комиссии.
Трудно описать, какое смятение вызвали в зале эти слова. Большинство
присутствующих, возмущенное таким поклепом на нащих путешественников,
требовало: "Долой поправку!., "Не голосуйте ее!., "Вон его отсюда!. В то
же время недовольные, а их было немало, поддерживали доктора Иллингворта и
оглушительно кричали: "Это нечестно!. "Председатель! Призовите к порядку!.
На задних скамьях, где сидели студенты-медики, началась потасовка, были
пущены в ход кулаки. Всеобщую свалку предотвратило только присутствие дам
среди публики. И вдруг крики смолкли, в зале наступила полная тишина. На
эстраде стоял профессор Челленджер. Внешность и манеры этого человека
производят настолько внушительное впечатление, что стоило только ему
поднять руку, как все уселись по местам и приготовились слушать его.
- Многие из присутствующих, вероятно, помнят, - начал профессор
Челленджер, - что подобные непристойные сцены разыгрались и на первом
нашем заседании. В тот раз главным моим обидчиком был профессор Саммерли,
и, хотя теперь он исправился и покаялся в грехах, все же этот инцидент не
может быть предан забвению. Сегодня мне пришлось услышать еще более
оскорбительные выпады со стороны лица, только что покинувшего эстраду. Я с
величайшим трудом заставляю себя снизойти до интеллектуального уровня
данного лица, но это нужно сделать, дабы устранить сомнения, которые,
может быть, еще сохранились у некоторых из здесь присутствующих. (Смех,
шум, крики из задних рядов.)
Профессор Саммерли выступал здесь как глава комиссии расследования,
но вряд ли нужно напоминать вам, что подлинным вдохновителем всего дела
являюсь я и что наша поездка увенчалась успехом главным образом благодаря
мне. Я довел этих троих джентльменов до нужного места и, как вы уже
слышали, убедил их в правильности моих утверждений. Мы не рассчитывали,
что наши совместные выводы будут оспариваться с тем же невежеством и
упорством. Но, наученный горьким опытом, я вооружился на сей раз
кое-какими доказательствами, которые смогут убедить всякого
здравомыслящего человека. Профессор Саммерли уже говорил здесь, что наши
фотокамеры побывали в лапах человеко-обезьян, разгромивших весь наш
лагерь, и что большинство негативов погибло. (Шум, смешки, с задних скамей
кто-то кричит: "Расскажите это вашей бабушке!") Кстати, о
человекообезьянах. Не могу не отметить, что звуки, которые доходят сейчас
до моего слуха, весьма живо напоминают мне наши встречи с этими
любопытными существами. (Смех.)
Несмотря на то, что многие ценные негативы были уничтожены, все же
некоторое количество фотографии у нас осталось и по ним вполне можно
судить об условиях жизни на плато. Есть ли у кого-нибудь из присутствующих
сомнения в их подлинности? (Чей-то голос: "Да!. Общее волнение,
заканчивающееся тем, что нескольких человек выводят из зала.)
Негативы предложены вниманию экспертов. Какие же еще доказательства
может представить комиссия? Ей пришлось бежать с плато, и поэтому она не
могла обременять себя каким бы то ни было грузом, но профессору Саммерли
удалось спасти свою коллекцию бабочек и жуков, а в ней имеется много новых
разновидностей. Разве этого недостаточно? (Несколько голосов: "Нет! Нет!")
Кто сказал "нет"?
Доктор Иллингворт (поднимаясь с места). Мы считаем, что коллекцию
можно было собрать где угодно, а не обязательно на вашем доисторическом
плато. (Аплодисменты.)
Профессор Челленджер. Без сомнения, сэр, слово такого крупного
ученого, как вы, для нас закон. Однако оставим фотографии и
энтомологическую коллекцию и перейдем к вопросам, которые никогда и никем
не освещались. У нас, например, имеются совершенно точные сведения о
птеродактилях. Образ жизни этих животных... (Крики: "Вздор!" Шум в зале.)
Я говорю, образ жизни этих животных станет вам теперь совершенно ясен. В
моем портфеле лежит рисунок, сделанный с натуры, на основании которого...
