газеты в унитаз и ополоснув используемый ею старый поддон от давно
сгинувшего холодильника, я снова помыл руки, снова направился на кухню,
взял там чудовищно закопченную итальянскую кофеварку, состоящую из двух
граненых металлических конусов, соединенных усеченными вершинами,
развинтил ее, вытряхнул из фильтра слежавшийся выпаренный кофе в
пластиковый мешок с мусором, приткнутый между холодильником и мойкой,
налил в нижний конус воды, наложил фильтр, опять вымыл руки, обнаружил,
что молотого кофе в мельнице мало, досыпал зерен, смолол с грохотом и
воем, высыпал в фильтр шесть ложек, слишком много, навинтил верхний конус,
поставил устройство на плиту. Кто мне его подарил? Не помню уже. Жутко
неудобное, но кофе получается отличный, и не ломается оно уже лет десять.
Пока кофе варился - семь минут - я полез в холодильник, достал масло,
зацепил кусок ножом, стряхнул, сдвинул об уже нагревавшийся край
сковородки, масло растеклось, достал два яйца, надсек ножом одно над
сковородкой, разломил, бросил скорлупу в мусор, надсек второе, разломил,
бросил, долго отряхивал соль, прилипшую к пальцам, над сковородкой, бросил
в уже начавшую подергиваться пленочкой яичницу оставшуюся со вчера в
холодильнике сморщенную вареную сосиску - предварительно разрезав ее
вдоль.
Снова помыл руки.
Поставил сковородку на керамическую подставку с деревянной рамой, с
синим охотничьим рисунком, - Дания? Голландия? не помню, - взял вилку,
нож, поставил кофеварку на другую подставку, толстое стекло в
металлической рамке с завитушками, - Германия? кажется, - взял кружку с
надписью "Home, sweet home", - Лондон, это точно, - взял старую синего
стекла пепельницу с выдавленной с нижней стороны дна головой оленя, взял
сигареты, зажигалку, сел, отковырнул сразу четверть яичницы и кусок
сосиски, прожевал, налил кофе...
"Разрешите же мне, Экселенц, откровенно, насколько позволит мне
природная, свойственная моему сословию и цеху, лживость, изложить
соображения, которыми я руководствовался, с одобрения Вашей Милости
решаясь на известные Вам действия.
Итак, во имя Святейшего, да продлит Создатель его дни.
Мы отправились в экспедицию, отплыв от вполне безлюдного берега в
среднем течении этой ужасной реки. Противоположный, высокий берег,
постоянно подмываемый мощным и быстрым потоком, краем сполз в воду.
Местная растительность, представленная по преимуществу невысокими и
тонкоствольными деревьями с белой, в темных разломах корой, называемыми на
туземном наречии "биериоза", оказалась, таким образом, в реке, и светлые
ее листья колебались в струях, создавая дополнительную подвижность и рябь
на поверхности воды, просвечивающей под солнцем вплоть до близкого
илистого дна, по которому, если всмотреться, скользили тени от этой
странной кроны, волнуемой не ветром, а несущейся жидкостью... Само собою,
вместе с названными деревьями сдвинулись в русло и низкорослые, обсыпанные
красными - отвратительного, к слову, вкуса - ягодами, кусты, именуемые на
том же варварском диалекте "каллино-маллино" и давшие название дикой
аборигенской пляске; сползли в воду и прочие мелкие растения. Обнажившийся
глинистый срез, багрово-коричневый с вылезающими наружу корнями,
представлял собою зрелище безобразное и удручающее.
Длинные наши суда, движения которым придавали нанятые из местных
обитателей гребцы, достаточно быстро неслись вперед - не столько даже
усилиями этих гребцов, тощих и ленивых (сведения о физических и душевных
чертах туземцев изложу Вашей Милости позже), сколько самим течением, легко
влекущим эти сравнительно небольшие, узкие при значительной длине лодки с
плоскими днищами. Насколько я понял, эта их особенность отражена и в
оригинальном названии "плоззь-кодон-ка", хотя, возможно, я и ошибаюсь, так
как тем же словом один из наших гребцов и проводников называл женщину, о
которой говорил, как о жене...
