энергически принялся за розыски, и действительно обнаружено было, что два
симбирских мещанина ограбили труп и заложили золотые крест и кольцо в одном
из кабаков; главною же целью их было отыскание клада. Этот же рассказ
слышал лично от г.Киндякова симбирский помещик Сергей Николаевич Нейков,
доктор Евланов и многие другие.
Из числа подобных фактов факт этот замечателен тем, что привидение не
только явилось, но и отчетливо говорило, что редко встречается, и что,
наконец, посмертный призрак явился отнюдь не ранее, как лет через сто после
смерти. К этому мы можем присовокупить, что г.Киндяков был старик, в высшей
степени правдивый и не верящий ни во что сверхъестественное, и пользовался
до самой смерти прекрасным здоровьем".
Вот вторая история, опубликованная в "Вестнике Европы" (имени своего
рассказчик не сообщил).
"Осенью 1796 года тяжкая болезнь родителя вызвала отца моего в Туринск,
он поспешил к нему вместе со своею супругою, нежно им любимою, и почти со
всеми детьми, и имел горестное утешение лично отдать отцу последний долг;
но через несколько дней (26 октября) на возвратном пути из Сибири скончался
от желчной горячки в Ирбите, где и погребен у соборной церкви.
Супружеский союз моих родителей был примерный; они жили, как говорится,
душа в душу. Мать моя, и без того огорченная недавнею потерею, лишившись
теперь неожиданно нежно любимого супруга, оставшись с восемью малолетними
детьми, из которых старшему было 13 лет, а младшему только один год, впала
в совершенное отчаяние, слегла в постель, не принимая никакой пищи, и
только изредка просила пить. Жены ирбитских чиновников, видя ее в таком
положении, учредили между собою дежурство и не оставляли ее ни днем, ни
ночью. Так проходило тринадцать уже дней, как в последний из них, ^коло
полуночи, одна из дежурных барынь, сидевши на постланной для нее на полу
перине и вязавшая чулок (другая спала подле нее), приказала горничной
запереть все двери, начиная с передней, и ложиться спать в комнате перед
спальнею, прямо против незатворенных дверей, для того, чтобы в случае
надобности можно было ее позвать скорее. Горничная исполнила приказание:
затворила и защелкнула все двери; но только что, постлав на полу постель
свою; хотела прикрыться одеялом, как звук отворившейся двери в третьей
комнате остановил ее; опершись на локоть, она стала прислушиваться. Через
несколько минут такой же звук раздался во второй комнате и при ночной
тишине достиг до слуха барыни, сидевшей на полу в спальне; она оставила
чулок и тоже стала внимательно прислушиваться. Наконец щелкнула и последняя
дверь, ведущая в комнату, где находилась горничная... И что же? Входит
недавно умерший отец мой, медленно шаркая ногами, с поникшею головою и
стонами, в том же халате и туфлях, в которых скончался. Дежурная барыня,
услышав знакомые ей шаги и стоны, потому что находилась при отце моем в
последние два дня его болезни, поспешила, не подымаясь с пола, достать и
задернуть откинутый для воздуха полог кровати моей матери, которая не спала
и лежала лицом к двери, но, объятая ужасом, не могла успеть в том. Между
тем он вошел с теми же болезненными стонами, с тою же поникшею головою,
бледный как полотно, и, не обращая ни на кого внимания, сел на стул,
стоявший подле двери, в ногах кровати. Мать моя, не заслоненная пологом, в
ту же минуту его увидела, но от радости забыв совершенно, что он скончался,
воображая его только больным, с живостью спросила: "Что тебе надобно, друг
мой?" - и спустила уже ноги, чтобы идти к нему, как неожиданный ответ его;
"Подай мне лучше нож!" - ответ, совершенно противный известному образу его
мыслей, его высокому религиозному чувству, остановил ее и привел в
смущение. Видение встало и, по-прежнему, не взглянув ни на кого, медленными
шагами удалилось тем же путем. Пришла в себя от охватившего всех оцепенения
дежурившая барыня, разбудила свою подругу и вместе с нею и горничною пошли
осматривать двери: все они оказались отворенными!
