там, где государство не вырывает из рук своих подданных всякую
значительную собственность, где человек волен в словах и мыслях, в
передвижениях и всяком выборе. Он имел возможность, овдовев в результате
авиационной катастрофы, страшном столкновения "Боинга" с истребителем над
тунисским аэродромом два года назад, помочь бедной служащей тоталитарного
режима стать свободным и достойно обеспеченным человеком. Он согласился
помочь ей и людям, которые были заинтересованы в том, чтобы ее доля
участия в производстве аэронавигационных приборов, а также другие
наследственные доходы, оказавшиеся весьма значительными к концу жизни
старой армянской синьоры, - покойная чрезвычайно умно вкладывала средства,
- чтобы все это оказалось в руках человека, который получит свободу и
права в цивилизованных условиях. Вознаграждение - пятнадцать процентов от
всех наследуемых ценностей, в соответствии с полученным от
заинтересованных лиц обещанием - не слишком интересовало Массимо,
правительство Итальянской республики хорошо оплачивало службу третьего
секретаря своего посольства, а от покойной жены он унаследовал и кое-какое
независимое состояние. Но он решил просто помочь хотя бы одному
несчастному гражданину этой несчастной страны - увы, он достаточно
насмотрелся райской социалистической действительности за эти полгода в
Москве...
Она слушала молча, и вдруг ей показалось, что она давно, чуть ли не с
самого эвакуационном самарского детства была готова ко всему этому - к
какому-то сказочному богатству, к эмиграции, к прощанию навсегда с этой
жестокой, ленивой, подлой страной, где местные звали ее "выковыренной
жидовкой" и одобряли "Гитлера, который до вас добрался", где она всегда
была второсортной, хотя на самом деле не имела даже никакого отношения к
евреям - просто в глазах был томный отблеск армянской четверти крови, да
непозволительная интеллигентность во всем... Ей показалось, что она всегда
была готова к другой жизни, к другому миру, о котором тогда, в бараке на
окраине Куйбышева иногда говорили - или теперь ей уже и это казалось? -
шепотом: "тетки Женя и Зоя из Италии"...
Она слушала, кивала, улыбалась светлоглазому - глаза сияли в полутьме
- седому человеку со смешным выговором, а за соседним столом хрипел,
давился и вздрагивал во сне пьяный командированный, и бешено плясали
вокруг московские негры...
Итак, они сидели на кухне и обсуждали подробности предстоящего
отъезда и будущей жизни...
В тот вечер в кафе Массимо сказал: "Но теперь, когда я увидел вас,
Элена... вы не будете поверить... я наплеваю на это наследство... это
правда, Элена, та ночь карнавала все сделала другое... по-другому, да?.."
Итак, они сидели на кухне. Уже давно было решено, что они поженятся,
как только Елена Валентиновна окончательно оправится от своего нервного
срыва, а это благодаря американскому средству должно быть не позже, как
через месяц. Врачи не будут держать ее на инвалидности ни на день дольше,
чем минимально возможно - их за это не хвалят. А вот когда они ее выпихнут
на работу, тогда и можно будет затевать все дела с регистрацией брака - в
нынешнем ее положении, подай они заявление в ЗАГС, ничего не стоит ее и в
Кащенко усадить... А к тому времени Оля как раз закончит школу. И уже июль
они проведут скорей всего в Испании - если лето не будет слишком жарким.
Жену и падчерицу дипломата ОВИР не станет особенно задерживать.
