качнуло, ловко, как мне показалось, избежал удара лбом о верхнюю полку,
стащил с нее портфель и немедленно вынул оттуда сушки и три... нет, все же
две бутылки "Праздроя". Моряк молча и строго установил пиво на столик,
поближе к окну, так же молча развернул кулечек, чтобы удобнее было брать
сушки и, повернувшись, щелкнул замками чемодана. Я успел увидеть мыльницу
из перламутровой пластмассы, никелированную коробку с кисточкой для бритья
и какую-то незначительную одежду, но чемодан уже закрылся, а на столике,
посередине, оказалась поллитровая зеленоватая бутылка, налитая до верху
горлышка прозрачной жидкостью, заткнутая свернутым газетным обрывком и
обмотанная поверх него синей пластиковой изолентой, тогда еще только в
военной промышленности появившейся - прочие пользовались черной
матерчатой. Дама тоже почему-то вздохнула, не вставая низко наклонилась,
вытащила из-под сиденья сумку, развязала носовой платок, которым были
стянуты ручки и, не разгибаясь, стала выкладывать на стол помидоры,
огурцы, кусок жареной рыбы в газете, соль в спичечном коробке и половину
высокого круглого белого хлеба, который в тех краях называется паляницей.
Моряк все так же, молча, глянул на меня, но я уже и сам все понял: как
младший, я встал и отправился к проводнице за стаканами, которые она,
вынув из стальных подстаканников (с выдавленными на них буквами "МПС" и
изображениями локомотивов, здания МГУ на Ленинских горах и главного входа
ВДНХ), без возражений мне и вручила.
Теперь, тридцать с лишним лет спустя, я иногда размышляю о том, как
повернулась бы моя жизнь, не случись тогда в купе праздничного капитана
третьего ранга со спиртом, сэкономленным его морячками на протирке
приборов, наверное, или заартачься, как иногда бывает, проводница и не дай
мне стаканов, или хотя бы соседка скажи: "А вам не много будет, я
извиняюсь, конечно..." - когда морячок вбухал мне в стакан почти под край
неразведенного, столько же, сколько и себе, предварительно, разумеется, со
всей галантностью налив на палец - "Ой, мне ж хватит, хватит!" - даме...
Или закашляйся я после первого глотка, опозорься, не допей... и все пошло
бы по-другому, и не было бы ни бессонниц горестных, когда ни с того ни с
сего вдруг взвоешь тихо, вожмешься мокрым лицом в подушку, понимая, что
все идет к концу, и эта проклятая жизнь катится под уклон, и скоро уже
исчерпается - хорошо, если инфарктом - отпущенное мне, а еще не все, не
все было, и встаешь, тихо достаешь недопитое, тихо откручиваешь пробку,
стакан искать лень, да и звякнешь еще нечаянно, так что прямо... Боже мой,
Боже мой, за что ты, Милосердный, послал мне все это - горький этот спирт
спирта, сладкий этот спирт любви, огненный этот спирт жизни, и почему от
пьянства болит печень, и почему от любви страдают те, кто не любит, а что
же делать, что делать...
Вы, может, и сами замечали, что о чем бы ни начали думать - о самых,
казалось бы, отвлеченных вещах, - но если думаете ночью, то уже через
минут десять от всей мысли остается только "Что делать? Что делать?",
которое твердит внутри вас какой-то идиот.
Ну-с, а что касается той истории в поезде, то развивалась она вполне
естественным образом. Я резко выдохнул, как и полагалось по имеющимся у
меня откуда-то сведениям, в два глотка проглотил спирт, услужливый моряк
отколупнул - специальной штукой, имеющейся под столешницей - крышку с
одной из бутылок пива и дал мне, задохнувшемуся, запить, потом я съел
половинку помидора, подернувшегося как бы инеем на разломе, потом угостил
моряка сигаретой "Шипка" и вышел с ним в коридор покурить, а потом упал.
В свои почти восемнадцать лет я уже давно и курил, и водку пил вполне
исправно, но тонкий стакан спирта, залитый пивом, действие оказал
серьезное.