Событие непостижимое, необъяснимое, а для людей, сомневающихся во всем
сверхъестественном, и невероятное; но ведь оно подтверждается
свидетельством трех лиц! Если б видение представилось только одной матери
моей, пожалуй, можно бы назвать его следствием расстроенного воображения
женщины больной и огорченной, которой все помышления сосредоточены были на
понесенной ею потере. Здесь, напротив, являются еще две сторонние женщины,
не имеющие подобного настроения, находившиеся в двух разных комнатах, но
видившие и слышавшие одно и то же. Смиримся перед явлениями духовного мира,
пока недоступными исследованиям ума человеческого и, по-видимому,
совершенно противными законами природы, нам известным".
А вот и третья история - снова из "Ребуса"...
"Нижеследующий рассказ относится ко времени первого замужества моей
покойной жены (сообщает А.Аксаков) и был написан ею по моей просьбе в 1872
году; воспроизвожу его здесь дословно по рукописи...
Это было в мае 1855 года. Мне было девятнадцать лет. Я не имела тогда
никакого понятия о спиритизме, даже этого слова никогда не слыхала.
Воспитанная в правилах греческой православной церкви, я не знала никаких
предрассудков и никогда не была склонна к мистицизму или мечтательности. Мы
жили тогда в городе Романове-Борисглебске Ярославской губернии. Золовка
моя, теперь вдова по второму браку, полковница Варвара Тихоновна, а в то
время бывшая замужем за доктором А.Ф.Зенгиреевым, жила с мужем своим в
городе Раненбурге Рязанской губернии, где он служил. По случаю весеннего
половодья всякая корреспонденция была сильно затруднена, и мы долгое время
не получали писем от золовки моей, что, однако ж, нимало не тревожило нас,
так как было отнесено к вышеозначенной причине.
Вечером с 12-го на 13-е число мая я помолилась Богу, простилась с
девочкой своей (ей было тогда около полугода от роду, и кроватка ее стояла
в моей комнате, в четырехаршинном расстоянии от моей кровати, так что я
ночью могла видеть ее), легла в постель и стала читать какую-то книгу.
Читая, я слышала, как стенные часы в зале пробили двенадцать часов. Я
положила книгу на стоявший около меня ночной шкафчик и, опершись на левый
локоть, приподнялась несколько, чтобы потушить свечу. В эту минуту я ясно
услыхала, как отворилась дверь из прихожей в залу и кто-то мужскими шагами
взошел в нее; это было до такой степени ясно и отчетливо, что я пожалела,
что успела погасить свечу, уверенная в том, что вошедший был не кто иной,
как камердинер моего мужа, идущий, вероятно, доложить ему, что прислали за
ним от какого-нибудь больного, как случалось весьма часто по занимаемой им
тогда должности уездного врача; меня несколько удивило только то
обстоятельство, что шел именно камердинер, а не моя горничная девушка,
которой это было поручено в подобных случаях. Таким образом, облокотившись,
я слушала приближение шагов - не скорых, а медленных, к удивлению, - и
когда они, наконец, уже были слышны в гостиной, находившейся рядом с моей
спальней, с постоянно отворенными в нее на ночь дверями, и не
останавливались, я окликнула: "Николай (имя камердинера), что нужно?"
Ответа не последовало, а шаги продолжали приближаться и уже были совершенно
близко от меня, за стеклянными ширмами,стоявшими за моей кроватью; тут же
в каком-то странном смущении я откинулась навзничь на подушки.