Так они проводили вечер за вечером. Массимо обязательно привозил
что-нибудь для дочки - какие-то розовые брюки, какие-то тапки, маленький
магнитофон, чтобы носить на поясе и слушать на ходу... Ольга на все это -
Массимо, мать, новое барахло - смотрела своим обычным внимательным,
запоминающим взглядом. Знакомясь с итальянцем, называлась с какой-то
незнакомой Елене Валентиновне кокетливостью - "Ол-и-а..." - и мать
подумала, что уже давно в мыслях не называла дочь по имени, просто дочь -
как должность... Внешне Ольга стала сильно похожа на Елену Валентиновну -
высока, большерука, большенога и, кажется, уже близорука, сходство это
сама Елена Валентиновна и принимала как вполне достаточное объяснение для
холодности и даже некоторой ревнивой отчужденности, возникшей между ними в
последние месяцы, - да и события, наверное, на пользу отношениям между
матерью и дочерью не пошли... Роман Ольга благополучно пережила, школу
заканчивала прилично, даже лучшим подругам про тряпки и магнитофон
говорила, что подарены новым мужем матери, богатым грузином - ума хватило
сообразить - и ждала, не могла дождаться отъезда из страны счастливого
детства, чем очень удивляла Елену Валентиновну. Откуда что взялось? И ведь
не говорили раньше никогда ни о чем эдаком...
Для Элены итальянец привозил все более чудодейственные лекарства, и
она уже действительно чувствовала себя гораздо лучше: пару раз прошлась на
лыжах и - с помощью Массимо, конечно - купила абонемент в олимпийский
бассейн. Подарков ей он не делал, только к первому апреля - смехотворному,
как она говорила, ее дню рождения - принес колечко с синим камнем, про
который впоследствии от знакомой по бассейну узнала, что это сапфир, а
услышав предполагаемую цену, едва не утонула. Да еще привозил все время
журналы, видимо, с дальней целью приохотить ее к красивым тряпкам, но она,
рассматривая яркие картинки и восхищаясь прелестными девушками и еще более
прелестными юношами, барахло как-то не воспринимала, модные тонкости не
понимала и только удивлялась, как все замечает, понимает и схватывает
Ольга - дочь сама все больше становилась похожа на девушку с такой
картинки.
Поздно вечером Массимо уезжал, Елена Валентиновна выходила проводить
его и пройтись с Сомсиком. Шли в соседний квартал, где из соображений
маскировки оставлялась машина. Такс важно полз брюхом по весенней грязи,
по слякотному асфальту, солидно, снизу и искоса поглядывал на знакомых
колли и догов - понимал, и что эта шикарная машина принадлежит уже
практически ему, ездил в ней пару раз, и что справка, необходимая для его
выезда за рубежи великой собачьей родины, будет выправлена своевременно,
не забудут.
Елена Валентиновна уже почти совсем успокоилась, будто и не было
ужасов осени и зимы, будто всю жизнь ждала она итальянского дипломата с
почти русским именем и светящимися в темноте глазами. "И эти, грузины, -
говорил Массимо, шагая тонкими туфлями прямо по лужам, проволакивая полу
светлого пальто по грязному боку машины, ничего не замечая, - эти из
мафиа, тоже, верю тебя, были охотники, волонтиери за твое наследство, верю
тебя, этот Георгий и все..." Но она только смеялась над произношением,
смеялась уже не визгливо, как во время болезни, а обычно, как всю жизнь, -
заливаясь и прикрывая по школьной еще привычке рукой кривоватые передние
зубы. Она смеялась и видела перед собой светлые в темноте глаза Дато на
красноватом от кварцевой лампы лице итальянца...
Однажды под вечер она поехала вместе с ним в "Березку" за продуктами
- ей вдруг захотелось увидеть это изобилие за твердую валюту.
От дверей магазина им навстречу шагнули четверо, и в мгновение они
оказались разделены. Она успела услышать, как один из тех двоих, что
теснили к машине Массимо, сказал: "Господин Кастальди? Правительство Союза
Советских Социалистических Республик предъявляет вам обвинение в
действиях, не совместимых со статусом дипломата. Мы предлагаем вам
немедленно вернуться в ваше посольство и не покидать его, пока..." - но
уже в эту секунду она оказалась в глубине черной "волю", взревел мотор,
хлопнула дверца, и слева отчетливо сказали: "Только тихо, чтобы все было
тихо..." - и справа добавили: "Ведите себя интеллигентно, Елена
Валентиновна".