Моряк, как впоследствии выяснилось не посрамил ни офицерского звания,
ни флота, в честь праздника которого едва не отправил меня на тот свет.
Как только поезд прибыл на место, он, не стесняясь погон и не жалея своей
белизны, будучи совершенно трезвым, дотащил меня до вокзального медпункта,
откуда сначала меня было хотели отправить, понятное дело, в вытрезвитель,
но потом передумали. Роль тут сыграли три вещи: обаяние и настойчивость
элегантного морского офицера, доброта фельдшерицы и то, что она не
обнаружила у меня пульса. Тут милая девушка засуетилась, вкатила мне в
предплечье камфару, влила, едва я задышал в меня пять литров теплой воды с
марганцовкой, сделала еще один укол и спасла мне жизнь.
Моряк, увидав, что я открыл глаза, попрощался с фельдшерицей и пошел
добывать место на Ленинград. Я же остался лежать на клеенчатой кушетке,
портфель мой стоял рядом на полу, и рядом же, на стуле, была сложена вся
одежда, а я лежал на кушетке в одних трусах из синего сатина, чувствовал
спиной сквозь довольно ветхую медпунктовскую простынку липкий холод
клеенчатой обивки и смотрел в потолок, то надвигающийся на меня, то
взлетающий в отчаянную высоту, сердце стучало так, что мне было самому
слышно, несмотря на звон в ушах, и наступила ночь, фельдшерица выключила
свет и что-то сказала, кажется, насчет того, что до утра, так уж и быть,
отлежись, а утром, если что, надо перевозку вызывать и в больницу, я за
вас таких отвечать не буду...
Или что-то в этом роде.
Потом она ушла в другую, отгороженную матово-стеклянной ширмой,
половину комнаты, где были умывальная раковина, стол для заполнения
документов и еще одна кушетка, на которую, судя по звукам, она, немного
повозившись, и легла.
А я заснул.
И во сне она пришла ко мне, и все сделала, что должна была бы сделать
добрая девушка с симпатичным молодым человеком наяву, но не сделала, и
только во сне, в несчастном одиноком сне едва не отравившегося спиртом
насмерть юноши произошло то, что потом происходило бессчетное количество
раз между мною и другими женщинами, после выпивки и без нее, с
наслаждением или почти без, в разных комнатах и под открытым небом, но
потом, потом! А в ту ночь она не пришла, хотя, засыпая, я почему-то был
уверен, что придет, и так с этой уверенностью и заснул, и во сне эта
женщина и явилась.
Ее-то лицо, в отличие от лица соседки по купе (интересно, куда она-то
делась, когда пришлось со мной возиться? в медпункт меня притащил моряк в
одиночку), лицо этой фельдшерицы, спасшей мое тело, с того времени
требующее отравы, но погубившей душу, возжаждавшую навсегда любви и никак
не могущую утолить эту жажду - это лицо я запомнил.
Собственно, теория, которой я объясняю почти все, случившееся со мною
после той ночи, не лучше и не хуже любой другой теории, то есть, полна
натяжек, ничем не обоснованных предположений, произвольных допущений и
нарушений логики. Хороша же она тем, чем и другие верные теории: она легко
и прочно связывает то, что произошло и не произошло в ту ночь в вокзальном
медпункте с тем, что происходило и не происходило со мною всю последующую
жизнь. Побывав в смерти и вернувшись из нее, я навсегда приобрел страсть к
средству, которое позволило проделать мне это самое увлекательное из всех
путешествий. И хотя я люблю порассуждать о предпочтительных напитках и их
сортах, о нюансах опьянения, о его технологии и психологии, на самом деле,
если быть честным, надо говорить об одном: я пытаюсь, все время пытаюсь
пройти этот путь в обе стороны, и, думаю, многие мои товарищи по страсти
пытаются проделать то же самое, испытав, может быть, однажды, не
обязательно с камфарой, но ничего не выходит, только все любезнее
предлагает кондуктор one way ticket... Что же до женщины, то и она
укладывается в эту теорию. Она обманула ожидания наяву и оправдала
полностью в сновидении, став первой и навек оставив этот отпечаток -
всегда уклоняться и всегда соглашаться, уклоняться в трезвой жизни и
приходить во сне, который по-английски то же самое, что мечта, поить
теплой и розовой от марганцовки водою, спасая, и поить своею кровью,
губя...