Перед моими глазами приходился стоявший в переднем углу комнаты образной
киот с горящей перед ним лампадой всегда умышленно ярко, чтобы света этого
было достаточно для кормилицы, когда ей приходилось кормить и пеленать
ребенка. Кормилица спала в моей же комнате за ширмами, к которым, лежа, я
приходилась головой. При таком лампадном свете я могла ясно различить,
когда входивший поровнялся с моей кроватью, по левую сторону от меня, что
то был именно зять мой А.Ф.Зенгиреев, но в совершенно необычном для меня
виде - в длинной черной, как бы монашеской рясе, с длинными по плечи
волосами и с большой окладистой бородой, каковых он никогда не носил, пока
я знала его. Я хотела закрыть глаза, но уже не могла, чувствуя, что все
тело мое совершенно оцепенело; я не властна была сделать ни малейшего
движения, ни даже голосом позвать к себе на помощь; только слух, зрение и
понимание всего, вокруг меня происходившего, сохранялись во мне вполне и
сознательно - до такой степени, что на другой день я дословно рассказывала,
сколько именно раз кормилица вставала к ребенку, в какие часы, когда
кормила его, а когда и пеленала, и проч. Такое состояние мое длилось от 12
часов до 3 часов ночи, и вот что произошло в это время.
Вошедший подошел вплоть к моей кровати, стал боком, повернувшись лицом ко
мне, по левую мою сторону, и, положив свою левую руку, совершенно
мертвенно-холодную, плашмя на мой рот, вслух сказал: - Целуй мою руку. Не
будучи в состоянии ничем физически высвободиться из-под этого влияния, я
мысленно, силою воли противилась слышанному мною велению. Как бы провидя
намерение мое, он крепче нажал левую руку мне на губы и громче и
повелительнее повторил: - Целуй эту руку.
И я, со своей стороны, опять мысленно еще сильнее воспротивилась этому
приказу. Тогда в третий раз, еще с большей силой повторились то же движение
и те же слова, и я почувствовала, что задыхаюсь от тяжести и холода
налегавшей на меня руки; но поддаться велению все-таки не могла и не
хотела. В это время кормилица в первый раз встала к ребенку, и я надеялась,
что она почему-нибудь подойдет ко мне и увидит, что делается со мной; но
ожидания мои не сбылись: она только слегка покачала девочку, не вынимая ее
даже из кроватки, и почти тотчас же опять легла на свое место и заснула.
Таким образом, не видя себе помощи и думая почему-то, что умираю, - чтото,
что делается со мною, есть не что иное, как внезапная смерть, - я мысленно
хотела прочесть молитву Господню "Отче наш". Только что мелькнула у меня
эта мысль, как стоявший подле меня снял свою руку с моих губ и опять вслух
сказал:
- Ты не хочешь целовать мою руку, так вот что ожидает тебя.
И с этими словами положил правой рукой своей на ночной шкафчик,
совершенно подле меня, длинный пергаментный сверток величиною с
обыкновенный лист писчей бумаги, свернутой в трубочку; и когда он отнял
руку свою от положенного свертка, я ясно слышала шелест раздавшегося
наполовину толстого пергаментного листа и левым глазом даже видела сбоку
часть этого листа, который, таким образом, остался в полуразвернутом или,
лучше сказать, в легко свернутом состоянии. Затем положивший его отвернулся
от меня, сделал несколько шагов вперед, стал перед киотом, заграждая собою
от меня свет лампады, и громко и явственно стал произносить задуманную мною
молитву, которую и прочел всю от начала до конца, кланяясь по временам
медленным поясным поклоном, но не творя крестного знамения. Во время
поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а когда он
выпрямлялся, то опять заграждал ее собою от меня.
Окончив молитву одним из вышеописанных поклонов, он опять выпрямился и
стал неподвижно, как бы чего-то выжидая; мое же состояние ни в чем не
изменилось, и когда я вторично мысленно пожелала прочесть молитву
Богородице, то он тотчас так же внятно и громко стал читать и ее; то же
самое повторилось и с третьей задуманной мною молитвой "Да воскреснет Бог".
Между этими двумя последними молитвами был большой промежуток времени, в
который чтение останавливалось, покуда кормилица вставала на плач ребенка,
кормила его, пеленала и вновь укладывала. Во все время чтения я ясно
слышала каждый бой часов, не прервавший этого чтения; слышала и каждое
движение кормилицы и ребенка, которого страстно желала как-нибудь
инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить его перед
ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания в
мыслях у меня не было.
Пробило три часа; тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не
прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется
