"эйнштейновскому" порогу, как скептически сказал Самойлов, намекая,
очевидно, на то, что ему первому из людей дано переступить его.
Меня точно завораживала стрелка автомата - указателя скорости. Она
предательски дрожала у самого индекса "С" - "Скорости света". Перейдет
или нет?.. Академик тоже уже не пытался казаться невозмутимым. Он в
который уж раз включал автомат, неизменно докладывающий своим
нечеловеческим бесстрастным голосом одну и ту же скорость движения:
"299 795 и одна десятая километра в секунду..."
- Подумать только - нервно шептал он. - На оставленной нами Земле
время течет в тысячу двести раз быстрее, чем в нашем астролете!
Значит, полчаса, проведенные нами за едой, равны двадцати пяти
земным суткам. Почти месяц! Следовало, видимо, торопиться с подобными
житейскими мелочами. А то как-то не по себе становится, когда
подумаешь, что, вздремнув в анабиозной ванне астролета четверо суток,
одновременно просыпаешь полтора десятилетия в истории Земли.
Космическая иллюминация стала угасать. Позади потухли все
багровые, красные и вишневые светила. Ни единой звездочки, ни единого
проблеска и светового луча. Сплошной мрак! Впереди же из невообразимой
дали тускло мерцали инфракрасные звезды, ставшие видимыми благодаря
все тому же эффекту Допплера. Лишь светила, пересекавшие направление
движения "Урании", по временам вспыхивали голубым светом, чтобы
вскоре, заалев, также исчезнуть в черноте звездной ночи. Вокруг
астролета бушевали радиоактивные излучения, в тысячи раз более
опасные, чем самые мощные космические лучи. Наружные бортовые
ионизационные счетчики показывали предельную для их шкалы
интенсивность излучений, а звуковые индикаторы, выведенные на панель
управления, непрерывно трещали. Эти излучения возникали вследствие
того, что астролет, мчавшийся почти со скоростью света, непрерывно
сталкивался с частицами межзвездного тумана. Однако нам можно было не
бояться. Десятиметровой толщины защитный экран, расположенный между
нейтронитной броней и внутренней обшивкой ракеты, надежно охранял нас
от радиации. Гораздо страшнее было бы теперь какое-нибудь из
бесчисленных полей тяготения. Неизбежное при полете в поле тяготения
искривление прямолинейной траектории "Урании" увеличило бы кажущийся
вес астролета и всего находящегося в нем в десятки тысяч раз! Не помог
бы никакой антигравитационный костюм.
- Нет ли на нашем пути потухших звезд или газово-пылевых
туманностей, глобул? - спросил я Самойлова.
- Кто знает? Кто знает?.. - пожал он плечами.
Оба мы думали, очевидно, об одном и том же, напряженно вслушиваясь
в тревожную песнь гравиметра, чудесного прибора, чувствующего поля
тяготения на большем удалении от астролета. Гравиметр связан
электронной схемой с роботом, управляющим двигателями торможения.
Иногда ровная мелодия гравиметра повышалась - и наши сердца сжимались
от страха. Но потенциал гравитации был невелик, и страх отпускал нас.
А стрелка указателя скорости продолжала издеваться над нами. Она
судорожно вибрировала почти на красной черте, отмечающей скорость
света. Происходили странные вещи: акцелерограф неизменно показывал,
что ускорение равно одному километру в секунду за секунду, а скорость
не возрастала.
"Двести девяносто девять тысяч семьсот девяноста пять и одна
десятая километра в секунду", - точно смеясь над нами, повторял
автомат.
- Мы настолько близко подошли к порогу скорости света, - объяснял
мне Самойлов, - что в каждую следующую секунду скорость астролета
возрастает на все более малую, если не сказать бесконечно малую,
величину. Это и вызывает вибрацию стрелки указателя скорости, так как
он не проградуирован на такое ничтожное приращение скорости, как
сейчас.
Впрочем, я и сам уже догадался о причинах странного явления. Но
все-таки! Ускорение-то было громадное - один километр в секунду за
секунду! Наш земной опыт, логика и здравый смысл явно оказывались
бессильными.
