для забавы.
Эту проклятую тварь не удалось изловить до сих пор потому, что одни
боялись, другие брались за дело не очень умело, действовали опрометчиво
или порознь.
...Задумчив старый вождь. В тяжелый он вышел путь. Но - хорошо на
душе... Смерть? Она, как и жизнь - человеческое достояние. Она, как и
жизнь, бывает худой и доброй. Надо уметь жить - умереть тоже надо уметь. И
гибелью в правой битве человек превосходит смерть.
И потому не слезную песню небытия, а ликующий гимн в честь
богини-творца поют охотники, шлепая мерно и звучно, на всю чангалу,
правыми ладонями об оголенные левые плечи:
- О Анахита, дающая жизнь, увеличивающая стада! Ты соединяешь мужчину
и женщину. Завязываешь плод. Наполняешь молоком материнскую грудь. Венец
из ста звезд на мудром челе. Ты высоко опоясана, облачена в одежду из
тридцати шкур выдры, в блестящий мех...
Охотники с трудом удерживали собак.
Гончие псы, очутившись в чангале, учуяли близость такого обилия дичи,
что у них от нетерпения чесались лапы и щелкали зубы.
Еще не выделив ни одного ясного запаха из той пряной мешанины, что
хлынула в их ноздри из мокрых зарослей, еще не взяв ни одного следа,
собаки уже бешено рвались в драку. Догонять, хватать! Вперед! А там уже
подвернется какая-нибудь живность.
Душный воздух чангалы взбудоражил кровь и Спаргапе. Кровь ударила
юноше в голову. Он раскраснелся от возбуждения, как от жары, он улыбался
криво и бессмысленно, как пьяный. Если б Спаргапа чуть меньше стеснялся
отца, он бы ринулся в чащу проворней любого пса.
- Смотрите! - воскликнул Хугава.
Над кроной черного вяза, неуклюже помахивая крыльями, взлетели
отяжелевшие от еды стервятники. Кинулись с тропы в сторону мохнатые желтые
существа. В холодной тени, повисшей обрывком ночи под кустами гребенчука и
облепихи, вспыхнули зелеными огоньками глаза лукавых шакалов, падких на
падаль.
...Куски растерзанного мяса, клочья внутренностей, розовые, дочиста
обглоданные кости - вот и все, что осталось от Наутара.
- Бедный Наутар! - Старый вождь сцепил пальцы вытянутых перед собою
рук. - Он уподобился нечестивому персу, выброшенному собакам на съедение.
Как доберется до загробного мира человек, по частям разбежавшийся в разные
стороны в желудках зверей и птиц?
Саки зарыли прах Наутара у самой тропы.
Белый отец гневно сказал священному дереву:
- Ты не защитил Наутара - ты больше не Многочтимый страж. Будь
проклят!
И выстрелил в корявый ствол из лука. И все охотники последовали его
примеру. И утыканный стрелами черный вяз стал колючим, как дикобраз.
Вождь тягуче протрубил в рог и громко-громко крикнул в чащу:
- Пятнистая смерть! Эй, Пятнистая смерть! Выходи на поединок. Я хочу
тебя убить.
Он прислушался - чангала не отвечала.
- Боишься? Хочешь скрыться от нас? Не уйдешь! Много зла ты причинила
моему племени, о Пятнистая смерть. Пора взыскать с тебя за все. Кровь за
кровь. Я вспорю твое брюхо, Пятнистая смерть!
Молчала чангала... Белый отец дернул за поводок лучшую собаку и
двинулся с нею вокруг отвергнутого кумира. Собака, то шумно потягивая
парной воздух, то коротко посапывая, чихая и фыркая, расторопно шарила
подрагивающим носом в молодой осоке.
Вдруг она рывком прянула назад - и, как будто от этого резкого
движения, у нее на загривке дыбом встала шерсть.
Прижав уши и плотно примкнув к ногам хвост, собака зарычала - скорей
боязливо, чем грозно: на чистом песке под редкой травой виднелся отпечаток
громадной круглой лапы. От следа исходил сладковато-душный, нестерпимый
для собак кошачий запах.
- Сюда!
Вождь спустил первую свору. Саки ударили пятками в бока лошадей.
Рванулся вперед и Спаргапа, но его настиг грубый окрик отца:
- Хоу (эй)! Куда ты?
