стал глухим и проповедует мораль в кофейнях."
Казанова особенно любил Анриетту за ум. Человек, который не
может все двадцать четыре часа в сутки делать женщину счастливой,
не имеет права обладать такой женщиной, как Анриетта. С ней
Казанова стал абсолютно счастливым, а в разговорах с ней
счастливее, чем в ее объятиях. Она была начитанна, обладала
логикой математика и грацией ребенка. Ее смех придавал ее
замечаниям налет фривольности. Даже неумные люди в ее обществе
становились остроумными. Она завоевывала все сердца.
В общем, говорит Казанова, он мало ценит красоту, не
сопровождаемую умом. Остроумная дурнушка могла удерживать его
дольше, чем глупая красавица. При этом он не был феминистом, не
любил ученых женщин, и был убежден, что ни одна женщина не
преуспеет в науке так, как мужчина.
Анриетта все еще носила форму. Когда портниха принесла новое
платье, Казанова не решился присутствовать при превращении, пошел
прогуляться и во французской книжной лавке встретил господина 38
лет в парике с буклями, Мишеля Дюбуа-Щательерольта, гравировщика,
который был директором монетного двора герцога Пармы, хотя герцог
и не имел собственной монеты. Казанова целый час болтал с
господином, показавшим ему многие свои гравюры.
В гостинице его уже ждал венгр, пришедший к обеду. Дверь
отворилась. Очаровательная дама грациозно приветствовала их.
Капитан и Казанова "потеряли всякое самообладание".
"Разве я не та же самая?", спросила Анриетта.
Казанова хотел пасть к ее ногам, чтобы вымолить прощение за
недостаток почтения прежде. Добрый капитан вначале окаменел и
смотрел не нее смущенно, а потом беспрерывно благоговейно
кланялся. Она блестяще играла хозяйку дома, обращаясь к капитану
как к другу, а к Казанове как к любимому супругу.
Театрал Казанова был восхищен этой сценой преображения.
Счастье было слишком совершенно, чтобы длиться долго. Музыка
была ее страстью. Но она никогда не слушала итальянскую оперу.
Она боялась быть случайно узнанной, и он взял ложу во втором
ярусе, где не зажигали свечей. Давали комическую оперу
Буранделло. Она восхищалась финалом и Казанова достал ноты. Он
хотел купить клавир, но она не играла.
На четвертый или пятый раз в их ложу пришел Дюбуа. Казанова
его не представил, но заказал золотой медальон. Когда на
следующий день они сидели за столом с де ла Айе, Дюбуа принес
медальон и его представил де ла Айе.
Через месяц Анриетта бегло говорила по-итальянски. Казанова
же выучил с ней французский больше, чем с Далакуа в Риме. Они
десятки раз ходили в оперу, но не заводили знакомств, выезжали на
прогулки в коляске, но ни с кем не заговаривали. Де ла Айе
ежедневно обедал с ними, часто заходил Дюбуа.
"Анриетта философствовала лучше, чем Цицерон в Тускулануме."
Они жили лишь друг другом и не скучали ни минуты.
Когда закончился оперный сезон, Дюбуа пригласил их на концерт
в свой дом. Среди господ сплошь среднего возраста Анриетта была
единственной дамой. Когда закончил играть виолончелист, Анриетта
попросила попробовать его инструмент. Казанова побледнел от
ужаса. Но она повторила номер виртуоза, вызвав всеобщие
аплодисменты, и сыграла еще шесть пьес. Казанова был восхищен и в
некоей лихорадке должен был выйти в сад, чтобы там заплакать.
Переход от страха к радости был слишком силен. Она рассказала,
что выучилась играть в монастыре, причем по приказу
настоятельницы девушки могли играть на виолончели лишь в каком-то
странном положении. На следующее утро он купил виолончель. Ее
игра очаровала его.
