переводить поминальную молитву.
В тот сентябрьский день 94-го между президентами России и
США шли обычные, в рамках визита переговоры. Встречу решили
устроить в парке, перед музеем Рузвельта под Вашингтоном.
Погода выдалась на славу: дул легкий прохладный ветерок,
солнце заливало ярко-зеленые ухоженные лужайки, обрамляющие
дом. Ельцин и Клинтон с удовольствием позировали перед
фотокамерами, И я тоже сфотографировал улыбающихся друзей -
Билла и Бориса.
Переговоры начались по стандартной схеме: сначала в узком
составе, затем в расширенном. Они проходили в библиотеке
Франклина Рузвельта.
Завтрак накрыли в столовой. Дом-музей там устроен
своеобразно: половина помещений отдана под действующую
экспозицию, другие же комнаты предназначены для встреч особо
важных персон.
Членов делегации пригласили к столу. Во время завтрака
произошел обмен хоккейными свитерами. На одном было написано
"Клинтон-96", а на другом - "Ельцин-96". Оба президента
готовились к выборам. Бело-красные свитера на фоне сочной
зелени смотрелись особенно элегантно.
Сфотографировав Билла и Бориса еще раз, я вышел из
столовой. Во мне росло раздражение, и хотелось немного
успокоиться, созерцая окружающее благополучие. Я всегда
чувствовал, когда радостное настроение Ельцина перерастает в
неуправляемое им самим вульгарное веселье. Крепких напитков за
завтраком не подавали, зато сухого вина было вдоволь. Не
секрет, что на официальных встречах принято дозированно
принимать спиртные напитки: чокнулся, глоточек отпил и
поставил бокал. Тотчас официант подольет отпитый глоток. Если
же гость махом выпивает содержимое до дна, ему наполняют бокал
заново.
Во время завтрака Борис Николаевич съел крохотный кусочек
мяса и опустошил несколько бокалов. Клинтон еще на аперитиве
сообразил, что с коллегой происходит нечто странное, но делал
вид, будто все о'кей.
Из-за стола шеф вышел, слегка пошатываясь. Я от злости
стиснул зубы. Вино ударило в голову российскому президенту, и
он начал отчаянно шутить. Мне все эти остроты казались до
неприличия плоскими, а хохот - гомерическим. Переводчик с
трудом подыскивал слова, стремясь корректно, но смешно
перевести на английский произносимые сальности. Клинтон
поддерживал веселье, но уже не так раскованно, как вначале -
почувствовал, видимо, что если завтрак закончится некрасивой
выходкой, то он тоже станет ее невольным участником.
Облегченно я вздохнул только в аэропорту, когда без
инцидентов мы добрались до самолета.
Летали на ИЛ-62, который достался нам от Горбачева. После
первого дальнего перелета мы поняли: салон плохо приспособлен
