то, что и должен был сказать:
- Нет.
Офицер моргнул несколько раз глазами, но не отвел от путешественника
своего взгляда.
- Не угодно ли вам выслушать объяснение? - спросил путешественник.
Офицер молча кивнул.
- Я противник этих судебных методов, - начал пояснять путешественник.
- Еще до того как вы посвятили меня в свои тайны - я, естественно, ни при
каких обстоятельствах не буду злоупотреблять вашим доверием, - я уже
подумывал на тот счет, вправе ли я выступить против здешней судебной
практики и будет ли мое выступление иметь хоть малейшую надежду на успех. К
кому мне в этом случае сначала требовалось обратиться, было мне ясно: к
коменданту, разумеется. А вы мне сделали эту цель еще более ясной, нельзя
сказать, однако, чтобы это как-то укрепило меня в моем решении, напротив,
вашу искреннюю убежденность я принимаю близко к сердцу, даже если она и не
может свернуть меня с моего пути.
Офицер по-прежнему безмолвствовал; он повернулся к машине, взялся за
один из медных стержней и, чуть отведя туловище назад, посматривал вверх, на
корпус чертежника, словно проверял, все ли было в порядке. Солдат и
осужденный за это время, похоже, стали друзьями; осужденный делал солдату
знаки, как ни трудно это было в его положении крепко привязанного человека,
солдат наклонялся к нему, осужденный что-то ему нашептывал и солдат кивал
головой.
Путешественник приблизился к офицеру и сказал:
- Вы еще не знаете, что я хочу сделать. Я
и вправду сообщу свое мнение об этом суде коменданту, но не на заседании в
комендатуре, а с глазу на глаз; к тому же я не останусь здесь так долго,
чтобы меня можно было привлечь к какому-нибудь заседанию; я уезжаю уже
завтра утром или, по крайней мере, сажусь
завтра на корабль.
Было не похоже, что офицер слушал его.
- Выходит, мои судебные методы вас не
убедили, - процедил он и усмехнулся, как усмехается старик какому-нибудь
дурачеству ребенка, прикрывая этой усмешкой
свое собственное глубокое раздумье.
- Значит, тогда пора, - сказал он
наконец и взглянул вдруг на путешественника ясными глазами, в которых
читалось какое-то воззвание, какой-то призыв к участию.
- Что пора? - спросил путешественник с беспокойством, но не получил
ответа.
- Ты свободен, - сказал офицер осужденному на его языке.
Тот сначала не поверил услышанному.
- Я говорю, ты свободен, - сказал офицер.
Впервые лицо осужденного по-настоящему
ожило. Что это было? Неужели правда? Или прихоть офицера, которая могла
быстро улетучиться? Или это путешественник-чужестранец добился для него
милости? В чем тут было дело? Такие вопросы, казалось, отражались на его
лице. Но недолго. В чем бы там ни было дело, он действительно хотел быть
свободным, если уж ему давали такую возможность, и он начал вырываться,
насколько это допускала борона.
- Ты порвешь мне ремни! - закричал
офицер. - Лежи тихо! Сейчас мы их расстегнем.
И дав солдату знак, он принялся с ним за работу. Осужденный только тихо
посмеивался себе под нос и крутил лицом то влево, к офицеру, то вправо, к солдату, не забывая при этом и путешественника.
- Вытаскивай его, - приказал офицер солдату.
Из-за близости бороны тут необходима была некоторая осторожность. Нетерпение осужденного уже привело к тому, что на его
спине виднелось сейчас несколько маленьких рваных ран.
C этой минуты офицер им больше почти не интересовался. Он подошел к
путешественнику, снова вытащил свою кожаную книжечку, полистал в ней, нашел,
наконец, листок, который искал и показал его путешественнику.
- Читайте, - сказал он.
- Я же не могу, - сказал путешественник, - я уже говорил, что не
могу читать эти листки.
- А вы всмотритесь повнимательнее, - сказал офицер и встал рядом с
путешественником, чтобы читать вместе с ним.
