это продолжалось долгие годы - пока он не запил наконец безудержно,
пока не погнали его по требованию коллектива из театра. Это и совпало
с ее освобождением от его чар, давления, власти.
Казалось, что жизнь начала отдавать ей долги. За пять-шесть лет
она превратила свою неудачу - попала после училища совершенно случайно
на телевидение, прошла дикторский конкурс и застряла - в блестящую
карьеру. Вела самые популярные передачи, на улице узнавали немедленно,
получила однокомнатную близко к работе, на Аргуновской.
Однажды вела какую-то муть, случайно, в несмотрибельное время,
днем, что-то про науку. Молодой, огромного роста, как с фирменной
рекламы красавец предложил после передачи отвезти домой...
Был Андрей уже доктор, по своим химическим делам не вылезал с
конгрессов то в Маниле, то в Брюсселе, ездил на "Волге", а жил у
приятеля - три месяца назад вернулся из Челябинска, что-то там
консультировал две недели, и застукал жену. Сын был у бабушки. Ключ в
скважине натолкнулся на другой, вставленный изнутри. Он позвонил. За
дверью шла суетливая жизнь, наконец жена открыла. На ней были брюки и
тонкий свитерок, она была аккуратно причесана и вид, как обычно, имела
строгий - преподавательница в техникуме. "А ребят увезли на картошку,
- сразу объяснила она свое нахождение дома в разгар учебного дня, - мы
с Леонидом Владимировичем оказались не у дел, я и пригласила его
кофейку попить..." Позади нее маячил Леонид Владимирович,
преподававший в том же техникуме общественные дисциплины. Однажды
Андрей его уже видел - после какого-то техникумовского празднества,
скорей всего, восьмого марта, жена привела домой много наро-ду -
допивать, Леонид Владимирович был безумно остроумен, но каждую шутку
повторял дважды, чтобы все расслышали... Аккуратно обойдя жену и
Леонида Владимировича, Андрей прошел в спальню. Постель была убрана,
но из ящика торчал впопыхах не замеченный край простыни. "Можно тебя
на минуту?" - позвал он жену. Она вошла, остановилась у двери, чуть
пошатнувшись, оступившись. "Зря ты надела брюки на голое тело, -
сказал он. - Все остальное могло бы сойти, но это заметно и трудно
объяснимо". В прихожей стукнула дверь - Леонид Владимирович
удалился...
Через полтора года однокомнатную они поменяли с большой доплатой,
Андрей встречал ее после каждой поздней передачи и, перегибаясь из-за
руля, целовал, чуть прикасаясь сухими губами к губам. Завидовать ей
стали еще больше... Так они прожили восемь лет. Дочка пошла в школу,
помогала бабушка, его мать, поочередно пасшая то старшего внука, то
младшую внучку и одинаково ненавидевшая их матерей. Она была вдовой
академика и оба брака своего сына считала непристойными мезальянсами,
от нового тоже не ждала ничего хорошего, но детей воспитывала по-
своему, серьезно, потому что академическая фамилия не должна была
прерваться выродками, каким-нибудь рокером и шлюхой.
Но и тут, в этой благопристойной жизни, унижение не кончилось.
Именно теперь, когда можно было бы существовать прекрасно, достойно,
чисто, - одолела ее страшная, давняя, с отрочества, пагуба. Не знал об
этом никто - ни Олег, ни сгинувший где-то в провинциальных постановках
стадионных концертов Валерий Федорович, ни случайные мужчины - о
неутолимости ее, которую смиряла всю жизнь, да так и не смирила. И
теперь, в покое и довольстве, страсть, бешенство, жажда вылезли на
поверхность, стали крутить ее и корежить. В первую ночь Андрей был
счастлив, такой любви он не знал, техникумовская учительница была
жадна, но зажата, лишена фантазии и понимала только одно: еще, еще,
еще...
