- Ясно, - протянул Костя. - То есть ничего не ясно. Ведь я же
маленький был, когда попал в Корпус, я же помню. А сейчас мне уже
пятнадцать. Что же получается, за четыре часа я стал старше на четыре
года?
Белый подождал, пока Костя не выкричит всего, потом, прищурившись,
глянул на него и сказал:
- Ты зря думаешь, будто попал в Корпус одиннадцатилетним. Это, можно
сказать, иллюзия. Сгустки еще и не на такое способны. Если уж они целый
искусственный мир сделали, то уж вам, пацанам, головы заморочить - пара
пустяков. В общем, не думай об этом. Вернешься домой - никто ничего и не
заметит. Вот такие дела, Костя. Прошло-то всего четыре часа.
Костя долго молчал, глядя на Белого, потом с нерешительной улыбкой
поинтересовался:
- А как же... Я вот так и пойду? В одних трусах? Все мое ведь в
пещере осталось.
- Вон твоя одежда, - Белый махнул рукой в сторону, и Костя увидел
среди кустиков черники что-то светлое. Приглядевшись, он узнал брошенный в
Дыре узел.
- Только она еще мокрая, - продолжал Белый. - Ну да ничего. Отожми,
разложи на солнце - быстро высохнет. Да и торопиться тебе особо некуда.
Часом раньше, часом позже... На вот на всякий случай, - Белый сунул руку в
карман комбинезона и вытащил смятую бумажку. - Это деньги на электричку.
Не стоит без особых причин зайцем кататься.
Костя машинально сжал бумажку в кулаке, не отрывая глаз от Белого.
- Ну все, прощай, Костик, - глухо продолжил тот. - Не забывай. И
прости.
- За что? - растерянно спросил Костя.
- Значит, есть за что... Не знаю уж, увидимся ли когда-нибудь.
Впрочем, если какая беда, помнишь, как меня позвать.
С этими словами Белый исчез. Растаял в душном воздухе. Только что
стоял в двух шагах от Кости - и вот уже его нигде нет. Так уже случалось
не раз, в Корпусе, в тех полузабытых снах. Но сейчас все было как-то
иначе. Сейчас Костя понимал, что это уже навсегда, что Белый больше не
придет.
Он вздрогнул от щекотки - и рассмеялся. По локтю его медленно полз
маленький черный муравей. Как давно он не видел муравьев, да и стрекоз, и
кузнечиков - там, в Корпусе, водились только жирные мухи. И солнца там не
было! Ведь и в самом деле - не было... Костя лишь теперь сообразил - за
окнами постоянно висели плотные, желтовато-серые тучи. Там царила зима. Не
слишком холодная, зато вечная. И как это он раньше не замечал? Теперь,
конечно, ясно, после разговора с Белым. Искусственный мир, искусственная
природа - значит, и зима фальшивая. Впрочем, зима там была не всюду. На
берегу, возле Границы - осень. Где-нибудь, наверное, имеются и лето, и
весна... Такие же подделанные. Да, интересно устроен этот искусственный
мир. Неужели он такой же огромный, как и взаправдашняя Вселенная? Со
своими планетами, звездами, галактиками? Или все не так? Белый называл это
Замыканием. Слово-то само по себе понятное, а начнешь вдумываться - и ни
фига не ясно.
Костя вспомнил, как когда-то давно, - кажется, тысячу лет назад, - он
спросил у Серпета: что там, за стеной, которая огораживает парк для
прогулок? И тот, улыбаясь, ответил: "За стеной? Ничего интересного...
Поле, а потом все опять начинается..." Может, это и есть Замыкание?
Впрочем, стоит ли забивать голову такими мыслями? Теперь одно у него
дело - домой попасть, да поскорее. Господи, он же четыре года там не был!
Пускай здесь для всех эти четыре года свернулись в четыре часа - но не для
него. Он-то все будет помнить. Всегда.
Он опять вздрогнул. Тот самый муравей-путешественник переполз с локтя
на грудь. Видно, ему понравилось гулять по Косте. "Туриста" пришлось
осторожно снять и отправить восвояси - на теплую сосновую кору. Пускай
бежит по своим делам. А Костя пойдет по своим.