Когда и это не помогло, он, чтобы облегчить путешественнику чтение,
стал вести над бумагой мизинцем, на таком большом расстоянии, словно
прикасаться к ней ни в какую не разрешалось. Путешественник старался на
совесть, чтобы хотя бы в этом угодить офицеру, но все равно не мог ничего
разобрать. Тогда офицер начал читать надпись по складам и затем произнес все
целиком.
- "Будь справедлив!" - написано здесь, - сказал он. - Сейчас же вы
видите.
Путешественник так низко склонился над бумагой, что офицер, опасаясь
прикосновения, отодвинул ее подальше; и хотя путешественник сейчас ничего не
говорил, было ясно, что он все еще никак не мог прочесть надпись.
- Здесь написано: "будь справедлив!", - сказал офицер еще раз.
- Может быть, - сказал путешественник. - Я верю вам, что это там
написано.
- Ну, хорошо, - произнес офицер, удовлетворенный хотя бы частично, и
залез с листком на лестницу.
С большой осторожностью он расправил листок в чертежнике и, как
казалось, полностью переставил что-то в механизме шестеренок; это была
весьма кропотливая работа, ему ведь, по-видимому, приходилось добираться и
до совсем маленьких шестеренок; голова офицера порой целиком исчезала в
нутре чертежника, так тщательно он вынужден был обследовать механизм.
Путешественник, не отрываясь, наблюдал снизу за работой офицера; у него
затекла шея и болели глаза от залитого солнечным светом неба. Солдата и
осужденного уже нельзя было разлучить. Рубашку и штаны осужденного, которые
до этого были брошены в яму, солдат вытащил из нее на кончике штыка. Рубашка
была страшно грязной и осужденный отмывал ее в чане с водой. Когда он потом
надел и рубашку и штаны, то разразился вместе с солдатом громким хохотом,
потому как одежда ведь была разрезана сзади надвое. Быть может, осужденный
думал, что он обязан развлекать солдата, он кружился перед ним в порезанной
одежде, а тот сидел на корточках и, хохоча, хлопал себя ладонями по коленям.
Все-таки они своевременно взяли себя в руки, вспомнив, что рядом еще
находятся два господина.
Когда офицер, наконец, разделался наверху с механизмом, он еще раз с
улыбкой оглядел все часть за частью, закрыл теперь крышку чертежника,
которая до этого была открыта, спустился вниз, посмотрел в яму и потом на
осужденного, отметил с удовлетворением, что тот вытащил свою одежду, подошел
вслед за этим к чану с водой, чтобы помыть руки, с опозданием заметил
отвратительную грязь внутри, опечалился по поводу того, что не мог помыть
сейчас рук, стал в итоге протирать их песком - это был слабый выход, но что
ему еще оставалось делать, - затем поднялся и начал расстегивать свой
китель. При этом ему в руки выпали два дамских платочка, которые он затолкал
прежде за воротник.
- Вот тебе твои носовые платки, - сказал он и бросил их осужденному.
Путешественнику же он пояснил:
- Подарки от дам.
Невзирая на очевидную поспешность, с которой он снимал с себя китель и
раздевался далее донага, он все же крайне аккуратно обращался с каждым
предметом своей одежды, по серебряным аксельбантам своего военного мундира
он даже специально провел несколько раз пальцами и заботливо вернул одну
тесьму в нужное положение. Правда, с этой аккуратностью как-то мало вязалось
то обстоятельство, что офицер, лишь только он
заканчивал осмотр той или иной части, затем тотчас же кидал ее негодующим
жестом в яму. Последним, что у него оставалось, была короткая шпага на
пристяжном ремне. Он вытянул шпагу из ножен, сломал ее, собрал потом все
вместе, куски шпаги, ножны и ремень, и отшвырнул их с такой силой, что внизу
в яме звонко зазвенело.
