меня спросили: "Чем могу помочь, доктор?"
Это была медсестра средних лет, тот тип женщины, который часто
становится опорой в нашей профессии. Ее лицо было бледным, как молоко, и
хотя на нем застыло выражение суеверного ужаса при виде этого странно
дышащего тела, я не заметил в ее глазах ни малейшего признака того
опасного состояния шока, которое лишает людей способности действовать.
"Нужна простыня, - быстро сказал я. - Думаю, что у нас есть еще шанс.
Позади нее я разглядел около дюжины человек из больницы, столпившихся
на ступенях и не желающих приблизиться. Много ли им было видно оттуда? У
меня не было возможности узнать об этом наверняка. Могу лишь сказать,
что в течение нескольких дней после того случая многие в больнице
избегали меня (некоторые и после), и никто, включая и эту медсестру,
никогда не спрашивал меня о том, что произошло.
Она повернулась и направилась к больнице.
"Сестра! - позвал я. - У нас не времени. Возьмите простыню в
"Скорой". Ребенок вот-вот появится".
Она подошла к машине, скользя по мокрому снегу своими туфлями на
белых каблуках. Я повернулся к мисс Стенсфилд.
Вместо того, чтобы замедлиться, дыхание стало более учащенным, и тело
снова напряглось. Голова ребенка появилась опять, но на этот раз не
исчезла. Он просто начал выбираться наружу. Щипцы не понадобились вовсе.
Ребенок словно выплыл в мои руки. Я видел, как снег падал на его
окровавленное тельце. Это был мальчик. Его маленькие кулачки
зашевелились и он издал тонкий жалобный крик.
"Сестра! - закричал я. - Шевелите побыстрей вашей задницей, черт бы
вас побрал!"
Это прозвучало слишком грубо, но на мгновение я почувствовал, что я
снова во Франции и снаряды опять будут свистеть над головой.
Раздался рокот пулеметов, и немцы будут возникать из мрака, скользя,
падая и умирая в грязи и копоти. "Дешевое волшебство" - подумал я, видя,
как человеческие тела шатаются, поворачиваются и падают. - Но ты права,
Сандра, это все, что мы имеем".
Я никогда еще не был настолько близок к тому, чтобы потерять
рассудок, джентльмены.
"Сестра, ради всего святого!"
Ребенок заплакал опять - такой тонкий, потерянный звук! - и замолчал.
Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного реже.
Я поднес его лицо ко рту, ощущая запах крови и легкий аромат
плаценты. Дунув в его рот, я услышал слабый ответный вздох. Наконец,
медсестра подошла, и я протянул руку за простыней.
Она стояла в нерешительности, не отдавая мне простынь. "Доктор, а
что... что если это монстр?"
"Дайте мне простыню, - сказал я. - Дайте мне ее, иначе я надену вам
вашу задницу на голову".
"Хорошо, доктор", - ответила она очень спокойно (мы должны
благословлять женщин, джентльмены, которые часто понимают нас только
потому, что не пытаются понять). Я завернул ребенка и отдал его
медсестре. "Если вы уроните его, я заставлю вас съесть эту простыню".
"Да, доктор".
Я наблюдал, как она возвращалась в больницу ребенком и как толпа
расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился от тела. Это
дыхание, как у ребенка - толчок, пауза... толчок... пауза.
Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Я обернулся.
Это была ее голова. Подчинившись какому-то приказу внутри меня, я встал
на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты - ее карие глаза,
которые всегда были полны жизни и решимости. И они все еще были полны
решимости. Джентльмена, она видела меня, Ее зубы были плотно сжаты, а
губы чуть приоткрыты. Я слышал, как воздух входил и выходил через эти
зубы и губы в ритме "паровоза". Ее глаза двигались: они скосились чуть
влево, словно чтобы лучше меня видеть. Ее губы раскрылись. Они
выговорили четыре слова: "Спасибо, доктор Маккэррон". И я услышал их,
джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок, в двадцати футах от
меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы - то, что мы используем для
артикуляции слов, находились здесь, ее слова были лишь набором звуков.
Однако, количество этих звуков соответствовало количеству гласных во
фразе "Спасибо, доктор Маккэррон".
"Поздравляю, мисс Стенсфилд, - сказал я. - У вас мальчик".
Ее губы пришли в движение, и позади меня раздались тонкий едва
различимый звук... аииии...
Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь они смотрят на
что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потом они
закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.
От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелями которых
стали служанка, водитель и, может быть, кто-то вдаль, поверх парка, как
будто ничего достойного внимания и не произошло, и такая удивительная
решимость ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире. Или,
что еще хуже, только она одна и имела какое-то значение, только в ней
одной был какой-то смысл.
Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и рыдал. Я все еще
рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать и увели
в больницу.
У Маккэррона погасла трубка.
Он зажег ее, а мы продолжали сидеть в абсолютной тишине. Снаружи
яростно завывал ветер. Маккэррон посмотрел по сторонам, словно
удивляясь, что мы еще оставались в комнате.
"Вот и все, - сказал он. - Конец истории!"
"Чего вы еще ждете? Огненные колесницы?" - фыркнул он, а потом
задумался.
"Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше никого не было,
вы знаете. - Он улыбнулся. - Да, моя медсестра, Элла Дэвидсон, настояла
на том, чтобы внести двадцать пять долларов, что для нее было огромной
суммой. Но когда Дэвидсон настаивает на чем-то..." Он пожал плечами и
затем рассмеялся.
"Вы уверены, что это не было простым рефлексом? - услышал я
собственный голос. - Вы действительно уверены..."
"Абсолютно уверен", - невозмутимо сказал Маккэррон. - Завершение
родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я думаю, что она могла бы
держаться и дольше, если бы было необходимо. Слава богу, что этого не
понадобилось".
"А что с ребенком?" - спросил Иохансен.
Маккэррон затянулся. "Его усыновили, - сказал он. - И вы понимаете,
что даже в те времена все документы об усыновлении держались в секрете".
"Понятно, но что с ребенком?" - снова спросил Иохансен, и Маккэррон
засмеялся с некоторым раздражением.
"Вы всегда идете до конца, не так ли?" - спросил он Иохансена.
Иохансен покачал головой. "Некоторые люди не могут иначе, на их беду.
Ну, и что с ребенком?"
"Хорошо, раз вы настаиваете, вы конечно понимаете, что мне было
интересно узнать о нем как можно больше. Я действительно следил за его
судьбой и продолжаю это делать. Некий молодой человек и его жена, жившие
в Мэне и не имевшие детей, усыновили ребенка и назвали его... ну,
скажем, Джоном - хорошее имя, не правда ли".
Он затянулся, но его трубка снова погасла. Я чувствовал присутствие
Стивенса за моей спиной. Вскоре мы разойдемся и вернемся к нашим будням.
А истории, как сказал Маккэррон, начнутся лишь в следующем году.
"Ребенок, который родился той ночью, возглавляет в настоящий момент
английское отделение одного из самых престижных частных колледжей в
стране, - сказал Маккэррон. - Ему еще нет и сорока пяти. Он слишком
молод для такой должности. Но в один прекрасный день он может стать
президентом этого заведения. Я не сомневаюсь в этом. Он красив, умен и
обаятелен. Однажды, по какому-то случаю, я обедал с ним в клубе
преподавателей колледжа. Нас было четверо. Я мало говорил и, в основном,
наблюдал за ним. У него решимость его матери, джентльмены... и такие же
карие глаза".
III. Клуб
Стивенс, как всегда, стоял наготове с нашим пальто, желая всем
наисчастливейшего Рождества и выражая благодарность за проявленную
щедрость. Я постарался оказаться последним, и Стивенс ничуть не
удивился, когда я сказал:
"Я хотел бы задать один вопрос, если вы не возражаете".
Он улыбнулся. "Конечно, нет", - ответил он.
"Рождество - подходящее время для вопросов".