Но сперва он занялся одеждой. Тут приключилась очередная
неожиданность. Вместо суконных форменных брюк и рубашки с узким кусачим
воротником обнаружились выгоревшие на солнце джинсы и не первой свежести
футболка. На футболке, возле рукава, имело место небольшое лиловое пятно -
видно, оставила след раздавленная черничина. И Костя даже вспомнил, как
это случилось.
Впрочем, одежда все равно была насквозь мокрая. Но тратить время на
сушку не хотелось, и он решительно влез во влажные, впитавшие пещерную
воду тряпки. Впрочем, там тряпки были совсем другие, одно лишь сходство с
этими, что мокрые. Но не беда, как-нибудь уж на теле просохнут. Да и
солнце вон как жарит.
Пора идти. Значит, сейчас на просеку - и вдоль высоковольтки топать
до платформы. Кажется, она называется "91-й километр".
Костя резко поднялся, отчего слегка закружилась голова, а перед
глазами поплыли радужные пятна. Наверное, солнцем напекло. Но не обращая
внимания на такие пустяки, он быстро зашагал вперед.
Вскоре и сосна, возле которой они сидели с Белым, и поляна, и холмы
исчезли из виду. Вокруг тянулся лес - древний сосновый бор, огромный и
дикий. Не будь узенькой, вертлявой тропинки под ногами - полное ощущение,
что продираешься сквозь тайгу. А ведь всего час, и появится платформа, а
там и касса, и зеленый вагон электрички. Одним словом, цивилизация. Что ж,
пора привыкать к этой самой цивилизации.
Кстати, а какое сегодня число? Эх, не догадался у Белого спросить!
Действительно, тут поначалу на него все коситься начнут. С чего бы это,
подумают, у Константина память отшибло? Но хрен с ними, пускай думают что
хотят. После того, что было в Корпусе, остальное ерунда.
И вдруг Костя вспомнил. Четырнадцатое июля. Каникулы в разгаре. Он
перешел в девятый класс, отмотал месяц практики в трудовом лагере...
Теперь, до сентября - свобода.
Так что все в ажуре, можно утешиться - память, похоже, вернулась. Но
странное дело - ему казалось, что память эта вроде бы как и не совсем его.
Словно все здешнее - школа, практика, черничное пятно на рукаве -
случилось не с ним, а с каким-то типом из книжки. Или он, Костя,
вспоминает сейчас когда-то уведенный фильм. Потому что четыре года в
Корпусе - были. Как ни крути, а висят они за спиной мутным облаком. И
здорово же он изменился, если своя собственная жизнь кажется фильмом!
Ладно, со временем, наверное, пройдет.
А из придорожной травы глядели красными глазками спелые земляничины.
Еще и там, и вдали - Господи, да сколько же ее! Костя то и дело нагибался.
Ведь впервые за четыре года - земляника! Он уже и вкус ее забыл. Забыл,
что такое жизнь. Ведь там, в Корпусе, была не жизнь, а муторное
существование. Точно у крысы в норе.
Его передернуло. Крысы... То есть не крысы, а сгустки... Черные
трещины мира... Гнилое дыхание из их пастей... И острые, беспощадные
глаза... Где же они прятались там, в Корпусе? Да уж, наверное, всюду. И в
Группах - невидимые, но от этого ничуть не менее страшные. Это ведь они,
невидимые, наблюдали за новичком Костиком и устраивали ему одну подлянку
за другой. Это ведь они насыщались, когда он лупил "морковкой" Рыжова. Это
им была потеха - слушать ребячий треп в раздевалке спортзала, и не
кто-нибудь, а именно они притворялись силовыми волнами на уроках
Энергий... И уж без сомнения они засели на таинственном Первом Этаже.
