же метко, как сам стреляешь?
- С великой радостью, Белый отец!
- А ты, - вождь требовательно глянул сыну в лицо, - хочешь научиться
стрелять, как Хугава?
- Я? - Спаргапа подскочил, будто его искрой обожгло. - Еще бы!
Конечно хочу. И я смогу бить фазана на влет, как ты? - с надеждой спросил
он у табунщика.
- Сможешь.
- Ах-вах! - Спаргапа сорвал с кудрявой головы колпак и восторженно
хлопнул им о колено. Веселый смех. Вождь пригнулся к уху сына:
- Утром на пастбище ты обидел Хугаву. Я отомстил за него. Это - одно.
Другое - прежде, чем перья дарить, научись их доставать. Ясно?
Хугава разломил фазана пополам, предложил долю Спаргапе.
- Ты - мне?
- Тебе.
Юноша благоговейно принял дар, благодарственно глянул Хугаве в глаза.
Сказал убежденно:
- Теперь ты - лучший мой друг! Хорошо?
- Хорошо, - серьезно ответил стрелок.
- Дато! Хоу, Дато! - крикнул Белый отец. - Ты нарвал чесноку, брат?
- Нарвал, брат, - откликнулся Дато, после вождя самый старший из
сакских старейшин.
Белый отец понизил голос:
- Разбросай по поляне, брат, и кинь в костер, чтоб духи чангалы не
мучили нас ночью. Дикий чеснок - святая трава. Духи не любят чесночного
духа.
- Наверное, много их тут, - прошептал боязливо Спаргапа.
- А встречал их кто-нибудь? - недоверчиво спросил Хугава.
- Встречал. - Вождь почесал зубчатый шрам на левой щеке. - Как-то
раз, когда Спаргапы еще не было на свете, я, подобно Наутару, заблудился в
чангале.
- Ну? - изумился Спаргапа.
- Вижу - ночь. Что делать? Залез на вяз, сижу среди ветвей, молчу.
Задремал. Проснулся, слышу - шум, бубен гремит. Хм?.. Высунул нос из
листвы - духов полная поляна!
- Ну?
- Забыл сказать - у меня шишка была на левой щеке. Вот, место
осталось. - Вождь снова прикоснулся к шраму. - Большая шишка, точно кулак.
- И старик вытянул к огню кулак величиной с голову годовалого бычка.
- Ну?
- Ну, я испугался. Притаился. Чуть жив от страха. Духи чангалы
плясать принялись. Так себе пляшут, кто во что горазд. Топают как попало,
переваливаются на хромых ногах. Откуда им знать, как надо плясать?
Нечисть.
- Ну?
- Ну, а я был плясун хоть куда. Отменный. Смолоду у вечерних костров
отличался. Взыграло у меня сердце. Не утерпел - спрыгнул с дерева и
говорю: "Хватит срамиться! Смотрите..." И закружился, будто вихрь, по
поляне. "Ой, хорошо!" - заорал Одноглазый. "Ой, хорошо! - завопило стадо
его горбатых сородичей. - Бесподобно пляшет. Оставайся с нами, старик,
навсегда. Будешь веселить болотный народ". Вот тебе на! Угораздило меня
напроситься к бесам в приятели.
- Ну?
- Взмолился я: "Не могу, други. В становище пора". "Стой! Удрать
хочешь? - завизжали духи. - Не отпустим". "Почему - удрать? Старуха
заждалась. Зловредная старуха. Не вернусь к утру домой - голову снимет. Не
задерживайте меня, други. Наступит следующая ночь - сам приду". "Нашел
глупых! - разозлился Одноглазый. - Так тебе и поверили. Давайте отнимем у
него самую нужную вещь - как олень прибежит". Пристали духи: "Какая вещь у
тебя - самая нужная?" Я смекнул кое-чего. "Все берите, - говорю, - и
рубашку, и штаны, и лук, и стрелы, и нос, и уши - только шишку не
трогайте..." "Ага!" - обрадовался главный дух. Фьють! - и открутил шишку.
Да так ловко, что хоть бы чуть заболело.
- Ну?
- Ну, отправился я в становище. Духи провожать пошли, чтоб зверь не
напал. Дома - гам, гвалт. Где был, где шишка? Я рассказал - так итак.
Приехал старик из саков заречных. У него тоже шишка была, только на правой
щеке. Показал я ему дорогу. Помчался заречный в чангалу, вскарабкался на
дерево. Ждет. Вот и духи явились.
- Ну?
- Опять пустились они в пляс. Одноглазый кричит: "Старик, ты здесь?"
"Здесь". "Слезай, без тебя скучно". Пляшет заречный. Но когда у них,
заречных, путный плясун попадался? Ворочался, ворочался, словно коряга в
узком протоке, - надоело Одноглазому. "Не ладится у тебя сегодня, дед, -
говорит, - дрянь ты, старик, - говорит, - убирайся отсюда, пока жив, -
говорит, - да шишку свою не забудь". И прилепил мою шишку к левой щеке
заречного. Была у человека одна шишка - стало две.
- Ну? - Спаргапа, разинув рот, смотрел на отца, ожидая продолжения.
- Ну и все. - Белый отец не выдержал и расхохотался. Его поддержали
десятки здоровенных глоток. И лишь тогда догадался юный Спаргапа, что его
просто дурачат. Догадался - и обиделся.
Ночь. Охотники, выставив охрану, улеглись на попонах, разостланных у
огня, а кое-кто прикорнул и прямо на траве.
Пламя костра постепенно сникало, опадало к земле. Вслед за
отступавшим светом на поляну двинулся влажный мрак. Он тихо выплывал из-за
кустов, осторожно сжимая круг и все тесней охватывая уменьшающийся бугорок
огня.
Едва перестала звучать человеческая речь, темнота огласилась кличем и
плачем обитателей чангалы. Ухал филин. Не верьте печальному зову его - за
скорбью филина прячется жестокость. Надрывисто мяукал хаус - камышовый
кот. Над угасающим костром, точно соглядатаи звериного царства, метались
летучие мыши. Где-то далеко-далеко коротко и хрипло рявкнул тигр, и на всю
чангалу отчаянно и жутко заверещал смертельно раненый кабан.
Скрылась добрая Анахита. Низко на юго-востоке, у Козерога, страшно
загорелся предвестник несчастья злобный Кейван-Сатурн.
В сердца стражей, только сейчас беззаботно смеявшихся у жаркого
костра, медленно и неотвратимо, подобно серой гадюке, вползающей в шатер
пастуха, закрадывалась тревога.
Ох, тоска. В темных дебрях неискушенного разума слабо, точно просвет
в непроглядных тучах, брезжило сознание человеческой неустроенности.
Хищные звери. Черная хворь. Откуда все это, зачем это все?
То один, то другой страж поднимался беспокойно, подбрасывал в костер
сучья и ветви, всматривался при свете загудевшего пламени в неподвижные
лица спящих. Только убедившись, что все на месте, что он не покинут, не
оставлен, с ним - товарищи, соплеменники, сак умиротворенно ложился в
пахучую полынь.
Терпите. Опирайтесь, как путники в бурю, друг на друга, один на всех
и все на одного - и обретете силу противостоять Пятнистой смерти, что
глядит, ощерив клыки, пристально, с неумолимостью убийцы, из угрюмой
чангалы.
...И опять - утро.
Саки, обнаженные до пояса, пали на колени, обратили к солнцу очи - и
оно ободряюще протянуло к ним теплые лучи.
Словно ветви приземистых деревьев, взметенные мощным порывом ветра в
одну сторону, в едином взмахе поднялись наискось десятки рук. Черно-синие
в сумрачном свете чангалы, они резко выделялись на ликующе-розовом поле
сияния, все ярче разгоравшегося на востоке.
Остро звякнул, задребезжал, мягко загудел медный гонг. И медленно
поплыл к горизонту хрипловатый, гортанный, низкий, как гул урагана,
рыдающий от избытка радости, напряженно колеблющийся голос жреца.
Хвала тебе, Митра. Ты взошел, засверкал, как всегда. Пятнистая смерть
может убить одного Наутара.
Сто и тысячу Наутаров. Но кто убьет бога Митру, само лучезарное
солнце? Пока ж не погаснет солнце, не погибнет и сакский род.
Белый отец отозвал сына за куст.
- Для чего я взял тебя с собой? Старайся понять. Не поймешь -
пропадешь. Скажу напоследок: слушайся Томруз, Хугаву слушайся. Ясно?
Прощай.
Старый вождь прижал на миг сына к плечу, оттолкнул, с юношеской
ловкостью вскочил на лошадь. И был таков Белый отец.
Шестерка уцелевших собак, наконец, разгадала хитрую уловку хищницы. У
бугра, заросшего ежевикой, собакам удалось сообща навалиться на Пятнистую
смерть. Разбойница очутилась в капкане из шести клыкастых пастей.