...Итак, берега неслись мимо, наши кирасы и шлемы сияли и накалялись
под солнцем. Природа была дика, первобытна, и нигде не замечалось и следа
пребывания цивилизованного европейца и христианина. Лишь уродливые храмы
туземного культа - высокие тонкие цилиндры из кирпича, наподобие турецких
минаретов, только выше, исторгающие отвратительный дым, да железные
строения, вроде виселиц для великанов, соединенные между собою железными
же нитями - мелькали то справа, то слева. Лес местами был вырублен,
местами выжжен, и там можно было видеть могильники, оставленные, видимо,
предками дикарей: странные железные коробки с колесами, большею частью
ржавые, и тяжелые каменные плиты, с ровными поверхностями, обработанными
какими-то титанами и металлическими прутьями, торчащими из камня. Когда мы
проплывали мимо одной из таких гекатомб, гребец, сидевший недалеко от
меня, произнес следующую фразу на своем языке (записываю сейчас по
памяти): "Зплошчнайа пом-ой-кха, иоб твайу мадь!" - и плюнул за борт
лодки.
Я давно присматривался к этому человеку и пришел к выводу, что его
роль в дикарском сообществе примерно та же, что моя - в нашем...
- ...Что ж, - с изумлением продолжил я свои расспросы, - вы всерьез
убеждены в том, что можете противиться воле Божьей и Святейшего?
Он оглянулся на своих соплеменников, среди которых и сам еще недавно
набивал кровавые мозоли веслом, и повторил своим громким, визгливым
голосом:
- У нас своя жизнь, и свой путь в этой жизни, и то, что вы называете
Божьей волей и цивилизацией, нам не подходит и никогда не приживется на
этой земле. Вы считаете нас дикарями, а мы дикарями считаем вас,
отправляющихся за золотом в чужие страны, на муки и гибель, проводящих всю
жизнь в тяжком труде, в добывании богатства, в украшении своего
существования ценою самого существования. Вам кажется, что жизнь - это
есть жизнь, что действительность видима, и что поступки - это есть
человек. А мы верим, что действительность - это то, чего нет, что истина
скрыта, и что человек проявляет свою сущность не в том, кем он есть, а в
том, кем он хотел бы и мог бы стать. Вы поверх одежды носите металл, чтобы
отделить себя от мира, выделить в нем. А мы нашу одежду носим наизнанку,
чтобы слиться с подкладкой жизни.
- Но тогда вас необходимо силой привести в человеческую жизнь, -
вскричал я, не переставая одновременно удивляться их способности к нашему
языку, позволяющей произносить даже такие речи. - Вас надо сначала
заставить, чтобы вы потом...
- Повесить всех, кого не перестреляете, и таким образом цивилизовать?
- усмехнулся он.
Но тут показался плывущий нам навстречу левиафан, из тех, что мы уже
довольно повстречали на этой проклятой реке: гигантский белый корабль,
движущийся необъяснимой силой. С его палубы доносилась варварская музыка.
Он приближался с невероятной скоростью, и наши суда стало подтягивать к
его бортам. Выстрелы мушкетов потонули в грохоте, издаваемом чудовищным
судном, и в визге дикарских свирелей. За кораблем шла волна..."
Я представил себе, как болела бы голова от раскаленного шлема, как
тек и высыхал бы пот под кирасой и камзолом, и как минимум два дубля
пришлось бы барахтаться у бортов теплохода "Владимир Семенов", с риском
быть действительно затянутым под его брюхо, лихорадочно нащупывая шнурок
автоматически надувающегося спасательного жилета, по-дурацки надетого под
доспехи и потому не надувающегося, как выныривал бы с выпученными глазами,
почти задохшийся, а идиоты на режиссерском плоту хохотали бы, не понимая
риска, и только каскадеры, изображавшие гребцов и моих рядовых солдат,
смотрели бы сочувственно, и один из них, плывя рядом, булькнул бы:
"Дурацкий сценарий, дурацкая постановка..."