И все кончилось. Через полчаса она сидела в казенном кабинете, а
напротив, под казенным портретом, сидел человек в темном костюме и быстро
записывал ее фамилию, имя, отчество, адрес... Она была уверена, что уже
слышала эти вопросы, задаваемые этим же голосом. "Ну, так, какие же
сведения, известные вам, как бывшему работнику отдела научно-технической
информации режимного предприятия, вы успели передать представителю
страны-участницы агрессивного блока НАТО?" - спросил он и поднял лицо. Он
оставался в тени, в полутьме за кругом света от настольной лампы, и она
увидела светло-серые, яркие глаза на стертом лице знакомого милиционера.
"Снова у вас неприятности, Елена Валентиновна..." - грустно сказал он...
- Ах ты, мать и не мать! - крикнул Кристапович, закашлялся, прикурил
новую папиросу, отмахнул рукою дым. - Ну, а ты, Сережка, спорил - то се,
контора уже не та, там новые люди, они действуют культурнее, они
современные... Были костоломы и дурачки, игрались в казаков-разбойников и
в Ната Пинкертона, а настоящее занятие была заплечная работа - так и
осталась. Сами себе врагов выдумывают, потом с ними воюют... Раньше, на
кулак наткнувшись, отступали, думаю, и сейчас отступят...
Лысый писатель в углу сидел с закрытыми глазами - будто дремал.
Горенштейн допил коньяк, остававшийся уже только у него в рюмке, тоже
закурил - передохнуть. Писатель поднялся:
- Схожу к себе, это рядом, бутылку принесу, только вы без меня не
продолжайте рассказ, ладно?
- Ради такого дела потерпим, - со смешком прохрипел старик, - да,
Сережа? Ему же интересно как инженеру человеческих душ... Душ-то уж давно
не осталось в сраной стране, а инженеров - до хрена и больше... Ну, давай,
писатель, давай, по-быстрому...
Кристапович нервничал - он уже понимал, в какую историю лезет Сережа,
и понимал, что план, который он должен разработать, не может допускать
даже одного шанса неудачи - слишком много беспомощных, идущих на риск не
по складу души, а по необходимости, будут этот план осуществлять. А, с
другой стороны... "Неумехи, трусливые неумехи иногда в деле-то выигрывают
больше крепкого мужика, - думал Кристапович. - Они злее... злее..."
Писатель вернулся через полчаса, Горенштейн рассказывал еще час,
потом до трех ночи старик размышлял вслух, учил Горенштейна, ругал страну
матом, снова подробнейше учил Горенштейна, требовал, чтобы тот повторял
шаг за шагом весь план будущих действий...
Под утро, может, от выпитого и слишком долгого разговора старику
стало совсем плохо. Вызвали скорую, пока ждали машину, Горенштейн собрался
уходить - ему совсем ни к чему было лишний раз мелькать в этом дворе, где
случайно сошлись все нитки и кривые тяги этого невероятного дела. Писатель
остался ждать врача, Кристапович сипел топчущемуся в прихожей Горенштейну:
- И не сомневайся, Сережка, это вернее, чем самолет... Они не ждут,
они мудаки, Сережка, чиновники, для них неожиданность - конец всей их
силе... И на баб положись, не бойся, они спокойней мужиков действуют.
Слышишь? А с парнем этим твоим, Геной, я бы хотел познакомиться, в моем
вкусе, видно, парень... Да теперь уж не успею, ему здесь делать нечего...
Ну, давай, Сережка, действуй... Покажи еще раз чекистским сукам работу
Кристаповича, покажи...
Горенштейн наконец ушел. Скорая увезла старика в больницу - инфаркт
был обширнейший, выжил он по недоразумению и на остатках здоровья, не
уничтоженного до конца даже астмой. Писатель шел домой, встречал несущихся
к открытию метро соседей, дома вскипятил чай, включил радио - сквозь треск
можно было хотя бы известия послушать в утренних, меньше глушеных
передачах. "Да, посмотрим, посмотрим, начало его плана увижу здесь, во
дворе, а об окончании по радио, может, скажут, - размышлял писатель. Глаза
