- мы любим первую, или последнюю, и она-то и становится образцом, а иные
вызывают равнодушие, в крайнем случае любопытство. Не верьте, что
кто-нибудь любит блондинок, просто у него светловолосая любовь.
Я обнял ее, и она поцеловала меня под ключицу, и еще раз, точно в
середину креста, который уже тогда образовывали на моей груди год от года
густевшие волосы, и сердце, еще полное отравы и только приноровившееся
снова стучать, опять остановилось, и в эту пустоту, оставшуюся от звука
остановившегося сердца, хлынул другой звук, это она что-то шептала, или
пела тихо, или просто дышала. Не верьте никому, кто рассказывает о любви.
Любовь нельзя рассказать. Можно описать цвета и даже запахи, можно
вспомнить слова и стоны, можно назвать все по имени и определить место. Но
нельзя передать другому ту пустоту, которая появляется на месте сердца и
заполняется иным существом, и рот заполняется иной плотью, и жизнь
заполняется иной жизнью, и ее кровь заполняет твои жилы. Так и опьянение
нельзя пересказать, нужно, чтобы яд проник в твою кровь.
Я проснулся и сразу же посмотрел на часы. Было около шести утра.
Чувствовал я себя прекрасно, если не считать того, что был дико голоден,
пустой желудок жестко требовал своего. Одеться удалось почти без звука,
потом я заглянул за ширму. На столе лежала крупным почерком заполненная
бумага. "Шорников М. Острое алкогольное отравление. Ослабление сердечной
деятельности, пульс слабого наполнения..." Фельдшерица спала на кушетке,
укрывшись серым байковым одеялом с казенным штампом. Светлые, туго завитые
волосы сохраняли круглую, одуванчиком, прическу. Во сне ее дыхание
присвистывало, тонкие губы слегка открылись, ноздри вздернутого, немного
картофелиной носа вздрагивали. Руки она выложила поверх одеяла, крупные,
почти мужские, но довольно красивые кисти лежали мертво. Под моим взглядом
она перекатила голову по подушке и несколько раз часто вздохнула во сне.
Я сунул бумажку с историей своей первой - или последней - любви в
карман, взял портфель и вышел, постаравшись прикрыть за собой дверь без
стука.
Теперь, когда я начинаю новую работу, меня все чаще преследует
безумная идея: а, может, плюнуть на все и написать просто обнаженную,
смуглую, с тонкой и нежной кожей, с отливающими красноватым мехом "под
котик" прядями вокруг лица, с тонкими запястьями и щиколотками, похожую на
изысканную лошадь со старой гравюры... Вот она стоит, прямо обращенная к
зрителю, ноги ее ниже коленей перечеркнуты, закрыты белой больничной
кушеткой, на которой, запрокинув голову, выставив юношеский кадык, лежит
не то мертвый, не то спящий мальчик, бледнотелый, блестящий остывающей
испариной, и утреннее напряжение натягивает синюю ткань... Или написать
светлые, туго завитые волосы, словно одуванчик на подушке, большие кисти
на сером одеяле, розовую, немного воспаленную кожу и спину юноши, стоящего
над спящей... Или...
Ничего этого я писать не стану. Для кого? Лучше, как обычно, заполню
холст блекло-голубым, ровным светом, или бежево-серым, или пересеку его
багровой косой полосой - на это уже есть заказ.
Возможно, я бы плюнул на заказ и решился бы, но любовь не напишешь,
не стоит и пытаться, да еще и деньги терять. Идея, все же, время от
времени вновь возникает, я как бы созреваю для нее, но каждое следующее
созревание все бесплоднее, все яснее видны последствия решительных
поступков, цены глупостей, все очевиднее, что неудача похищает время
удачи, и уже не можешь себе позволить плюнуть на все просто потому, что
этого всего остается все меньше. Каждое созревание - это кризис, но кризис
пятидесятилетнего совсем другой, чем воспаленный подростковый переход,
беспутный кризис в двадцать пять, отчаянный перелом в тридцать три...
Прожившийся тратит совсем по-другому, чем просто бедный, к концу игры
ставки скупее.