Она пришла во сне.
Я должен описать ее, потому что не было и не будет в мире женщины
красивей, и, согласитесь, несправедливо было бы унести с собою это
описание.
В тот раз она была темноволоса.
Конечно, никакая стрижка или прическа не могла бы стать подходящей
для первой - и последней тоже - любви, поэтому волосы ее просто лежали по
плечам, не слишком длинные, но и не короткие, едва заметно вьющиеся,
скорее даже просто растрепанные, и когда она склонилась надо мной, в свете
высоко висящей лампы пряди сверкнули красноватым, а их распущенные концы
засветились даже темно-оранжевым, и все это вместе напомнило мне старые,
вытертые шубы "под котик", которые во времена моего детства были у многих
окружавших меня женщин, а потом из этих шуб выкраивались воротнички, но
даже и наименее вытертые куски, которые для этого использовались,
отсвечивали сквозь лаково-черное красноватым.
Вероятно, она мыла голову хной для укрепления волос.
Из-под очень темных и очень густых, - кажется, такие прежде называли
соболиными, - бровей смотрели на меня большие, чуть-чуть косо прорезанные
глаза, светло-коричневые, с почти невидимыми зрачками, очень ярко
блестящие, и цвет их, темно-золотой, в то время я бы затруднился описать
более точно, чтобы можно было представить этот блеск, и сияние, и игру, но
теперь, тридцать с лишним лет спустя, жизнь помогает описателям, и я
просто скажу: глаза женщины были цвета "коричневый металлик".
Тонкий и ровный ее нос, может, чуть длинноватый, на самом кончике был
как бы усечен, и получилась едва заметная площадочка, ежиный пятачок.
Именно эта, пожалуй, единственная как бы некрасота в ее лице сразу
притянула мой взгляд, и я уж не мог его отвести, и сейчас, когда вспоминаю
это лицо, чтобы и вы могли представить себе прекраснейшую в мире, я вижу
смешной пятачок, и, конечно, слезы мешают мне разглядеть остальное, и я
вынужден прерваться и выпить какой-нибудь дряни, к примеру, болгарского
бренди, дешевейшего "Slantschew brjag", чтобы успокоиться.
Рот ее я описать не могу, скажу только, что губы были абсолютно
правильной формы, и нижняя, более полная, изгибом и розовым перламутровым
блеском напоминала чуть вывернутый наружу край большой морской раковины.
Тонкая шея, тонкие, даже слишком, запястья и очень маленькие ладони,
тонкие щиколотки и несколько по-детски расширяющиеся к пальцам ступни - и
при этом очень полные плечи и руки до локтя, мощные бедра, талия, которую,
казалось, можно обхватить кольцом пальцев - и тяжелый круп, именно круп,
поскольку во всей ее фигуре, в тонкокостности, сочетающейся с большими
округлостями, было очень много от лошади, из тех тонконогих и сильно
прогнутых под седлом лошадей, которые скачут или стоят, слегка приподняв
переднюю ногу, на старых изображениях.
Грудь лежала низко, темные соски были окружены как бы маленькими
сосочками, и в губах моих скользила и распрямлялась ее плоть, тонкая и
смуглая кожа, и очень мелко вьющиеся волоски, и сейчас еще чувствую я их
своим языком, они прилипли к небу, я задыхаюсь, но уже тридцать с лишним
лет не могу вздохнуть, и все глубже погружаюсь в эту смуглость, в эту
тьму, так что не обращайте внимания на мои слова - это просто хрип удушья
и счастья. Темная тонкая кожа, темные тонкие пальцы, темные тонкие волосы.
Розовокожие северные блондинки или темноволосые, с зеленовато-желтым
оттенком кожи южанки, крупные или маленькие, полнотелые или тонкие - можно
ли говорить, что мы любим их, потому что они такие? Нет, нет, все наоборот
