за их необходимость. Он хотел все сделать сам и вымещал неисполнимость
желанья на неудачливых и нерадивых.
Квинатцин полировал глаз змеи грубой, жесткой шкурой. Это была кожа
громадной рыбы, привезенная с берега Океана. Квинатцин не видал и не хотел
видеть Великой Воды, что ему до рыбы, созданной для полировки камня.
Второй день он трудился над глазом. Он сказал, что не хочет поручать дело
грубым рукам глупцов. Они испортят глаз. Погибнет труд многих людей и
многих дней. Квинатцин не торопился. Ни он, ни его соплеменники не умели
спешить. И без того жизнь шла слишком быстро.
Руки Квинатцина работали сами собой, а он мечтал о новом, грезящемся
ему воплощении Бога войны. Поход на Теско закончился великой победой.
Город Чако, сосед Теско, напуган и изъявил покорность. Власть Чалана
возрастает. В Чако посланы сборщики дани. Они распорядятся людьми,
укрощенными страхом, и скоро вернутся с носильщиками, которые принесут
первую дань и лягут жертвами перед богами Чалана.
Страх - могущественный владыка, величие - в том, чтобы внушать ужас.
Ужасающий других делается сытым, богатым. Самое лучшее для Квинатцина
выражение могущества высшего воплощалось в Уитцлипочтли - Боге войны.
Отложив полировальную кожу, Квинатцин ласкал глаз быстрыми
прикосновениями мягкой шкурки оленя, присыпанной мелом. Дело пришло к
совершенью. Квинатцин осматривал глаз, держа его против света. Глаз был
гладок и ясен, как око ребенка. В середине ощущался маленький бугорок,
который нарушал правильность формы. Нужно попробовать.
Квинатцин встал, потянулся. Никакое усилие не могло бы расправить
сутулую спину, выпятить впалую грудь. Неловко переступая кривыми ногами,
Квинатцин выбрался из тени к змеиной голове.
Скульптора изуродовала работа, но он не думал о своем уродстве, не
знал его, как не знали его и другие. Это тело с тяжелой головой, с мощными
руками, неловко подвешенными к покатым плечам, сутулая, почти горбатая
спина, искривленные ноги - все было в какой-то соизмеримости с твореньями
искусства чаланцев. Все - чудовищное, все - преувеличенное. И во все
вложен особенный, подавляющий и ужасающий намек.
Квинатцин присел, вложил глаз на место и отступил от змеиной головы,
прикрывая ладонью глаза. Да, пустая орбита ожила!
Он вглядывался, восхищенный. Кажется, еще раз произошло то, на что он
только что понадеялся: может быть, та самая небольшая неправильность
формы, только что замеченная, и придала такую жизнь глазу. Чудесная
особенность творчества - будто бы ошибка на самом деле и дает божественное
ощущение законченности. Скульптор обязан ждать чуда, его руками управляет
Бог.
Квинатцин отступил на несколько шагов и опустился на колени. Вторая
орбита, еще пустая, скрылась, и голова змеи показалась завершенной. Теперь
увиденное Квинатцином обнаружило свое великолепие. Это - искусство! Оно
несравненно выше жизни, прекраснее самых прекрасных форм, живущих на
земле. Творец есть посредник между Богом и людьми.
Не было рядом людей, чтобы Квинатцин мог подавить их величием своего
гения. Склонившись, он коснулся лбом земли. Он первым боготворил Великую
Змею. Она создалась сама через тех, кто вырубал камень, кто тащил его
сюда, кто отесывал его. Оно завершилось, творенье, через Квинатцина. Без
него не было б ничего! О Красота!
Квинатцин беззвучно молился. Перед внутренним взором скульптора
неясные прежде образы принимали четкость. Он видел Уитцлипочтли в новом
воплощении, которое предстоит через руки Квинатцина.
Побеждающая Красота! Ему вспомнились слова иноземцев, которые
сколько-то лет назад пришли откуда-то с юга. Родившиеся в далекой стране,
грубое, неблагозвучное названье которой Квинатцин тогда же забыл, они шли
на север. Бог повелел им найти какое-то место, где растут цветы,
обладающие особенной силой. Им позволили идти, так как они были
искателями, так как их было лишь трое и они казались безобидными. Они
понимали в искусстве ваяния и восхищались Квинатцином. Уходя, один из них
сказал Квинатцину: "Нужно остерегаться людей, из рук которых выходят
уроды. Ибо уроды выражают не красоту, а злобу души творца".
Квинатцин согласился с иноземцем: бывают истины столь очевидные, что
их принимают без размышленья. Через много дней явились сомнения: не
оскорбил ли чужеземец богов Чалана? Было поздно гнаться за преступниками.
Сейчас Квинатцин хотел, чтобы чужеземец был рядом. Он не слеп, он
постиг бы, как прекрасна Змея.
Но где же все, почему нет ни одного скульптора, куда все ушли? Густой
рев священного храмового барабана заставил Квинатцина очнуться. Сегодня
день праздника победы над Теско! Желудок напомнил о себе. Квинатцин забыл
поесть. Он резко поднялся. И замер, пошатываясь в борьбе с
головокруженьем.
Для Квинатцина все были равны в толпе, все одинаковы. Всегда
невнимательный, всегда видящий нечто большее, чем лицо человека, он никого
не узнавал, а его знали все. Грубо расталкивая людей сильными руками,
Квинатцин пробился вперед.
Храмовый барабан гасил все звуки, безраздельно владея вселенной.
Вверх по пирамиде к площадке на вершине и там к невидимому снизу алтарю
тянулась живая цепь. Звено - трое: два чаланца и между ними обреченный
тескуанец. Высокие ступени достигали половины бедра, но все легко
преодолевали подъем. Не выпуская связанных рук пленника, чаланцы разом
вспрыгивали на ступень, поворачивались и вздергивали жертву. Движенья
подчинялись своему ритму, цепь не рвалась, каждая ступень была занята.
Иногда по какому-то знаку сверху цепь ненадолго останавливалась. Затем
вновь и вновь люди, как в танце, возносились со ступени на ступень.
Ни один из пленников не сопротивлялся. Многие облегчали усилия
помощников храма, прыгая сами.
Везде жизнь была одинакова, везде ее не ценили. Соплеменники
Квинатцина, попадая в плен, с такой же готовностью шли к алтарям
победителей.
Быть принесенным в жертву? Эта участь не страшила. Души жертв
вступали в особенную обитель неба. Их загробное бытие несравненно
превосходило долю тех, кто умирал от болезни, от укуса змеи, от когтей
зверя или от редко достижимой старости. Бог был един для всех и любил тех,
чьи сердца кормили его изображения.
Познание смысла жизни начиналось в бесконечном удалении веков и
поколений и длилось не изменяясь. Оно подтверждалось и укреплялось
неизменностью скудного труда, голодом и голодной тоской по мясу. Его
утверждал ужас перед зыбкостью бытия, выраженный не словами, а более
сильно - образами божеств и настойчивой жестокостью культа.
Так понимал и так воспринимал жизнь и Квинатцин. Все, все было ясно,
все было известно. Не было ни одной загадки, ни одного сомнения. Квинатцин
знал, что нужно выразить, зачем и для чего. Как выразить, какими
совершенствами формы? Какие новые черты обязан найти воплотитель? Мечтой о
совершенстве формы и опьянялся Квинатцин. В совершенстве формы и есть
правда, а правда - это красота. Квинатцин создавал красоту, вдохновляясь
творчеством, преклоняясь перед делом своего познания и тайной рук.
Заглушаемое священным барабаном таинство совершалось как бы бесшумно.
Темная кровь жертв, переполнив пробитые для нее стоки, растекалась,
копилась на верхних ступенях и, преобразованная лучами Солнца, посветлев,
стекала ниже.
Медленно, медленно Квинатцин перебрался на западную сторону. Сюда
сбрасывали тела жертв, здесь их подбирали, укладывали. Служение богам
началось недавно, но ряды тел были уже длинными. Квинатцин вспоминал,
сколько пленников привели из Чалана. Дважды двадцать по двадцать. Будут
сыты и боги, и чтущие их люди.
Квинатцин издали смотрел на трупы. Тело живого человека слишком
гладко, слишком убого, закругленно. Оно - скучно. Ничто не подчеркнуто,
взгляд наполненных мягким веществом орбит невыразителен, бессмыслен.
Рядом была еще пирамида, малая - из черепов жертв. Сколько их? Без
счета. Двадцать раз по двадцать, повторенное очень много раз по двадцать.
Не только снаружи, вся пирамида сложена из черепов. После трапезы
вываренные, пустые, вылизанные черепа возвращались сюда. И здесь они,
освобожденные от плоти, оживали. В глубинах орбит возникали тени взоров,
полные значения. Квинатцин изготовлял маски в виде черепов и разукрашивал
настоящие черепа. Красотой его работы восхищались самые грубые умы.
Квинатцин глядел, отдаваясь тайне созерцания. Он ощущал в себе
глубину, особенную, прозрачную, в ней копились образы. Он был в мире
красоты, владел ею, и она владела им.
С усилием вырвав себя, Квинатцин вплотную подошел к телам жертв.
Казалось, он был уже полон. Нет, нашлись новые глубины, новая жадность
восприятия. Перед ним были тела, освобожденные от сердец, грубо и мощно
разорванные от низа живота до ребер. Выпученные внутренности, разинутые
рты, глаза, готовые вырваться из орбит, скорченные члены. Это не было
безличным скопищем живых. Торжествовала красота смерти, победившая пустыню
жизни.
Квинатцин искал, запоминал. Прикасаясь к телам, хватая их, он сам
ощущал чьи-то прикосновенья, его знобило, и волосы шевелились на голове.
Освещенное солнцем выглядело уже другим, когда падала тень. Тайна
прекрасного была в чередовании света и тени, в их сочетанье, таком же
глубоком, как тайна, соединяющая двух, дабы породить третьего.
Наступало насыщенье, глаза и мысль полны. Довольно и - пора!
Квинатцина звала глина, обреченная послушно принять первый отблеск мечты.
Он ломился через толпу, грубо отбрасывая окровавленными руками неловких,
не успевавших уступить дорогу. Он не видел этих ничтожных, случайно живых.
Он не слышал, как они выли, раздирая себе уши и лица, пронзая длинными
шипами языки, чтобы своей мукой и своей кровью еще более скрепить союз с
богами, ибо лишь боги могут дать человеку хоть крупицу безопасности в этом
бушующем бедствиями мире.
Квинатцин не нуждался в самоистязаниях, чтобы добиться полета души.
Он творец, вознесенный над всеми созидатель красоты. Повинуясь желанию,
сильнейшему, чем голод, страх перед смертью или продолжение рода,
Квинатцин спешил к своим резцам и лопаточкам, к своему великому делу.
Истощенный великолепием праздника, пресыщенный зрелищем, в котором
все были участниками, насладившись жертвенным мясом, Чалан успокоился еще
до сумерек.
Разбредясь по клетушкам, комнатам и комнаткам громадных общих домов,
чаланцы засыпали в прохладе каменных клеток. С наступленьем темноты они
наполовину очнутся, чтобы выбраться во дворики, на плоские крыши, где
легче дышится, где лучше спится.
Город был беззащитен. Беззащитным он будет и утром следующего дня,
как в утро каждого дня. Чалан беспомощен против внезапного нападения, так
же как был и остался ограбленный, порабощенный Теско. Как все другие
города и жилища, как все поселенья племен, где безгранично властвуют
страшные боги.
Все боялись, и никто не боялся. Все свыклись со страхом, так
свыклись, что никто не умел заставить себя и принудить других хотя бы на
ночь выставлять стражу. Каждый уходил в блаженство сна, как в глубочайшую
и безопасную обитель.
Во сне прекращалось одиночество, на которое был осужден каждый и
всегда. Слов для выражения внутренней жизни личности не существовало.
Ощущенья, мысли - движенья души были скованы невозможностью общенья с
другими и, естественно, превращались в тяжкую обузу, которая мешала жить,
которая заставляла не любить жизнь. В полусне, в образах, то явственных,