Я задал роботу программу почти на полный режим гравитонного
распада. Если раньше двигатель работал бесшумно, то сейчас он издавал
тонкий мелодичный звук. Все нарастая, этот звук перешел в мощное
низкое гудение. По экрану кормового перископа разлилось
розовато-фиолетовое сияние: начал светиться холодный поток энергии,
вырывающийся из дюз.
Прошло два часа. Предательская стрелка никак не хотела шагнуть за
красную черту. Решительно взмахнув рукой, Самойлов вдруг сказал:
- Включай на все сто процентов! Запаса энергии у нас хватит!
Я дал роботу соответствующую команду. Гравитонный двигатель
заревел. Даже сквозь толстые защитные экраны и звукопоглощающие
перегородки его гул властно лез в уши.
Экраны астротелевизора не показывали ничего - полный мрак, словно
все светила Вселенной давно погасли. И вдруг стрелка микроскопическими
рывками стала подползать к индексу "С". Теперь-то я знал, что каждый
такой бесконечно малый рывок к скорости света давался ценой огромного
расхода энергии, равного биллионам киловатт на тонну массы корабля.
Вот стрелка точно зацепилась за левый край красной черты. Ну!.. И
академик и я привстали в креслах, хотя самое разумное, что мы сейчас
должны сделать, - это распластаться в них, приняв на всякий случай
защитное положение. Было совершенно неясно, можно ли в таких условиях
надеяться на наши чудесные антигравитационные костюмы.
- Свершилось - воскликнул Самойлов. Он улыбался и довольно потирал
руки. - Об этой минуте мечтали сотни лет все физики-теоретики Земли.
Как жаль, что с нами нет сейчас Эйнштейна!
Пока как будто не происходило ничего особенного: наши массы не
возросли до бесконечно большой величины, с пространством тоже все было
в порядке. Я посмотрел на Самойлова, он - на меня. Казалось, ученый
был разочарован. Я украдкой прикусил кончик языка - больно. Нащупал
пульс: он бился, может быть, немного учащеннее, чем обычно, но это
легко объяснялось волнением.
Часы!.. Что с ними?! - вскрикнул вдруг Самойлов.
С универсальными часами, отсчитывающими темп времени для астролета
и для Земли, явно творилось что-то несуразное: если верить им, то на
Земле истекало тысячелетие, а в астролете - всего лишь минута. Затем
стрелка часов падала к началу отсчета, и время на Земле шло назад. Я
встряхивал головой, проверяя, не сплю ли я?
Все приборы точно сошли с ума. Стрелка акцелерографа вдруг
завертелась с такой быстротой, что совершенно пропала из глаз и нельзя
было понять, в каком направлении она вращается. В овале искателя
траектории бешено метался силуэтик ракеты. Мелодия до-мажор гравиметра
перешла в какое-то дикое хрипение. Электронный регулятор приемника
равновесия сыпал сплошной пулеметной дробью, прерывающейся щелкающим
треском. В одно мгновение стройная симфония астронавигационных
приборов сменилась душераздирающей какофонией. Я выключил телефоны
шлема, боясь оглохнуть.
Вдруг по корпусу корабля прошла гигантская волна мучительной
вибрации. Все вокруг нас - стены, предметы обихода, столы, диваны,
части оборудования - сразу зазвучало, заглушив искаженную мелодию
приборов. Астролет болтало.
- Что творится?! - прокричал я прямо в лицо Самойлову.
Не отвечая, он включил механизм, сдвигающий массивные щиты с
иллюминаторов. Я отшатнулся, пораженный фантастическим зрелищем:
вместо прежнего непроглядного мрака в астролет хлынули целые океаны
ослепительного света. Небесная сфера пылала тысячами радужных полос,
спиралей, шаров. Из глубин пространства прямо на нас, точно к единому
центру, мчались мириады пылающих лохматых солнц и бешено вращающихся
Галактик. Вся Вселенная, казалось, сжалась в небольшую сферу, или
конус, по внутренней поверхности которого мы стремительно описывали
спирали. На мгновение даже показалось, что я завертелся в "чертовом
колесе" под куполом какого-то фантастического цирка, где огни люстр,
разноцветные одежды зрителей, блеск стекол биноклей, ярко-желтый песок
арены с брошенным на него впопыхах алым клоунским плащом сменялись с
быстротой молний; и казалось, что весь этот калейдоскопический хаос
красок ринулся, чтобы смять, раздавить меня.
