скажут войне свое "нет!".
- Почему же после нас? - спросил Иоганн. - Надеюсь, это случится не в
столь отдаленные времена.
- Вы мечтатель, - улыбнулся одними губами Фридрих.
...Для фольксштурмистов не хватало армейского обмундирования. Их
обряжали в старые форменные куртки почтальонов, железнодорожников,
кондукторов метро и трамваев, мундиры мелких министерских чиновников,
сданные некогда в фонд зимней помощи. Отряды фольксштурма маршировали по
улицам в галошах. Это был марш потрепанных призраков, как бы издевающихся
над былым могуществом Третьей империи. И Геббельс, отправляя их на смерть,
визжал из всех радиорупоров:
"Немецкий мечтатель должен пробудиться от своей спячки, если он не
хочет вместе со своей свободой потерять также и свою жизнь".
Эсэсовцы с овчарками конвоировали, как заключенных, колонны
фольксштурма до железнодорожных эшелонов.
А Геббельс вопил из радиорупоров, установленных на развалинах
вокзалов:
"Четырнадцатилетний мальчик с бронебойным ружьем, подкарауливающий
врага и оказывающий ему сопротивление, сегодня ценнее для нации, чем
десяток "мудрецов", обстоятельно пытающихся доказать, что наши шансы упали
до нуля".
Гестаповцы вылавливали таких "мудрецов" и вешали на первом попавшемся
фонарном столбе, кто бы они ни были, хотя бы и инвалиды войны, на себе
испытавшие всю неотвратимую тяжесть ударов наступающей Советской Армии.
"Нас ожидает час конечного триумфа, - орал Геббельс. - Этого часа мы
добиваемся ценой слез и крови. Однако он вознаградит нас за принесенные
нами жертвы... Исход этой войны решится лишь за секунду до двенадцати".
"Миллионы немцев будут вести партизанскую войну", - тоном судьи,
торжественно объявляющего смертный приговор, возвещали радиорупоры.
Передачи вел знаменитый берлинский радиодиктор Гегенхельм, и негде было
спрятаться от его бархатного голоса:
"Каждый из нас, умирая, постарается захватить с собой в могилу пять
или десять врагов..."
Гегенхельм, обладавший женственной внешностью и мужественным голосом,
был в свое время любовником Рема. После казни Рема его сослали в
концентрационный лагерь, но не мужской, а женский, чтобы усилить этим меру
наказания.
Вспомнили о Гегенхельме тогда, когда понадобился его гулко, будто из
канализационного колодца, звучавший голос. Своим загробным баритоном он
благословлял на смерть стариков и юнцов, составивших батальоны
фольксштурма.
В тонущего судна Третьей империи кидали в пучину войны людей, как
сбрасывали в древние времена из трюмов рабов, если корабли преследовал
флот страны, борющейся с работорговцами.
Это были конвульсии Третьей империи. Фашизм ставил под ружье тех
немцев, которые по старости или по молодости не могли пополнить поредевшие
ряды вермахта: отряды фольксштурма были слишком рыхлой затычкой для
отступающих армий. И, погибая, эти немощные старики и неоперившиеся юнцы
не знали, что фюрер скажет о них с ненавистью и презрением: "Если немецкий
народ оказался таким трусливым и слабым, то он не заслуживает ничего
иного, кроме как позорной гибели... Нет необходимости в том, чтобы
обращать внимание на сохранение элементарных основ жизни народа. Наоборот,
лучше всего эти основы уничтожить".
Система противовоздушной обороны была практически упразднена: отряды
авиации, зенитной артиллерии и службы наблюдения отправляли на Восточный
фронт. И "летающие крепости" американцев, "галифаксы" и "ланкастеры"
англичан почти беспрепятственно сваливали на города Германии свой
смертоносный груз. Спасательные отряды и пожарников отправили на Восточный
фронт еще раньше.
Проезжая по разбомбленным улицам Берлина, Иоганн снова и снова видел,
как советские военнопленные, работая в дыму и пламени, выносят детей,
женщин, стариков из-под каменных развалин.
Черные от копоти, казалось, обугленные, эти люди бережно, как
величайшую на земле драгоценность, выносили на руках раненых и ушибленных
при обвалах детей. И дети не хотели разжимать ручонок, обнимающих тощие
шеи своих спасителей, будто не было у них теперь на свете ничего ближе,
будто только эти люди могли защитить их от ужаса и страданий.
Остановив однажды машину у полуобвалившегося дома, Иоганн увидел
рыдающую женщину, у которой опаленные волосы осыпались с головы, как
пепел. Она простерла к пленным обожженные руки и осуждающе кричала:
- Когда же ваша армия придет? Когда? Боже, скорей бы!
И один из пленных успокаивал по-немецки:
- Да придут, скоро уж... - Оглянулся на своих, сказал по- русски: -
Слыхали? Выходит, мы же виноваты...
- Я не понимаю! - воскликнула женщина.
Пленный попросил по-немецки:
- Не надо кричать, фрау, вы же видите, что мы заняты.
Женщина сквозь рыдания промолвила:
- Почему вы нас спасаете?
- Вы люди, и мы люди! - сказал военнопленный.
- А потом нас всех в Сибирь?
Пленный улыбнулся глянцевито блестящим от заживших ожогов лицом.
- Нет, - сказал он. - Нет. Ваш дом - ваша земля. Наш дом - наша
земля. И всё. Мы не фашисты...
Генриху удалось переснять карту, хранящуюся у Вилли Шварцкопфа.
Передавая снимки Иоганну, он сказал:
- Но я для фотографирования другую схему придумал. Оригинально. И вот
получилось.
- Молодец! - одобрил Иоганн. И добавил: - Это у тебя, наверно,
наследственное: изобретатель, в отца пошел.
- Как ты думаешь, - спросил Генрих, - если б отец был жив, как бы он
отнесся к тому, что я стал советским разведчиком?
- Переживал бы, волновался, как и мой отец, - грустно сказал Иоганн.
- И гордился бы сыном, как гордится и мой отец. - Пообещал: - Я тебя с ним
обязательно познакомлю.
Но когда Иоганн доставил фотокопию карты профессору, оказалось, что
названия пунктов, в которых расположены секретные базы для
террористических групп, не совпадают с данными, добытыми из документов,
хранившихся у Дитриха. Иоганн сказал растерянно:
- Значит, либо карта закодирована, либо документы. А может, и то и
другое. И без ключа все это ни к чему.
- Вы только наполовину правы, - усмехнулся профессор. - Документы,
которые показал вам Дитрих, действительно закодированы, поэтому он и
позволил вам на них взглянуть. А карта - ключ к коду. Ничего, наши
специалисты разберутся, - утешил он Вайса. - Не такие головоломки они
решали. Все в порядке. - Положил руку на фотокопию карты, подумал немного.
- В сущности, все это означает, что террористические акты, которые
собирались провести уцелевшие фашисты, будут предотвращены. Мы спасем
жизнь многим нашим солдатам и офицерам, а еще большему числу немцев - тех,
которые будут строить новую Германию. Так что можете считать: вы и ваш
друг Генрих Шварцкопф уже поработали на будущее немецкого народа. Кстати,
вы не считаете нужным представить товарища Шварцкопфа к правительственной
награде?
Иоганн просиял.
- Составьте шифровку, - деловито сказал профессор. - Она будет
передана.
Несколько суток подряд Берлин подвергался непрерывным налетам авиации
союзников. Возвращаясь на машине в одну из этих страшных ночей к себе на
Бисмаркштрассе, Иоганн увидел Зубова. Тот медленно шел по улице, явно
направляясь к месту, где располагалась секретная служба. Недопустимое
нарушение конспирации! Зубов не имел права показываться не только на этой,
но даже на близлежащих улицах.
Иоганн сбавил ход и, поравнявшись с Зубовым, приоткрыл дверцу машины.
- Садись!
Зубов, не здороваясь, покорно влез в машину.
Иоганн понесся на большой скорости, стремясь быстрее оказаться
подальше от этого района. Он молчал, но весь кипел от злости. А Зубов
вдруг прикрикнул:
- Куда гонишь? Сворачивай к моему дому! - И потребовал: - Быстрей! -
Потом махнул рукой. - А, теперь уже все равно... Спешить некуда.