Несколько недель спустя они с Дюбуа поехали в Колорно, где в
часть двора был иллюминирован парк. На вечерней прогулке с ними
заговорил кавалер из свиты инфанта Луи и спросил Анриетту, не
имеет ли он чести быть ею узнанным. Анриетта отрицала. Позднее
Дюбуа сообщил, что господин д'Антуан думал, что узнал Анриетту. С
глазу на глаз она сказала Казанове, что д'Антуан - знаменитое имя
в Провансе. Она стала неспокойна. Казанова предложил уехать в
Геную, а потом в Венецию. Она колебалась. Через четыре дня курьер
принес письмо господину де Фарузи и подождал ответа. Д'Антуан
просит встречи у Казановы, где передаст ему запечатанное письмо
для госпожи д'Арчи. Он просит прощения у Казановы за этот шаг.
Если господин д'Антуан заблуждается, то госпожа д'Арчи может не
отвечать.
Она возбужденно читала письмо. В нем было четыре страницы.
"Не думай обо мне дурно, милый друг", сказала она, "но честь двух
семейств требует, чтобы я не показывала тебе письмо. Я вынуждена
встретиться с господином д'Антуаном, который утверждает, что
является моим родственником."
Казанова воскликнул: "Итак, начинается последний акт! О, я,
несчастный!"
"Сдержись", просила она, "и пригласи письмом господина
д'Антуана назавтра в три часа. На несколько минут ты оставишь нас
одних. Господин д'Антуан знает всю мою историю, мои упущения.
Если он не примет все мои условия, я не стану возвращаться во
Францию и мою дальнейшую жизнь посвящу тебе. Но если я сочту
необходимым расставание, мы оба должны быть сильными. Верь мне. Я
возьму себе большую долю несчастья, если отрекусь от наверное
единственного человека, которого нежно любила."
Дует двух эгоистов! Он боялся ее любви до гроба, а она
держалась за него лишь faute de mieux (за недостатком лучшего).
Он сделал, как она хотела, но она стала печальной, а печаль
убивает любовь. Они часами сидели молча друг перед другом и
вздыхали.
Пришел господин д'Антуан, Казанова провел в своей комнате
шесть смертельно длинных часов будто бы за письмом. Дверь между
их комнатами оставалась открытой. В зеркало они могли видеть друг
друга. Д'Антуан и Анриетта провели время в разговорах и
переписке. Они говорили так тихо, что он не понял ни слова.
Когда д'Антуан ушел, слезы стояли в ее глазах. Она хочет
уехать с ним, но через пятнадцать дней снова быть в Парме. Он
проклял день, когда выбрал Парму. В Милане они видели лишь
хозяина и портного. Он купил ей рысью шубу. Она никогда не
спрашивала, сколько у него денег. Но и он не выдавал, что они на
исходе. После возвращения у него оставалось лишь триста-четыреста
цехинов.
На следующий день д'Антуан напросился на обед и после кофе
снова провел шесть часов с ней наедине. Потом Анриетта разрешила
бедному Казанове отвезти ее в Женеву. Он нанял камеристку.
Д'Антуан дал ему в Женеву запечатанное письмо.
В Турине наняли слуг и пересекли Монт Ченис в паланкине. В
долину спускались на горных санях. На пятый день остановились в
Женеве в "Весах". Банкир Тропчин по письму дал тысячу луи, достал
коляску и двух слуг. Она дала Казанове пятьсот луи - он пишет,
это было слабым утешением его сердцу. Последние двадцать четыре
часа она вздыхала. В полном соответствии с формулой поведения
галантных подруг Казановы она просила никогда ее не разыскивать и
если они случайно встретятся, делать вид, что он ее не знает.
Очевидно, общение с ним часто было компрометирующим.
Она дала ему письмо к д'Антуану, не спрашивая, хочет ли он
вернуться в Парму. Она управляла им с твердостью, которую он не
ожидал от изящных дам. На рассвете она отправилась, рядом сидела
спутница, на запятках стоял лакей, курьер бежал сзади.
Он еще долго следил за ней взглядом, даже когда коляска
исчезла в клубах пыли. Весь мир исчез для него. Он упал на
постель и заплакал. Позже почтальон принес письмо. Там стояло
лишь два слова: "Адью. Анриетта."
В комнате он провел один из самых тяжелых дней своей жизни.
Вечером он обнаружил, что на оконном стекле вырезано острой
гранью брильянта, который подарил он: "Tu oublieras aussi
Henriette" (Ты тоже забудешь Анриетту.)