Юнец остановился. Удивление и досада. Старик сказал насмешливо:
- Так тебя и ждет Пятнистая смерть, вон там у куста. Ишь, разогнался.
Успеешь голову сломать. Не отходи от меня.
Спаргапа, чтоб не заплакать, до самого подбородка втащил губу под
верхние зубы, прикусил крепко, медленно отвел увлажнившиеся глаза в
сторону. И когда он отводил их, вождь так и потянулся к нему с мучительной
любовью и жалостью во взгляде.
Но стоило сыну вновь повернуться к отцу, как тот опять насупился,
точно дряхлый ястреб.
- Поехали не торопясь, - проворчал вождь. - Все равно не догнать
сегодня Пятнистую смерть.
...Путь хищницы пролегал через плотные завесы ежевичных плетей,
усаженных острыми, как щучьи зубы, шипами, сквозь колючие стены
дымчато-зеленого лоха, источавшего терпкий аромат желтоватых цветов.
Солнце только на днях вступило в созвездие Овна.
Река не успела разлиться. В глинистых чащах болот, желтая, как свежий
мед, стояла гнилая вода, лишь слегка разбавленная влагой недавних скудных
дождей.
Хотя деревья, кусты, молодая трава распустились почти в полную силу,
они еще не могли закрасить яркой зеленью рыжие пятна прелых трав
прошлогодних. Черная издалека, чангала, как всегда в эту пору, была
изнутри пестрой, в крапинках, как диковинная птица.
Из тухлой воды, рядом с юными побегами тростника, торчали острые, как
дротик, сухие, обломанные стебли тростника отмершего, и не одна собака и
лошадь напоролись нынче на них животом или грудью.
- Ку-хак!.. - С гортанно-высоким, скребущим криком взмывали из-под
ног длиннохвостые фазаны.
Треск. Оглушительное хлопанье крыльев. Ударив вверх, точно камень,
выброшенный катапультой, фазан на миг замирает в воздухе, чтобы
перевернуться, и, косо снижаясь уходит прочь.
- Этот миг и старайся уловить, если хочешь достать петуха стрелой, -
сказал наставительно Спаргапе отец. - Дело трудное. Навык нужен.
Разгорелся юный Спаргапа! Звенела тетива, стрелы так и свистели. Но
стрелы пропадали в одной стороне, фазаны - в другой.
- Может, у меня выйдет? - Хугава туго, до отказа, натянул двухслойный
лук, откинулся назад, настороженно прищурился. И едва из кустарника
вырвался крупный самец, Хугава, почти лежа спиной на крупе коня, коротко
выдохнул и спустил тетиву.
- Ах-вах! - завопил Спаргапа от зависти. - Горе моей голове...
Пастух отыскал фазана с помощью собак и прямо так, прочно нанизанного
на стрелу, скромно преподнес старейшине.
- Хороший петух! - Белый отец одобрительно защелкал языком о зубы.
Многое оно означает, это щелканье. Один щелчок - отрицание. Два
быстрых - запрещение. Три медленных - сожаление, удивление или
восхищение...
Вскинув руку со стрелой, старый вождь ласково провел ладонью по
голове фазана - зеленой, будто смарагд, постукал ногтем по клюву -
бледно-желтому, как сухой тростниковый стебель, потрогал белый, словно
снег, ошейник, взъерошил пальцем перья на груди - багряно-золотистой,
точно свежепролитая кровь, осыпанная искрами, погладил крылья -
тускло-голубые, как осенью вода, раздвоил пестрый хвост и заботливо
упрятал добычу в сумку.
- Редкая птица! Спасибо, Хугава.
Пастух застенчиво улыбнулся. Спаргапа уныло сгорбился на сером коне.
...След Пятнистой смерти широко и замысловато кружил по чангале.
Собаки вели гон вразброд. Они привыкли брать зверей в открытой
пустыне, чангала сбивала их с толку. Нет, чтобы вместе держаться, дружно,
стаей настичь убийцу - псы, казалось, не столько преследовали врага,
сколько состязались в быстроте бега.
И чудовище не столько спасалось от собак, сколько подстерегало их в
густой траве.
И когда зарвавшийся пес, оставив своих далеко позади, с
захлебывающимся лаем проносился, точно слепой, мимо затаившейся хищницы,
она опрокидывала его ударом тяжелой, как палица, лапы.
Так, по-одиночке, Пятнистая смерть уложила почти всех собак двух
свор.
Немало собак, одурев от красок и звуков поймы, рассыпались в
кустарниках, опутанных вьюнами.
Как в лихорадке, рыскали псы, натыкаясь на шипы и сучья, по узким
барсучьим и волчьим лазам, готовые разодрать в клочья любую болотную
нечисть.
И без того полудикие, они, нахлебавшись воды пахучих луж, будто
переродились в свободных зверей, сродни тем, что от рождения скитаются в
зарослях. Будто их сила была не в покровительстве человека. Будто не у
огня, зажженного человеческой рукой, была их опора.
Но вот чангала, не знающая, не в пример человеку, ни пощады, ни
снисхождения, глянула темными очами в их очи, привыкшие к яркому пламени,
к улыбкам детей. Вот принялась она грызть и рвать, бить и топтать, драть и
бодать, колоть, царапать, кусать непрошенных гостей клыками и когтями,
рогами и копытами.
И собаки сразу утратили прыть.
Скуля и поджав хвосты, бросились они назад, к другу человеку, под
защиту спасительного костра, разложенного саками по приказу старейшины. Из
трех свор, пущенных по следу Пятнистой смерти, вернулись лишь шесть
мокрых, окровавленных, дрожащих от ужаса кобелей.
Чангала еще не видела таких ночей!
Сверкающий столб огромного костра величественно, словно восходящее
солнце, поднялся над обширной кочковатой поляной. Полосы ослепительного
света легли золотыми мостами на протоки и заводи, окрасили в непривычный
голубовато-розовый цвет разлапистые, удивленно притихшие над водою кусты.
Чем сильнее разгорался костер, тем просторней раздвигался теплый круг
жизни, тем дальше отступала чангала с промозглой теменью и ночными
страхами.
Задорно звучали голоса охотников.
Словно приветствуя саков, своих сыновей, на западе, в зеленоватой
россыпи Овна, сверкнула Венера - мать Анахита.
Люди изрядно устали, проголодались.
С краю костра, на козлах из только что срубленных жердей, висели туши
молодых оленей, козлов, поросят. Громко трещали сучья - их треск напоминал
сухой перестук щебня, осыпающегося в пустынных горах. В огонь струился
растопившийся жир, сало шипело на углях, как сотня потревоженных змей. Над
поляной витал, будоража нутро, каленый запах горелого мяса.
Белый отец попросил сына ощипать фазана, добытого Хугавой. Пучок
наиболее красивых перьев он положил возле себя, освежеванного петуха
насадил на прут, сунул в пламя.
Спаргапа - несмело:
- Отдай мне перья, отец.
Отец - испытующе:
- Зачем они тебе?
- Нужны, - смущенно пробормотал юнец.
- А-а, - понимающе кивнул вождь. - Для этой... той самой? Как ее?.. -
И с явным сожалением покачал головой. - Нельзя, мой сын.
- Почему? - нахохлился Спаргапа.
Фазан подрумянился. Старый вождь позвал через плечо:
- Хоу, Хугава! Где ты? Шапку давай.
Хугава недоумевающе глянул на Спаргапу и протянул старику облезлый
малахай. Вождь сгреб кучку голубых, зеленых, красных перьев, переливчато
сиявших в отблесках костра, и торжественно, словно горсть дорогих
самоцветов, высыпал в шапку табунщика.
- Глаза у тебя - как у сокола, руки не трясутся, не пускаешь стрел на
ветер, - сказал он уважительно. - Перья отвезешь жене. Пусть пришьет к
головному убору. А это, - старик вручил Хугаве жареную птицу, - сам съешь.
- Эх! - прокатилось по толпе саков. Не всякий удостаивался подобных
почестей. У Спаргапы от обиды во рту пересохло. Огонь, засветившийся в
глазах юнца, был, пожалуй, не менее жарок и ярок, чем пламя костра, у
которого сидели охотники.
- Благо тебе да будет, вождь, - произнес с запинкой растерянный
табунщик. - Но я не заслу...
- ...жил! Заслужил. Сядь вот тут, подле меня. Видишь этого молодца? -
Старейшина положил руку на крутое плечо Спаргапы. - Научишь стрелять так