Теперь он стоял голый. Путешественник кусал себе губы и ничего не
говорил. Хотя он и знал, что сейчас произойдет, он был не вправе
препятствовать офицеру в чем-либо. Если судебные методы, которые так любил
офицер, в самом деле находились на грани устранения - возможно, вследствие
вмешательства путешественника, к чему тот, со своей стороны, чувствовал себя
обязанным, - то тогда офицер поступал абсолютно правильно; на его месте
путешественник действовал бы не иначе.
Солдат и осужденный сперва ничего не поняли, поначалу они даже и не
смотрели в сторону офицера. Осужденный очень радовался тому, что получил
назад носовые платки, однако радость его была недолгой, ибо солдат отобрал
их у него проворным, непредвиденным движением. Теперь уже осужденный пытался
выхватить платки у солдата из-под ремня, за который тот их засунул, но
солдат был бдителен. Так они, наполовину забавляясь, спорили друг с другом.
Только когда офицер оказался полностью раздетым, они переключили на него
свое внимание. Осужденный, похоже, был в особенной степени сражен
предчувствием какого-то большого поворота. То, что произошло с ним, теперь
происходило с офицером. Быть может, так дело дойдет до последней крайности.
Наверное, путешественник-чужестранец отдал такой приказ. Вот, значит, она -
месть. И хоть он сам отстрадал не до конца, он-таки будет до конца отмщен.
Широкая, немая улыбка появилась на его лице и больше с него не сходила.
Офицер, однако, повернулся к машине. Если уже раньше стало ясно, что он
был хорошо с ней знаком, то сейчас почти ошеломляющий эффект производило то,
как он ей управлял и как она его слушалась. Он только приблизил руку к
бороне, как та поднялась и опустилась несколько раз, пока не приняла нужного
положения, чтобы встретить его; он только дотронулся до ложа с краю и оно
уже начало вибрировать; войлочная болванка стала придвигаться к его рту,
было видно, как офицер, по сути, желал от нее отстраниться, но
замешательство длилось всего лишь мгновение, вот он уже смирился со своей
участью и дал кляпу войти в рот. Все было готово, только ремни еще свисали
по бокам, но, очевидно, в них не было необходимости, офицера не надо было
пристегивать. Тут осужденный заметил болтающиеся ремни; на его взгляд,
экзекуция была еще не совсем готова к проведению, если не были пристегнуты
ремни; он живо кивнул солдату, и они побежали пристегивать офицера. Тот
вытянул было одну ногу, чтобы толкнуть рукоять привода, запускавшую чертежник, как увидел,
что двое уже стояли подле него, поэтому он убрал ногу и покорно дал себя
пристегнуть. Теперь, правда, он не мог больше
дотянуться до рукоятки; ни солдат, ни осужденный ее не найдут, а
путешественник решил не двигаться с места. Но рукоять была и не нужна; едва
только пристегнули ремни, как машина уже сама начала работать; ложе дрожало,
иглы танцевали по коже, борона парила туда-сюда. Путешественник был так прикован к этому зрелищу, что не сразу
вспомнил, что в чертежнике ведь должна была скрипеть одна шестеренка, но все
было тихо, не было слышно ни малейшего шума.
Из-за этого тихого хода машины внимание к ней форменным образом
притупилось. Путешественник посмотрел туда, где были солдат и осужденный.
Осужденный отличался большей живостью натуры, в машине его все интересовало,
он то нагибался вниз, то вытягивался вверх, и беспрерывно тыкал кругом
указательным пальцем, чтобы показать что-то солдату. Путешественнику эта
картина была неприятна. Он твердо решил оставаться здесь до конца, но этих
двух он бы долго не вытерпел перед своими глазами.
- Ступайте домой! - сказал он.
Солдат бы, может, на это и согласился, но осужденный расценил сей приказ прямо-таки как наказание. Молитвенно
сложив руки, он стал заклинать путешественника оставить его здесь, и когда
тот, качая головой, не хотел идти ни на какие уступки, осужденный даже встал на колени. Путешественник понял, что приказами
здесь ничего не добиться, и хотел уже идти
прогонять обоих. Вдруг он услышал наверху, в корпусе чертежника, какой-то