- Ты что, пьян? - спросил Иоганн сквозь зубы. - От тебя перегаром
несет.
- Может быть, и несет, - согласился Зубов.
- Значит, ты пьян?
- Хотел бы, не получается.
- Да что с тобой?
- Бригитта... - Зубов с трудом выговаривал слова. - Два дня была еще
немного жива, а потом умерла. Ну, совсем умерла, понимаешь? Нет. Я сутки
возле нее просидел. А потом больше не смог. То есть смог бы... -
Прошептал: - А ведь она, знаешь, не одна умерла - вместе с ребеночком. Еще
бы два месяца, и у нас был бы сын или дочь. Она больше всего страдала не
от того, что сама умирает, а от того, что ребеночек погибнет. Очень,
понимаешь, хотела остаться живой, чтобы родить. Я ей приказывал: "Не ходи
без меня на улицу, не ходи". А она: "Мне вредно не ходить". Осколок-то
попал - ну всего как кусочек безопасной бритвы. Доктор вынул, бросил в
посудину - даже и не заметно его совсем.
Подъехали к дому, поднялись в квартиру Зубова.
В первой комнате на столе в гробу лежала Бригитта.
Зубов спросил шепотом:
- Слушай, а нельзя ее спрятать, а потом увезти?
- Куда?
- Ну, к нам, домой... Понимаешь, я все думал, думал: как это сделать?
Может, можно, а?
Лицо Зубова было бледно И Вайс решился на недопустимый поступок:
позвонил профессору Штутгофу и попросил его сейчас же приехать.
Едва профессор вошел и увидел Зубова, как его суровое лицо
смягчилось. Он сел рядом, внимательно, не перебивая, слушал, что бормочет
Зубов, и во всем соглашался с ним. Потом достал шприц и сделал Зубову укол
в руку. Тот как будто даже не заметил этого, но постепенно глаза его стали
сонными, веки опустились, голова поникла.
Профессор попросил Вайса помочь ему перенести спящего Зубова на диван
и сказал:
- Если глубокий сон не поможет и он не сумеет собрать себя в кулак,
вам придется увезти его куда-нибудь. А еще лучше - скажите, что он предает
нас всех.
Когда утром Вайс повторил Зубову эти слова, тот только молча кивнул в
ответ.
И выдержал весь похоронный ритуал, а потом принимал соболезнования
родственников и знакомых Бригитты.
Через день Вайс навестил Зубова. Судя по окуркам, разбросанным вокруг
стула, он не вставал с места долго, - возможно, всю ночь и часть дня.
Зубов молча поднялся, взял с пола рюкзак, предложил:
- Пошли.
- Куда?
- Я никогда не вернусь сюда, - объявил Зубов.
- Нет, - возразил Вайс, - ты должен жить здесь.
- Зачем?
- Я приказываю. - И Вайс добавил мягче: - Это нужно для нас всех,
Алеша. Нужно, понял? И ради Бригитты тоже. Ведь если ты сбежишь из ее дома
сейчас, как только она умерла, ты оскорбишь ее память.
- Это верно, - согласился Зубов. - Ты в самую точку попал. Я должен
остаться. Верно. Теперь я уже никуда от нее не убегу до самой своей
смерти. Ты понимаешь, она знала...
- Что?
- Ну, не все, конечно, но знала, кто я.
- Почему ты думаешь? - спросил Вайс.
- Понимаешь, - торопливо говорил Зубов, - я вроде как не догадывался,
а только чувствовал иногда: знает. А вот когда уже совсем подошла смерть,
она показала рукой, чтоб я к ней наклонился, и вроде как всем лицом мне
улыбнулась и прошептала по-русски: "Хорошо, спасибо, здравствуйте!" Глаза
у нее сразу ужасно так расширились - и все. На это у нее последние остатки
жизни ушли, чтобы, значит, сказать мне, что она знала. Вот и все. Жила и
знала. - Погрозил кулаком перед лицом Вайса. - Да если бы я знал, что она
знает, я бы, понимаешь, был самый счастливый на свете человек. А то
мучился: вроде я с ней поддельный, - но я же по-настоящему ее любил.
Понял?
- Ты собрался на кладбище? - спросил Вайс.
- Да.
- Я пойду с тобой.