Внезапно я почувствовал, что слабею, и безвольно опустил голову. В
отяжелевшей голове бились беспорядочные мысли.
"Мы существуем, или нас уже нет?.." - хотел я спросить Самойлова,
но вместо слов вырвалось лишь невнятное бормотание. Последнее, что я
успел заметить, была рука академика, слабо шарившая близ аварийной
кнопки, включающей тормозные двигатели.
...Очнулся я уже на койке в салоне. Было тихо. Во рту ощущалась
приятная горечь препарата "ВГ". Самойлова в салоне не было. Жив ли он?
Я окликнул его.
- Ну что, дружок, - отозвался он из лаборатории. - Очнулся? Знаешь
ли ты, что произошло? - оживленно заговорил он, входя в салон, как
будто ничего не произошло. - При приближении к гравитонной скорости (я
отметил этот новый для меня термин) начался распад материи на
гравитоны - именно то, что происходит все время в двигателе ракеты. Я
пытался проверить эти новые данные математически. Считай, что мы
открыли новую страницу в науке.
- И как подвижники науки, едва не пожертвовали для этого жизнью, -
слабо усмехнулся я.
- Стоило! Стоило, брат! Наука требует жертв! Не правда ли? - и он
снова удовлетворенно потер руки.
- Но кто сообщил бы об этом открытии людям? - напомнил я ему.
- Ах, да... ты прав.
Самойлов вдруг сделался серьезным.
Лишь теперь я отчетливо вспомнил все, что видел, теряя сознание, и
сильно встревожился за академика.
- Вы очень бледны. Вам плохо? - спросил я.
- Пустяки! А как ты себя чувствуешь?
Я попытался встать и не смог. Это было скорее не мышечная
слабость, а безотчетная апатия, неумение сосредоточить волевое усилие
на механическом движении мышц. Я сказал об этом Самойлову. Он кивнул
головой:
Этого следовало ожидать. Нервная ткань наиболее восприимчива к
малейшим изменениям. Распад ничтожной доли ее - и вот...
Он замолчал, присел в кресло и потер ладонью лицо.
- А вы?.. Как же вы? - снова спросил я.
- Очевидно, у меня больше нервной массы, устойчивее мозг. Да ты не
расстраивайся, - ободряюще улыбнулся академик. - Вероятно, твой
организм быстрее подвергается внешним изменениям, но он так же быстро
сможет восстановиться, а вот мой старый организм трудно вывести из
строя, но зато и восстановить нелегко.
- Вам нужно прилечь, - потребовал я.
- Я еще могу продержаться, - возразил он тоном, не допускающим
возражений. - Поправляйся скорее. - И нетвердой походкой тяжело прошел
в Централь управления.
После ухода Самойлова я попытался подняться. Но это было нелегко.
Я сосредоточил свое внимание на том, что мне необходимо опустить на
пол правую ногу, затем левую. Чтобы опустить на пол обе ноги,
потребовалось нечеловеческое усилие. Прошло немало времени, пока я
смог сесть. Наконец, собрав последние силы, я поднялся и, цепляясь за
стены, двинулся за Самойловым.
В штурманской рубке все было по-прежнему. Успокоительно мерцал
овал искателя. Стрелка указателя скорости стояла левее красной черты.
Акцелерограф показывал отрицательное ускорение, то есть замедление
движения. Наш сумасшедший полет был приостановлен аварийным роботом.
Повинуясь руке академика, нажавшей кнопку, робот привел в действие
тормозную систему. Сейчас "Урания" летела по инерции. Лишь после того,
как УЭМК уточнил программу торможения, я заметил, что Самойлов едва
держится на ногах.
- Давай ляжем в анабиозные ванны, - вяло произнес он. Его усталые