"Нет!", пишет старый Казанова. "С седой головой я думаю о
тебе, и это бальзам для моего сердца. Только наслаждаясь
воспоминаниями, я понимаю, что моя жизнь была чаще счастливой,
чем несчастной."
Сомерсет Моэм замечает в "Summing Up", что он наблюдал, как
люди, в основном посвятившие свою жизнь отношениям между полами,
в конце не считают ее напрасной и не знают сожалений.
Несмотря на плохое время года Казанова на муле пересек
Сен-Бернар. Шесть других мулов везли его слугу, чемоданы и тащили
коляску. Он не ощущал ни голода, ни жажды, ни мороза, ни ветра. В
Парме он остановился на плохом постоялом дворе. Случайно он
получил комнату рядом с де ла Айе. На следующий день он отнес
письмо д'Антуану.
Анриетта писала, что три месяца подряд они приносили друг
другу абсолютное счастье. Воспоминаниями об этом она будет
наслаждаться, как если бы они еще лежали грудь на грудь. Пусть он
радуется тому, что до конца своих дней она будет счастлива, как
только можно быть счастливой вдали от него. "Я не знаю, кто ты",
писала она, "но никто не знает тебя лучше меня. У меня в жизни
больше не будет ни одного любовника." (Ей было двадцать лет.
Многие критики всю историю считают новеллой.) Она желает ему
новой любви, да - второй Анриетты. Через пятнадцать лет он снова
видел ее и не узнал.
Апатично он улегся в постель. Еще дважды в своей жизни он был
так подавлен: в 1755 году в первую ночь под Свинцовыми Крышами в
Венеции и в 1768 году в тюрьме Бонретиро в Мадриде.
Через сорок восемь часов он почти умирал от истощения. Пришел
де ла Айе, догадался о происшедшем и принудил его выпить чашку
бульона. Избегая упоминать Анриетту, он говорил о суетности мира
и о неприкосновенности жизни. Он устроил небольшой ужин, Казанова
поел, де ла Айе воскликнул: "Виктория!", и весь следующий день
пытался развеселить его. В конце концов Казанова выбрал жизнь.
Ему было двадцать четыре года. Он верил, что жизнью обязан де ла
Айе и заключил с ним дружбу.
Через пару дней в комедии он встретил молодого сицилийца по
имени Патерно, влюбленного в актрису, которая принимала его в
любое время, но во всем отказывала. Патерно из-за нее разорился.
Казанова сказал, что ей цена пятнадцать-двадцать цехинов. Патерно
высмеял его. Казанова пошел в ее ложу, она выпроводила
посетителя, заперла дверь и грациозно присела на его колени.
"В подобном положении не найдется храбрости обидеть женщину."
Он не нашел ни малейшего сопротивления, которое обостряет
аппетит, и дал ей двадцать цехинов, слишком много для грызущего
раскаянья, когда через три дня он почувствовал дурные
последствия. Де ла Айе нашел хирурга, который был и дантистом.
Казанова начал приносить жертвы богу Меркурию (то есть проходил
курс лечения ртутью) - и вынужден был провести в постели шесть
недель в конце 1749 или в начале 1750 года. Это было в шестой
раз.
Во время лечения де ла Айе заразил его другой отвратительной
болезнью - ханжеством. Он приписывает свою восприимчивость к ней
воздействию ртути. Он принял решение начать новую жизнь. Он
плакал с де ла Айе, который доказывал, что это - причина его
излечения. Де ла Айе говорил о рае с подробностями очевидца.
Казанова не раз смеялся. По мнению Казановы де ла Айе был тайный
иезуит. Как-то раз де ла Айе рассказал ему свою жизнь. После того
как он двадцать пять лет преподавал в Парижском университете, он
служил в армейском инженерном корпусе, анонимно издал множество
школьных учебников, чтобы в конце концов закончить службу и стать
воспитателем. Сейчас он жил без места, но с верой в бога. Четыре
года назад молодой кальвинист, барон Бавуа из Лозанны, сын
генерала, стал его учеником. Он обратил его в католичество,
представил в Риме папе Бенедикту XIV, который добыл барону место
