вдруг отклонение. Его нога поехала по скользкому упругому скату, он присел,
чтобы удержаться, трап стал подвижным, ненадежным - ощущение не из
приятных. Что-то произошло. Мгновенный страх. Он понял, что сидит на трупе
немецкого подводника. Проход вниз был перекрыт, и Кибл начал вслепую
кромсать труп. Лезвия ножа было почти не видно, и Кибл монотонно вонзал его
в мертвое тело, пока оно не распалось, освободив трап.
Кибл вошел наконец в центральный пост. Ориентиром служила правая
переборка, и на нее можно было опереться всей тяжестью тела, прислушиваясь
к себе: похоже, предельный срок пребывания под водой для него уже истек. Но
Кибл был к этому готов, он знал, что придется нелегко. Позади осталось
хорошо изученное ограждение перископа. Вот стол, над которым склонялся
офицер, прокладывавший курс. На нем - карты. Было бы интересно изучить их,
но в крови было уже столько азота, что не следовало делать ни одного
лишнего движения. Кибл скорее ощутил на расстоянии, чем нащупал этот
загадочный металлический мяч. Так... это болты, которые его удерживают...
они не опасны, если только не вызовут смещения корпуса. Каждое движение
рассчитано, измерено. Один болт, второй болт... падает отвертка. Симптомы
глубинной болезни? Кибл внимателен и осторожен, он работает теперь
плоскогубцами и гаечным ключом, ведь отвертку не достанешь в этой мгле.
Последний болт... все. Есть еще трубки, идущие от прибора. В них, наверное,
провода. На них теперь и сидит этот хищный электронный глаз. Но что это?
Легкий удар сзади по его шлему! Только много позднее Кибл восстановил
случившееся со всеми подробностями. А в то мгновение он просто отмахнулся,
как от мухи. Что это было? Такового вопроса он не задавал. Тем не менее тут
же получил ответ. Он машинально схватил человеческую руку и держал ее,
потрясенный таким поворотом событий. Азотное опьянение на глубине - очень
опасная вещь, но его голова работала нормально, только вот он увлекся
работой, и эта рука, которую он держал в своей руке, вернула его в темное
замкнутое пространство подлодки, полное неожиданностей.
Рука мертвеца... Но в этом втором мертвеце, которого Кибл увидел в лодке,
жизни было куда больше, чем в первом. Ему стало не по себе. Как привидение,
подумал он, плавает сам, подталкивает сзади, словно хочет что-то сказать.
Что? Лицо раздувшееся, но черты его странные. Уж не встречал ли он этого
немца раньше?
Кибл очень торопился. Время давно истекло. Пора. Трубки отсоединены от
электронного глаза, который, наверное, будут изучать в лабораториях завтра
же. Нет... еще две тонкие, как прутики ивы, трубки. И на них гайки. Кибл
оттолкнул труп немецкого подводника и уронил гаечный ключ. Плохо.
Оставалось одно: поработать ножом. Проклятие - лезвие ножа сломалось, а
гайка не повернулась и на полоборота. Искать нож бессмысленно, быстрее
найдешь иголку в стоге сена. Но за своей спиной, чуть сбоку, Кибл вдруг
шестым чувством ощутил присутствие немецкого подводника, которого он
оттолкнул. Наваждение. Он точно показывал Киблу нечто такое, что тот должен
был немедленно найти. Кибл повернулся, приблизился к столу с картой, над
которым висело мертвое тело, снова увидел лицо мертвеца, потом рука сжала
большую линейку для прокладки курса. Кибл вернулся к шару и уже недопустимо
резко, почти боднув его, подсунул линейку между ним и переборкой и рванул
ее свободный конец к себе. Шар отделился наконец от лодки, тонкие трубки,
вероятно, оборвались. Выпустив линейку из рук, Киол раскрыл мешок,
наподобие того, как это делают змееловы, и шар нырнул в мешок, как огромная
кобра с раскрытым капюшоном. Трубки натянули ткань, и водолазу приходилось
медленно лавировать на трапе, чтобы протащить свою ношу. Тут только Кибл
почувствовал, что он действительно пьян от избытка азота. Мешок на тросе
взлетел на поверхность и попал через минуту-другую на борт спасательного
судна. А Кибл задержался на глубине около тридцати метров, чтобы
привыкнуть, как и полагалось, к новому давлению воды.