Хриплые крики этой женщины, ее судороги, то, как она изгибалась,
становясь на миг сильней его, радостно изумили... Но прошли годы - и
однажды днем, когда свекровь увела внуков в Пушкинский музей, в
спальне с задернутыми шторами она открыла глаза, отстонавши, отхрипев,
отдергавшись, - и встретила взгляд Андрея, удивленно холодный и даже -
потом убеждала себя, что показалось, но знала, что так и было, -
слегка брезгливый. Резко оттолкнувшись мощными руками байдарочника, он
встал и, не оглянувшись, молча ушел в ванную. А она осталась лежать,
только медленно перекатилась лицом в подушку и, закидывая назад руку,
нащупывая, натянула на себя простыню. Это был последний раз днем, да и
вообще - последний раз по ее инициативе. Теперь пару раз в неделю она
лежала ночью неподвижно, глядя в невидимый темный потолок или плотно
закрыв глаза, и повторяла про себя: "Я не хочу... ничего не хочу...
это не я... не я..." Андрей будто ничего и не заметил.
Между тем жизнь изменилась непредставимо. С экрана она
произносила немыслимые слова, в студии появлялись люди, заставлявшие
вспомнить молодость, пыльные мастерские и ночные разговоры, в которых
она, тогда еще ничего не понимая, радостно ловила отзвук, эхо
опасности, наслаждалась привкусом недозволенности и находила в этом
выход своей вечной неутоленности. Теперь люди, неуловимо похожие на
Олега и его друзей, приходили в студию, она их представляла зрителям,
а они, лихорадочно спеша сказать, выкрикнуть застоявшиеся слова,
смотрели сквозь нее и даже, как она иногда замечала, с некоторым
раздражением - эта накрашенная телефункционерша, смазливый попугай,
наверное, вот так же несколько лет назад сообщала об очередной звезде
выжившему из ума борцу за мир.
А Андрея выбрали членкором. Она же искала в этой новой жизни свой
ход - и нашла: стала пробиваться в комментаторы, читала сутками все
подряд, от обезумевших газет до недавно еще запрещенных философов, и
уже однажды вела какую-то из новых, бесконечно болтливых передач и
произвела прекрасное впечатление на участников, и какой-то старикан в
неприлично модном пиджаке и с легко летающими вокруг пергаментно сухой
плеши белыми волосиками, дружески наклонившись к ее уху, когда на
мониторах шла информационная перебивка, спросил: "А вы, милый друг, у
хозяина почалиться-то успели?" - видимо, совсем потеряв реальные
представления о возрасте, поскольку, как удалось у него же шепотом
выяснить, темная фраза на лагерном языке означала именно сидение в
лагере.
Словом, в новой жизни стало не хуже. Хозяйство, правда, вести
было все труднее, с едой делалось все больше сложностей, но свекровь
взяла дочку уже почти на полный пансион, Андрей, когда бывал дома, - а
все чаще где-нибудь в Штатах, - ел в столовых, в институтах, на
приемах у шефов непрерывно открывающихся фирм, а она сама почти каждый
день - с этими новыми хозяевами жизни, бывшими диссидентами и
заключенными, бородатыми, усатыми, длинноволосыми, легкомысленно
одетыми - в неприлично дорогих кооперативных забегаловках и обжорках,
полутемных и, как она ощущала, полуприличных.
Весной ее пригласили участвовать во встрече европейской
общественности - такое примелькавшееся лицо было, конечно, необходимо
организаторам для полноты картины. Толпы модных политических людей
бродили по гигантскому и нелепому вестибюлю огромной гостиницы на
окраине, в конференц-зале сидело с сотню безумных старух и
американцев, остальные ждали перерыва и болтали. Кто-то познакомил ее
с каким-то: среднего росточку, среднего сложения, с непри- метными
чертами лица - впрочем, вполне правильными, если присмотреться. Одет
был элегантно, в руках вертел, почти никогда не надевая, круглые, в
стальной оправе очки, смотрел все время в пол и немного в сторону -
только и глянул в глаза, когда знакомили. Она удивилась: до чего же
прямо глянул, не нагло, но откровенно, не противно, но вполне
определенно, и при этом до того добро, что сначала, изумленная, даже
не расслышала, как представили. Какой же я писатель, поправил он, это
Тургенев был писатель, ну, может, еще Панферов, а я ... сочинитель.