За дверью никого не оказалось. На площадке было абсолютно пусто и
даже относительно чисто - то ли кашлявший здесь всю ночь бомж прибрал за
собой, то ли несчастная уборщица вернулась в наш чертов подъезд... Только
две старые лебедки, как всегда, украшали площадку, оставленные у чердачной
лестницы механиками еще в прошлом году, когда, наконец, починили лифт...
Звонок раздался снова. Теперь он слышался явно - от телефона.
Споткнувшись и едва не свалившись из-за кошки, которая, естественно,
крутилась под ногами, норовя и выйти на лестницу, и не удалиться от
квартиры, обругав ее и подхватив, извивающуюся, поперек живота, захлопнув
пяткой дверь, я бросился в комнату, нащупал на полу у дивана, под краем
сползшей простыни телефон и снял трубку.
В трубке, понятное дело, молчали.
- Говорите, - орал я целую минуту, как безумный, - говорите же!
В трубке слышались дыхание, шум сети, ветер пространств.
- Ну, как угодно, - сказал я с внезапной аристократической
холодностью и, положив трубку, отправился на кухню заканчивать завтрак.
Кофе быстренько подогрел в эмалированной кружке, яичницу доел холодную,
закурил за кофе, как всегда... День ожидался не самый худший, можно
сказать, даже неплохой. В театре дел у меня фактически не было никаких, и
даже если Дед, как обещает, займет меня в следующей его затее, то это
будет нескоро, хорошо, если начнем читать осенью, а до тех пор шататься по
коридорам, сидеть в буфете, мерить костюм очередного гостя, ходить на
склочные собрания, стараясь не принимать участия в бесконечной сваре из-за
здания и каких-то сомнительных акций, снова сидеть в буфете, и худсовет,
худсовет, худсовет... Вечером же, конечно, очередная тусовка, тосковать в
разговорах до начала банкета, ловить автоматически все еще возникающий
шепот "Шорников... тот самый... да, вон тот, седые усы... ну, конечно, в
"Изгое", помнишь, как он дрался... да, постарел... кто сейчас молодеет?.."
Кретины.
Как будто раньше люди со временем молодели.
В общем, пора одеваться. И, учитывая вечерние планы, кое-что придется
подгладить.
Я разложил на столе одеяло, включил утюг, сходил в ванную и принес
воды в специальном пластиковом стаканчике, влил в этот чудесный - каждый
раз радуюсь, гладя - утюг, в "ровенту", купленную, кажется, во время
немецких гастролей из экономии, отдавать рубашки в прачечную и глажку там
было совсем не по деньгам, выставил регулятор на "хлопок" и принялся за
рубашку, извлеченную из кучи неглаженных в шкафу...
Снова позвонили, когда я уже был почти готов уходить - в бежевых
замшевых, неизносимых ботинках "кларк'с", в каких ребята фельдмаршала
Монтгомери шли по пустыне навстречу солдатам Роммеля; в вельветовых
коричневых штанах с сильно вытянутыми уже коленями и оттого приобретших
особо "художественный вид"; в пиджаке "в елочку" из "харрис-твида",
который можно носить десять лет, не снимая, только подкладка в клочья; в
голубой рубашечке "ван хойзен" с мелкой, "оксфордской" белой пестринкой...
Я стоял в прихожей перед зеркалом, поправлял в нагрудном кармане шелковый
платок "пэйсли", повязывал вокруг шеи фуляр соответствующего же рисунка -
и тут позвонили уже точно в дверь.
Я глянул в глазок. Что-то мне после всех этих звонков не хотелось
открывать дверь, не глядя.
Искаженная линзой глазка, как бы слегка скрученная, была видна вся
площадка, и даже лестница просматривалась до поворота к предыдущему этажу.
Никого там не было - только перед самой моей дверью, чуть отступив,
очевидно, чтобы ее лучше мне было видно, стояла женщина, уже отпустившая
кнопку звонка, но держащая руку высоко, чтобы позвонить снова.
Женщина мне была абсолютно незнакома, но поскольку я вообще очень
быстро и точно замечаю детали, за те несколько секунд, что рассматривал, я