Уолтерс возился с прибором в отведенной ему каюте и не сразу заметил
вошедшего Кибла. Кибл подошел к столу. Сверхсекретный прибор был уже на
треть выпотрошен и его блоки и детали сверкали лаком и голубоватыми
серебряными контактами и плоскостями.
- Я хочу понять, наконец, - громко сказал Уолтерс, - как это Вы сумели
закоротить взрывное устройство, даже не сняв его? Контакты замкнуты, но так
странно, что я не могу разобраться.
- Взрывное устройство... - Кибл невольно вздрогнул. - Но я... я забыл о
нем! Я не закорачивал контактов!
- Мои поздравления по поводу прибытия с того света, - заметил Уолтерс. -
И все же, что там произошло?
Кибл стал рассказывать, но дошел до второй своей встречи с покойником и
умолк. Это ведь стало отныне его тайной. Никто, даже проницательный
Уолтерс, глаза которого точно острия стрел, не имел право знать об этом, да
и не понял бы ровным счетом ничего. И Киблу, простому подводнику, удалось
перехитрить этого человека с незаурядными способностями. Будь Уолтерс даже
телепатом, что он смог бы угадать? А если и угадал бы, то сумел бы
поверить?
В ту ночь Кибл долго не мог уснуть. Сказывалось перенапряжение. Страна
сновидений не хотела принимать его. И вот он на грани бодрствования увидел
картину. И это была сущая правда. Вот он, человек из экипажа немецкой
подводной лодки... только живой, смеющийся, он сидит напротив Кибла. А
вокруг такое, что и в кино не часто бывает... дерновые стены древнего дома,
очаг, бочонок, ковш, и Кибл протягивает его немцу. Тот делает несколько
глотков, и ковш, сделав круг, там были еще люди, снова у Кибла. Хмельной
напиток, от которого веселит сердце, разбегается по жилам как нектар.
Что-то вроде пива, но не совсем, ведь пиво холодное, тяжелое, а в ковше
нектар, напиток богов.
Кибл не знает, спит он уже или бодрствует. Но какая, в сущности, разница?
Только здесь, в ожившем прошлом, он находит ответ на свой вопрос,
касающийся этого немца. Да, они пили из одного ковша в прежней своей жизни,
в доме из дерна, и они вместе спускали на воду корабль, ладью с килем из
цельного ствола сосны. Это же ладья викингов, их ладья... И буря, буря,
какой никто из них не видел! И когда ладью проносило мимо каменистого мыса,
подводная скала разворотила борт, с него в воду упали щиты - те самые
знаменитые щиты викингов, которые делали борт как бы выше, защищая от
ударов волн, от белопенных гребней, срезаемых с них порывами ветра.
И там, среди бурунов, этот человек тонул... Молча, как тонули викинги, не
знавшие страха смерти. Но и Кибл не знал этого страха. В одной холщовой
рубахе он бросился наперерез течению, скрылся в пене, но его руки работали
без устали, и он буквально выхватил из ревущей пасти моря этого человека.
Ибо Кибл был в прошлой жизни не просто викингом, а берсерком - самым
храбрым и самым сильным из конунгов окрестных земель. Он выходил один
против неприятельского отряда и побеждал. Его неустающие руки вращали меч
над головой с такой скоростью, что ни одна стрела не могла к нему
пролететь.
По горло в ревущем потоке Кибл нес его на руках, уложил на влажных камнях
лицом вниз, и когда вода потекла из горла, стал приводить его в чувство. Он
ожил, его первые слова были:
- Это ты, мой брат...
Похоже, в той жизни они и впрямь были братьями, но судьба разлучила их в
детстве, потом они встретились на ладье, в боевом походе.
О, эта тревожная вольная жизнь среди вечных волн... И потом - огни своих
и чужих очагов, скромное угощение, снова походы, иногда - ранящий взгляд
светловолосой женщины, уставшей ждать.