Доктор Иллингворт. Рисунки нас ни в чем не убедят!
Профессор Челленджер. Вы хотели бы видеть самую натуру?
Доктор Иллингворт. Несомненно!
Профессор Челленджер. И тогда вы поверите мне?
Доктор Иллингворт (со смехом). Тогда? Ну еще бы!
И тут мы подошли к самому волнующему и драматическому эпизоду вечера
- эпизоду, эффект которого навсегда останется непревзойденным. Профессор
Челленджер поднял руку, наш коллега мистер Э. Д. Мелоун тотчас же встал с
места и направился в глубь эстрады. Минуту спустя он снова появился в
сопровождении негра гигантского роста; они несли вдвоем большой квадратный
ящик, по-видимому, очень тяжелый. Ящик был поставлен у ног профессора.
Публика замерла, с напряжением следя за происходящим. Профессор Челленджер
снял выдвижную крышку с ящика, заглянул внутрь и, прищелкнув несколько раз
пальцами, сказал умильным голосом (в журналистской ложе были прекрасно
слышны его слова): "Ну, выходи, малыш, выходи!. Послышалась какая-то
возня, царапанье, и тут же вслед за этим невообразимо страшное,
омерзительное существо вылезло из ящика и уселось на его краю. Даже
неожиданное падение герцога Дархемского в оркестровую яму не отвлекло
внимания пораженной ужасом публики. Хищная голова этого чудовища с
маленькими, пылающими, словно угли, глазами невольно заставила вспомнить
страшных химер, которые могли зародиться только в воображении
средневековых художников. Его полуоткрытый длинный клюв был усажен двумя
рядами острых зубов. Вздернутые плечи прятались в складках какой-то
грязно-серой шали. Словом, это был тот самый дьявол, которым нас пугали в
детстве.
Публика пришла в смятение - кто-то вскрикнул, в переднем ряду две
дамы упали в обморок, ученые на эстраде проявили явное стремление
последовать за председателем в оркестр. Казалось, еще секунда, и общая
паника охватит зал.
Профессор Челленджер поднял руку над головой, стараясь успокоить
публику, но это движение испугало сидевшее рядом с ним чудовище. Оно
расправило серую шаль, которая оказалась не чем иным, как парой
перепончатых крыльев. Профессор ухватил его за ноги, но удержать не смог.
Чудовище взвилось с ящика и медленно закружило по залу, с сухим шорохом
взмахивая десятифутовыми крыльями и распространяя вокруг себя ужасающее
зловоние. Вопли публики на галерее, до смерти перепуганной близостью этих
горящих глаз и огромного клюва, привели его в полное смятение. Оно все
быстрее и быстрее металось по залу, натыкаясь на стены и люстры, и,
видимо, совсем обезумело от страха. "Окно! Ради всего святого, закройте
окно!.- кричал профессор, приплясывая от ужаса и ломая руки. Увы, он
спохватился слишком поздно. Чудовище, бившееся о стены, словно огромная
бабочка о колпак лампы, поравнялось с окном, протиснуло в него свое
уродливое тело... и только мы его и видели. Профессор закрыл лицо руками и
упал в кресло, а зал облегченно охнул, как один человек, убедившись, что
опасность миновала.
И тут... Но разве можно описать, что происходило в зале, когда
восторг сторонников и смятение недавних противников Челленджера слились
воедино и мощная волна ликования прокатилась от задних рядов к оркестровой
яме, захлестнула эстраду и подняла наших героев на своем гребне! (Молодец,
Мак!) Если до сих пор аудитория была несправедлива к четырем отважным
путешественникам, то теперь она постаралась искупить свою вину. Все
вскочили с мест. Все двинулись к эстраде, крича, размахивая руками. Героев
окружили плотным кольцом. "Качать их! Качать!. - раздались сотни голосов.
И вот четверо путешественников взлетели над толпой. Все их попытки
высвободиться были тщетны! Да они при всем желании не могли бы опуститься
наземь, так как люди стояли на эстраде сплошной стеной. "На улицу! На
улицу!. - кричали кругом.