В общем-то, не слишком все это интересно, и не стоило бы говорить, но
пришлось к слову, вспомнил старый и все возвращающийся сон. Ведь главное
всегда возвращается, жизнь обязательно замыкает круг.
Лжец будет обманут.
Будет побежден победитель.
У грабителей все отнимут.
И первая любовь вернется последней, и отомстит за вину, которой не
было.
3
Я открыл глаза и сразу вспомнил, что с вечера на двери подъезда был
приклеен листок: "Уважаемые жильцы! Горячее водоснабжение будет отключено
с 10:00 11.VI до 10:00 2.VII. Приносим наши извинения. РЭУ-14". Принесение
извинений у дверей подъезда, загаженного по колено, с омерзительно вонючим
лифтом, обклеенным засохшей жевательной резинкой с воткнутыми в нее
окурками, не могло не вызвать умиления. Эта проклятая жвачка с
раздавленными окурками была наиболее отвратительна, даже бродяги, спавшие
на каждой площадке, и лужи, вытекавшие из-под них, не возбуждали такой
тошноты.
И примите уверения в совершеннейшем нашем почтении, сударь...
Искренне ваш, ответственный квартиросъемщик, эсквайр... Остаюсь вашим
покорным слугой, техник-смотритель и кавалер...
Вытащив из-под подушки руку, - как обычно, я спал, уткнувшись в
наволочку лицом и обняв этот измятый подголовник, из которого время от
времени вылезали маленькие, острые, скрученные полукольцом белые перышки,
- я посмотрел на часы. Прежде всего в сотый или в тысячный раз порадовался
их виду: купленная за гроши на одной из многих нынешних толкучек, "омега"
пятидесятых годов утешила чистыми очертаниями, черным, не выцветшим
циферблатом, фосфорно-зелеными цифрами и громким, не сбивчивым тиканьем...
Затем я сообразился со временем. До страшного мига оставалось еще около
двух часов. Я осторожно откинул сбившееся внутри пододеяльника одеяло и
сел на кровати, тут же сам заметив, что даже утром поза моя обнаруживает
усталость: склонившись вперед, упершись локтями в ляжки и свесив кисти меж
колен, я с бессмысленной сосредоточенностью рассматривал свои ступни с уже
явно проявляющимися косточками и покорежившимися ногтями на некоторых
пальцах, узловатые икры, почему-то обезволосившиеся на внешних сторонах,
колени в пупырышках, отвисшие мышцы, на которых от локтей останутся
красноватые вмятины, и длинные штанины любимых, но уже сильно застиранных
клетчатых трусов "боксерс". У самой границы поля зрения болтался крест на
тонкой серебряной цепочке, серебряный крест с распятием, и буквами IНЦI
поверху и IС и ХС - по бокам.
Иисус Назаретянин Царь Иудеи, Иисус Христос.
Там, где во сне крест был прижат к груди, под волосами остался его
багровый отпечаток.
Посидев таким образом минут пять, я решил, что в оставшееся время я
использую горячее водоснабжение только для душа и первоочередной стирки, а
побреюсь потом, электрическим "брауном", - несмотря на нелюбовь к нему
надо опять привыкать, впереди по крайней мере три недели мучений.
Я встал с дивана, и тут же проснулась кошка.
Сначала она сильно вытянулась на подушке во всю длину, выпрямив
напряженные задние лапы, так что они оказались похожи на куриные, торчащие
из хозяйственной сумки, ноги, а передними загребая воздух перед собой.
Потом она резко скрутилась в кольцо, вывернув голову, и ясно посмотрела на
меня одним, уже широко раскрывшимся глазом. Лапы ее при этом соединились
все в точке и она начала месить - выпускать и поджимать когти,
растопыривая и сворачивая короткие пальцы с темно-розовыми подушечками.
Синий глаз был серьезен.
- Ну, пошли, - сказал я ей, - пошли мыться и стирать, кошка. А то
скоро нам воду отключат.
Она побежала одновременно впереди, позади и рядом со мной, путаясь
под ногами, норовя от утреннего счастья цапнуть за голую щиколотку.