Но как, каким образом его душа смогла все повторить, все узнать, Кибл не
понимал. И душа его покойного брата, воплотившаяся в этой жизни в образе
немецкого подводника, знала все наперед и оказалась, наверное, в ту минуту
рядом не случайно. Что стоило ей войти в тело мертвеца... трудно даже
представить такое. Но в страшных историях, которые Кибл читал еще в юности,
даже покойные матери являлись к своим младенцам, чтобы кормить их грудью, а
наутро там, где они сидели, баюкая свое чадо, находили вмятину в постели. И
на этот раз душа оказалась сильнее тела. Она двигала рукой подводника, и
рука немца дала сигнал Киблу взять линейку, когда упал гаечный ключ и
сломался нож. Она направила руку Кибла так, что та словно сама собой
закоротила контакты взрывного устройства. Это было именно так, подумал
Кибл, ведь в воде, как в невесомости, легче действовать, и, наверное, ее
движение, поток, созданный во время работы самим Киблом, помог душе
управлять мертвым телом.
Когда морщины на его лбу разгладились, а сошедшиеся брови разлетелись,
как птицы, и усталое лицо помолодело на двадцать лет, он разметал руки так,
что одна упала на дощатый пол каюты, и в долгом сне, в самом долгом сне его
жизни, он вернулся снова к порогу дома из дерна, где еще краснели угли
очага. Это был его дом, дом викингов.
МЕТАИСТОРИЯ И БУДУЩЕЕ
Небесные циклы светил, взаимные смещения их в пространстве важны для
понимания мира в целом. Наивно думать, что Вселенная - это бесконечное
скопище горячих газовых шаров и холодных глыб вещества. Миры живут своей
жизнью, мысль и жизнь никогда не возникали, они были вечно. Это прямо
следует из бесконечности мира во времени, если, конечно, не ограничиваться
конкретной окрестностью космоса. Жизнь как форма преобразования энергии
была всегда. Любой конечный срок для нее означает сиюминутный акт творения
и непременно требует сиюминутного рождения бога, поскольку такой
ограниченный срок, любой по длительности, все же бесконечно мал по
сравнению с жизнью астрального мира да и материи в целом. Мы не понимаем
связи возможных схем жизни, чаще всего отрицаем сам дух и астральный мир.
Но это лишь другая, лицевая сторона всеобщего бытия.
Физики лишены возможности дать интерпретацию волнам де Бройля - их
природа является вещью в себе. Между тем и в этом все больше убеждаешься,
они наводят на мысль о том, что мир и пространство устроены совсем не так,
как полагали до сих пор. Ведь волны де Бройля могут иметь бесконечную
скорость.
Мы не видим Асгард, но он существует. Мы не видим волн де Бройля даже с
помощью приборов, но они сама реальность. Сам наш мир, наша планета, в
частности, является своеобразной интерпретацией движения или покоя мира
астрального. Еще Платон считал Солнце живым космическим существом.
Несколько лет тому назад и я понял, что нелепо думать о нашем светиле, как
о большом огненном шаре - и только. Древнеегипетские маги не только знали
это, но и прямо основывались в своих построениях на подобных фактах, они
были неизмеримо ближе к сопряженному пространству и астральному миру.
В образно-эпических системах и мифологиях это содержание дошло частично и
до наших дней, но осталось непонятным. Три души у человека - Ах, Ба и Ка.
Эта истина для многих из нас лишь пустой звук. Прорицание вельвы,
содержащееся в "Старшей Эдде", соотносится с далеким прошлым, но почти
никто не задает себе вопроса о неизбежной повторяемости событий на основе
циклов и законов неба.
"Гарм лает громко у Гнипахеллира, привязь не выдержит - вырвется Жадный",
- и эти строки лишь пустой звук для современного исследователя, но не
предупреждение. А ведь Гарм - это чудовищный пес или волк. И в древности
имели в виду совсем другое, и передавали из уст в уста вовсе не байки о
злом или сером волке, а последние, быть может, трагические предупреждения,
оставшиеся в памяти. Это чудовищный волк из "Эдды" не так прост, как может
показаться иному филологу. Это небесный волк. И весь мифологический
зверинец тоже небесный, астральный. Звезды и созвездия еще до египтян не
только называли именами животных, но и справедливо искали тот дуализм, ту
связь миров, о которой сказано выше, и та лицевая сторона мира получала
образные названия и имена. Да, вместе с богами еще и целый зверинец. Для
чего? Не для образности ради образности, а ради истины. Ведь небесный волк