Толпа пришла в движение, и людской поток медленно двинулся к дверям,
унося с собой четырех героев. На улице началось нечто невообразимое. Там
собралось не менее ста тысяч человек. Люди стояли плечом к плечу от
Ленгем-отеля до Оксфорд-сквер. Как только яркий свет фонарей у подЦезда
озарил четырех героев, плывущих над головами толпы, воздух дрогнул от
приветственных криков. "Процессией по Риджент-стрит!. - дружно требовали
все. Запрудив улицу, шеренги двинулись вперед, по Риджент-стрит, на
Пэл-Мэл, Сент-Джеймс-стрит и Пикадилли. Движение в центре Лондона
приостановилось. Между демонстрантами, с одной стороны, полицией и
шоферами - с другой, произошел ряд столкновений. Наконец уже после
полуночи толпа отпустила четырех путешественников, доставив их в Олбени, к
дверям квартиры лорда Джона Рокстона, спела им на прощание "Наши славные
ребята. и завершила программу гимном. Так закончился этот вечер - один из
самых замечательных вечеров, которые знал Лондон за многие годы."
Так писал мой друг Макдона, и, несмотря на цветистость его слога, ход
событий изложен в этом отчете довольно точно. Что же касается самой
большой сенсации, то она поразила своей неожиданностью только публику, но
не нас, участников экспедиции. Читатель, разумеется, не забыл моей встречи
с лордом Джоном Рокстоном, когда он, напялив на себя нечто вроде
кринолина, отправился добывать .цыпленочка. для профессора Челленджера.
Вспомните также намеки на те хлопоты, которые причинял нам багаж
Челленджера при спуске с плато. Если бы я вздумал продолжить свой рассказ,
то в нем было бы отведено немало места описанию возни с нашим не совсем
аппетитным спутником, которого приходилось ублажать тухлой рыбой. Я
умолчал о нем, ибо профессор Челленджер опасался, как бы слухи об этом
неопровержимом аргументе не просочились в публику раньше той минуты, когда
он воспользуется им, чтобы повергнуть в прах своих врагов.
Несколько слов о судьбе лондонского птеродактиля. Ничего
определенного тут установить не удалось. Две перепуганные женщины
утверждают, будто бы видели его на крыше Куинс-Холла, где он восседал
несколько часов подряд, подобно какой-то чудовищной статуе. На следующий
день в вечерних газетах появилась короткая заметка следующего содержания:
гвардеец Майлз, стоявший на часах у Мальборо-Хауса, покинул свой пост и
был за это предан военному суду. На суде Майлз показал, что во время
ночного дежурства он случайно посмотрел вверх и увидел черта, заслонившего
от него луну, после чего бросил винтовку и пустился наутек по Пэл-Мэл.
Показания подсудимого не были приняты во внимание, а между тем они могут
находиться в прямой связи с интересующим нас вопросом.
Добавлю еще одно свидетельство, почерпнутое мной из судового журнала
парохода американо-голландской линии "Фрисланд." Там записано, что в
девять часов утра следующего дня, когда Старт-Пойнт был в десяти милях по
правому борту, над судном, держа путь на юго-запад, со страшной быстротой
пронеслось нечто среднее между крылатым козлом и огромной летучей мышью.
Если инстинкт правильно указал дорогу нашему птеродактилю, то не может
быть сомнений, что он встретил свой конец где-нибудь в пучинах
Атлантического океана.
А моя Глэдис? Глэдис, чье имя было дано таинственному озеру, которое
отныне будет называться Центральным, ибо теперь я уже не хочу даровать ей
бессмертие. Не замечал ли я и раньше признаков черствости в натуре этой
женщины? Не чувствовал ли, с гордостью повинуясь ее велению, что немногого
стоит та любовь, которая шлет человека на верную смерть или заставляет его
рисковать жизнью? Не боролся ли с вечно возвращавшейся ко мне мыслью, что
в этой женщине прекрасен лишь облик, что душу ее омрачает тень себялюбия и