Миновав ванную, мы пришли на кухню, где в одно блюдце я сыпанул ее
американских коржиков, созвучных моему любимому напитку, в другое -
откромсал кусок мяса, специально размороженного и лежавшего в блюдце на
верхней полке холодильника, а в литровой кружке сменил воду для ее питья.
Она, естественно, сначала все это зарыла, но увидев, что я не реагирую и
направляюсь в ванную, тут же захрустела - ну, характер!..
Горячей воды уже не было, конечно. Приносим извинения, сэр...
Слегка охая и отдергиваясь, я помылся холодной, кое-как смывая мыло
из подмышек, грея воду в ладонях, чувствуя, что простуда приближается с
каждой каплей - вода была просто ледяная, хотя и в июне.
Потом я влез рукой в пластмассовое ведро с грязным бельем и начал
выбирать то, что следует постирать сегодня во что бы то ни стало.
Набралось: носки "берлингтон" в черно-красно-зеленый ромб, уже почти
протершиеся, что поделаешь, еще с английских гастролей, из Эдинбурга;
трусы, опять же клетчатые и тоже сильно не новые - Франкфурт; голубая
рубашка "эрроу", сорок долларов, магазин как раз напротив того театрика,
на сорок четвертой улице... Это что ж, выходит ей уже пять лет?! Выходит,
так... Ну и платок шейный "ланвэн", рю Фобур-Сент-Оноре, изумительный тот
год, когда глох от аплодисментов, а рецензии - не читая, не вырезывая, всю
газету - совал в чемодан на шкафу в прихожей...
Быстро простирав в холодной воде - руки сводило - трусы и носки (так
оно даже "для гигиены полезней", говаривал один помреж), я притащил из
кухни вскипевший чайник и, вслух проклиная все искренние извинения, начал
намыливать воротник рубашки и тереть его специально для этих целей
выделенной махровой рукавицей. Я обжигался, но темная полоска не отходила,
да и как ей отойти, если носить рубашку столько лет, да еще стирка такая.
Наконец я одолел ее, расправил рубашку и, не выжимая, повесил на
плечики над ванной. Меньше будет проблем с глажкой... И настало самое
трудное - платок, фуляр. Намокший шелк тут же перекосился, слипся в жгут,
расправить его, чтобы потереть - а пачкается он, естественно, не меньше,
чем рубашечный воротник - не было никаких сил, руки под холодной струей
совсем окоченели, а при первой же попытке воспользоваться еще не остывшим
чайником с тряпки потекла красноватая вода, "ланвэн" стал линять, вот тебе
и на, интересно, чего ж это он раньше не линял?
Когда я все развесил и вытер размытые до сморщенной кожи, как
положено прачке, руки, было уже около десяти. Жутко захотелось есть, как
обычно к этому времени, если накануне пил и ел поздно вечером, если
просыпался в пять, растворял соду от изжоги, принимал аллохол и снова
задремывал в седьмом часу, чтобы в восемь проснуться уже окончательно... Я
надел часы, на время купания и стирки повешенные на крюк, снял с этого же
крюка черное, ставшее уже белесым от носки, кимоно, натянул его, туго
подпоясал и открыл дверь ванной.
Кошка сидела в узком коридоре и внимательно смотрела на меня снизу
вверх. У нее не было никаких комплексов маленького существа, она не
боялась меня, не завидовала моему росту, обходилась со мной нежно и
строго, могла слегка укусить - в основном за то, что я пытался встать или
хотя бы сменить позу, когда она сидела у меня на коленях, а лежа рядом со
мной целовала в губы, по всем правилам, и тут же прижималась к щеке, как
это всегда делают давние, привязавшиеся друг к другу партнеры. Она
досталась мне стерилизованной, и поэтому теперь наши темпераменты все
более совпадали.
- Пошли, кошка, - сказал я, - кофе пить. Ты, рожа, позавтракала, а я
стираю целое утро, как золушка...
Но кошка, сделав вялый полупрыжок, повела меня не на кухню, а в
клозет, показывая, что прежде всего надо за ней убрать, а потом уж кофе и
прочее сибаритство. В этом она была непреклонна. Выбросив намокшие клочья