Так, выдумываю истории для утехи голодной публики. Она не
почувствовала иронии, такая манера говорить ей была совершенно чужда.
Андрей в разговоре с нею был сух, Валерий Федорович - или высокопарен,
или груб, а давние и теперешние знакомые, начиная с Олега и кончая
ныне- шними политиками, между собой говорили в нормальной
интеллигентской стандартно-шутливой манере, но, обращаясь к ней,
становились почему-то серьезны, галантны и даже слащавы, и она думала,
что по-другому с дамой и нельзя.
А он говорил все время хотя и с легкой, но агрессивной иронией,
причем ирония была одинаково направлена на всех участников тусовки -
слово бешено вошло в моду - на него самого и даже на нее! Ее немного
коробило, но было интересно, кроме того, он как-то удивительно слушал
- не поддакивая, но всем видом под- держивая ее в каждой фразе, и она
незаметно стала говорить с ним о том самом и, по сути, единственно для
нее интересном, о чем поговорить было не с кем, - о себе самой.
Начался перерыв, обедать они пошли вместе, и в гуле общего
застолья - ресторан обслуживал, конечно, только участников - она все
говорила, говорила, говорила, а он все слушал, вставляя иногда: "Да я
и сам не из благородных, матушка..." или "Ну, мать, ты даешь..." - и
она уже привыкла к этой полуусмешке, стала понимать, что это от
неловкости, от боязни обнаружить больше доброты, чем принято. И
говорила бесконечно.
Москва. Август
Стояли жара и сушь. Естественно, все припоминали, когда именно
стояли такая же жара и сушь, сходились на знаменитом семьдесят втором,
когда все горело и по Красной площади полз сизый торфяной дым, а
относительно других, более поздних годов спорили - то ли восемьдесят
первый, то ли третий...
Жизнь шла, собирались митинги, в метро больше обычного пахло
потом, потому что дезодоранты исчезли напрочь и, видимо, навсегда, и
отключали, как обычно, горячую воду. В метро ехал парень с длинным
древком, обернутым флагом, - непонятно каким, но не красным. Над
Лужниками собиралась гроза и рассасывалась, будто смущенная толпами. И
еще можно было иногда купить чего-нибудь поесть и выпить...
Жаркая стояла погода в августе.
Едва наметившаяся под животом складка намокала потом, соленый его
вкус оставался во рту, потные волосы спутывались, невозможно было
толком вымыться под ледяным душем, и они разъезжались, влажные, а в
метро казалось, что другие, тоже потные, все же чувствуют этот
неправедный пот. С тобой невозможно ездить, тебя все узнают, хоть бы
ты перешла на радио, что ли... Ну я же не виновата, это профессия,
зато тебя знают по имени, если бы они догадались, кто едет со скромной
дикторшей, вовсе не было бы проходу... Перестань. Это ты знаменитая, а
я просто удачливый, за сценарии хорошо платят, но все это скоро
пройдет, деньги ничего не стоят, и ты меня бросишь. Тебе не стыдно?
Это ты меня бросишь, начнутся съемки, ты уедешь - вот и все. Или она
вернется с юга, почувствует что-то неладное, устроит тебе скандал - и
ты перестанешь мне звонить, устанешь от скандалов... Хватит, замолчи.
У тебя есть еще минут сорок? Выйдем здесь.
Шли в парк. Между деревьев была влажная духота, где-то, совсем
близко, мелькали тени людей. Забирались в полусгнившую не то беседку,
не то сторожку у пруда. Ее сумки лежали на полу, тонкая скользкая юбка
норовила съехать на положенное место, белела кожа, живот чуть
провисал, приходилось неловко под- гибать колени, на мгновение
возникала ясная и простая уверенность: "Это безумие, мы оба безумны" -
и уже все рушилось, ломалось, исчезало все, утрачивалась даже
способность - необходимая для безопасности! - непрерывно следить за
окружающей обстановкой. Потом ночь и тени в ночи возвращались. Вместе,