Первый Этаж... Да что же там творится, в самом деле? Ладно, крыс он видел
в Дыре, на самой границе их владений, был под защитой могучих сил - а ведь
все равно обволокла его сеть липкого, одуряющего кошмара. Что же тогда
творится на Первом? Что там происходит с людьми? Перед глазами вдруг
вспыхнула картинка: странный, лиловый свет, струящийся ниоткуда, и
множество людей, скованных невидимыми цепями, их извивающиеся тела,
остекленевшие от ужаса глаза, а рядом, все ближе и ближе, черная
шевелящаяся масса, и ничего уже нельзя поделать, и это не на минуту, не на
час - навсегда! И там не просто какие-то чужие, незнакомые люди, нет! Там
же Санька! Может, уже и Мишка Рыжов, и Царьков, и еще кто-нибудь. Именно
на них сейчас уставились красновато-наглые зрачки. Но Белый к ним на
помощь не придет - даже ему туда не пробиться. Впрочем, он и сюда не
придет. Зачем? Он сделал свое дело - и ушел обратно во тьму, вытягивать
кого еще можно, драться со сгустками... А сюда ему зачем приходить? Здесь
жизнь спокойная. А так хочется снова увидеть его глаза, услышать негромкий
голос... Не помощи в каких-нибудь новых бедах Косте хотелось, нет...
Только встретиться с Белым вновь. Хотя бы всего один единственный раз. Но
глупо об этом мечтать. Ведь Белый, можно сказать, солдат, и его место лишь
там, куда пошлют. Так что придется жить без Белого. Жить с воспоминаниями.
И тут он вздрогнул. На мгновение ему показалось - там, впереди, на
тропе стоит Санька! Васенкин! Точь-в-точь такой же, как и в тот
отвратительный день, когда его забирали из палаты. Но сейчас он был уже не
заплаканным, как тогда, а просто печальным. И еще - сквозь него виднелись
стволы сосен. Кажется, он пытался что-то сказать, но не мог.
Все это длилось какую-то неуловимую долю секунды, потом исчезло.
Тропинка была как тропинка, сосны как сосны, в белесом от жара и духоты
небе все так же весело неподвижное солнце. И Костя не мог понять,
почудилось ли ему, или...
Он ускорил шаги, потом едва не побежал. Несмотря на жару, его тряс
озноб. Мысли в голове мчались с бешеной скоростью, сталкивались, дробясь
на бесформенные частицы. Перед глазами плыли ослепительно-яркие синие
круги, острые словно заточенные клинки.
Потом в мире что-то неуловимо изменилось. А может, не в мире, а в
нем, внутри. Была чернота, чернота со всех сторон, но почему-то она
оказалась ослепительной и жгучей, точно расплавленный свинец, и он плыл в
этой черноте, в едких волнах, он задыхался и кричал, но никто не слышал
его крика. Да он и сам не слышал. Волны вдруг сделались тяжелыми,
стальными, они сдавливали грудь, и глухо трещали ребра, и невыносимая боль
растекалась по жилам. И в то же время Костя знал, что идет по лесной
тропинке, что сквозь кроны сосен пробиваются жаркие солнечные лучи, а из
травы на него глядят спелые земляничины.
Потом вдруг все это кончилось. Он вышел на просеку. Та тянулась вдаль
до сизого, расплывающегося в душном воздухе горизонта. Широкая, заросшая
ежевикой и какими-то высокими - едва ли Косте не по грудь - травами, она
казалась руслом высохшей реки. С обеих сторон, точно берега, ее
ограничивали темные стены леса. А посередине торчали решетчатые столбы
высоковольтки.
Теперь - прямым ходом до станции. Наверное, придется подождать
электричку - они тут, кажется, редко ходят. Домой он доберется только к
вечеру. Мама, конечно, устроит ему... Еще бы, целый день ребенок,
некормленный, болтается неизвестно где. Кошмар!
Знала бы она, где ребенок болтался четыре года... Впрочем, она не
узнает. Да и никто никогда не узнает. Такое никому не расскажешь. И даже
не из-за того, что не поверят. Что не поверят - и ежу понятно. Подумают,
что он просто лапшу на уши вешает. Или того хуже - пришьют ему
какую-нибудь психоболезнь, засунут в больницу... Веселое дело... Но это
даже не главное. Главное - если уж рассказывать, так все, без утайки. Как
он был Помощником на Группе, как мечтал о Стажерстве... Как издевался над
пацанами, давил их и мучил, а крысы-сгустки сидели где-то рядом и кушали.
Но все же, как он мог? Ну ладно, пускай давали Питье, из-за которого
отшибло память о доме. Пускай он верил, что всю жизнь провел там, в
Корпусе. Но память памятью, а вот совесть почему отшибло? Тоже Питье
поработало? Хотя нет, нечего Питьем прикрываться. Не так уж сильно оно и