Где-то внизу, слева от холла - там мне не доводилось бывать - звонко
тикали старинные часы. Я слышал запах старой кожи, пропитанного маслом
дерева и, чуть более слабый, почти неуловимый запах одеколона Стивенса.
"Но я должен предупредит вас, - добавил Стивенс, - что лучше не задавать
слишком много вопросов. Если вы решили продолжать приходить сюда".
"Кого-нибудь уже выгоняли за то, что они задавали много вопросов?"
Выгоняли было не совсем то слово, которое я хотел произнести, но по
смыслу оно подходило тому, что я имел в виду.
"Нет, - ответил Стивенс своим как всегда низким и вежливым голосом.
-Просто они предпочли держаться подальше".
Я выдержал его взгляд, чувствуя, как мурашки пробежали по моей спине,
словно невидимая холодная рука легла мне на позвоночник. Я вспомнил
странный звук, который шел сверху, и еще раз попытался представить,
сколько же комнат было там на самом деле.
"Если вы все еще хотите задать вопрос, то я к вашим услугам. Вечер
уже закончился и..."
"И вам предстоит долгий путь поездом?" - спросил я, но Стивенс лишь
нетерпеливо посмотрел на меня.
"Хорошо, - решился я. - Здесь в библиотеке есть книги, которые я
нигде больше не смог найти, ни в нью-йоркской библиотеке, ни в каталогах
букинистов, ни в публикуемых справочниках. Бильярдный стол в Маленькой
комнате имеет марку "Норд". Я никогда не слышал о такой и позвонил в
Международную комиссию по торговым маркам. У них зарегистрировано два
"Норда" - один производит лыжи, а другой изготовляет кухонные
принадлежности. В длинной комнате находится музыкальный автомат
"Seafront". Но в списках комиссии имеется лишь "Seeburg", а не
"Seafront". "В чем суть вашего вопроса, мистер Эдли?"
Его голос был мягок, как обычно, но что-то жуткое появилось
неожиданно в его глазах... нет, честно говоря, даже не в глазах. Ужас,
который я почувствовал, пронизывал всю атмосферу вокруг. Размеренный ход
часов перестал быть звуком, задаваемым маятником - это было топанье ног
палача. Запахи масла и кожи стали резче и несли в себе какую-то угрозу.
И когда снаружи вновь послышался резкий порыв ветра, я был уверен, что
распахнувшаяся дверь представит моему взору не Тридцать пятую улицу, а
безумный пейзаж в стиле Кларка Эштона Смита, где острые силуэты деревьев
вычерчены на стерильном горизонте, над которым сияют два красных солнца.
Он прекрасно знал, что я собираюсь спросить. Я понял это по его серым
глазам.
Откуда взялись здесь эти вещи? Я хотел спросить именно это. О, я
прекрасно знаю откуда вы родом, Стивенс; этот акцент не из измерения
икс, а из Бруклина. Но куда вы идете? Откуда у вас эта печать
безвременья во взгляде и на лице? И, Стивенс, где мы находимся сейчас, в
эту секунду?
Но он ждал моего вопроса.
Я открыл рот, и вопрос, вышедший из моих уст, был таков: "Много ли
комнат наверху?"
"О, да, сэр, - сказал он, не упуская моего взгляда. - Очень много.
Человек даже может потеряться. На самом деле, люди теряются. Иногда мне
кажется, что они уходят далеко. Двери и коридоры".
"И входи и выходы?"
Его брови слегка поднялись: "Да. Входы и выходы".
Он продолжал ждать, но я уже спросил достаточно - я подошел к краю
чего-то, что, возможно, сведет меня с ума.
"Спасибо, Стивенс".
"Не за что, сэр". Он подал мне пальто.
"Еще будут истории?"
"Здесь, сэр, всегда много историй".
Этот вечер произошел много лет назад, а за эти годы моя память явно
не улучшилась. Но я прекрасно помню ощущение страха, охватившее меня,
когда Стивенс широко раскрыл дубовую дверь - страха, что я увижу тот