Попалась?!
С ревом подскочила Пятнистая смерть кверху на пять локтей. С визгом
грянулась Пятнистая смерть сверху вниз, на поляну. Упала на спину, подмяла
собак под себя. Пасти разомкнулись. Пятнистая смерть совершила длинный
прыжок и с маху одолела крутой бугор.
Пока псы обегали препятствие с двух сторон - не дать хищнице
увернуться, обогнув возвышение! - зверь взлетел в новом невообразимом
прыжке, теперь уже обратном, и кинулся к реке, стремясь оставить гончих
далеко за собой.
Устала Пятнистая смерть - ей не пришлось сегодня подкрепиться горячей
кровью. Она укрылась в гуще гребенчука, торопливо облизала грудь и бока.
Собаки приближались. Она хорошо слышала их прерывистый лай и визг,
переходящий в жалобный скулеж - гончие тоже неимоверно утомились. Псы уже
не пугали чудовище - краткий отдых вернул ему добрую часть иссякших сил.
Но до Пятнистой смерти вдруг дошли отовсюду иные, более страшные
звуки: шум, треск, топот, гвалт, сердитые возгласы людей. Окружена. Что
делать? Уничтожить собак. Без собак люди, как без глаз - попробуй отыщи
лукавую хозяйку чангалы в топких зарослях, раскинувшихся на много дней
пути. Легче найти блоху в шкуре верблюда.
Пятнистая смерть подтянулась, угрожающе ворча.
Пятнистая смерть напрягла мышцы упруже и тверже виноградной лозы.
Пятнистая смерть легко, как птица, вспорхнула на перистый ясень.
Собаки, тесня друг друга, подступили к дереву. И гигантской
бело-желтой, в черных цветах, невиданной бабочкой пала на них Пятнистая
смерть. Пестрая молния!
Две гончих забились с переломанными хребтами. У третьей во всю длину
было вспорото брюхо. Четвертая, с разорванной глоткой, судорожно, как
обезглавленная курица, кувыркалась в молодой осоке. Пятая и шестая
шлепнулись в мутную заводь.
И тут в правый бок Пятнистой смерти, расщепив ребро, воткнулась
оперенная стрела.
Человек?
Хищница зарычала - стонуще, с болью, и повернулась с такой быстротой,
что казалось - она и не шевелилась, так и стояла тут сейчас, мордой к
лучнику.
Вторая стрела продырявила левое плечо убийцы.
Дрожь ярости пробежала по узорчатой шкуре Пятнистой смерти - как
частая рябь по осенней воде, осыпанной желтыми листьями, как ледяной
порывистый вихрь по меху пестрых выгоревших трав. Будто глубоко под кожу
хищнице запустил хобот железный овод.
Не сводя с охотника злобно сверкавших глаз, разбойница захлестала
хвостом о бока, вытянула шею над самой землей, выгнала спину, припала к
траве.
Спрятав когти, она коротко перебирала вздрагивающими лапами, словно
играющий котенок.
Человек отшвырнул трехслойный лук, выдернул из глины копье.
Он упер тупой конец оружия в круто вывернутую ступню отведенной назад
правой ноги, намертво впился в древко, прижал его для верности к
выдвинутому вперед согнутому левому колену.
Так напряженно сжался, перегнулся и скорчился человек, что стал
похожим на корягу, из которой косо торчит в сторону прямая голая ветвь.
Скрестились с беззвучным лязгом, брызнув горстью искр, как два ножа,
два ненавидящих взгляда.
Эй, берегись!
Пятнистая смерть стремительной эфой-змеей распрямилась в прыжке,
сгустком огня полыхнула над влажной лужайкой, горячей бронзовой глыбой
обрушилась на человека.
СКАЗАНИЕ ВТОРОЕ. ЦАРЬ И СОЛОВЕЙ
Старая эра. Год пятьсот двадцать девятый. Рим, возникший на семи
холмах, пока что томится под властью этрусков и не смеет даже мечтать о
великих завоеваниях. Лишь через двести лет покорит Согдиану пьяный деспот
Искандер Двурогий. О гуннах Атиллы еще и слуха не было, а нашествие
Чингисхана - дело столетий столь отдаленных, что человеку страшно в них
заглянуть.
Но уже давным-давно облупилась зеркальная облицовка египетских
пирамид, простоявших к тому времени три долгих тысячелетия, и эпоха
