почти горы, с проблесками над нею. Но здесь было не сравнимо ни с чем.
Громада будто бы ровного пространства без края. Хотелось иметь крылья. Не
для того, чтоб лететь, а так просто, от радости.
"Что ж это со мной?" - едва подумала Гита, как княгиня велела ей
поглядеть левее. Там, еще далеко, мелькали в траве будто бы лошади, сзади
их, разбросавшись просторною цепью, спешили - не всадники ли? - всадники.
Старая княгиня, любя поглядеть на ловлю тарпанов, привезла невестку в
загодя подготовленное место. Подготовили и тарпанов. Между Трубежом и
Супоем их мало теперь: оттеснили. От Супойского озера, которое называют
Большим или Верхним, в отличие от Нижнего или Малого, к реке Трубежу
насыпан вал. При Ярославе он был закончен. Всеволод его обновлял. Владимир
Мономах не забывает послать поправить насыпь - оплывает. От озера Верхнего
до Трубежа верст тридцать. От вала до Днепра напрямик, как птица летает,
будет верст шестьдесят. Этот кусок Переяславльской земли - не замок, не
крепость. Слишком велик он. Однако же половцы побили Изяслава и Всеволода
Ярославичей при Альте-городке. Они прошли верховьями реки севернее вала,
не решившись лезть через него в Переяславль. Тарпаны не половцы, им легче
и через реку переплыть, и времени им не жаль, чтоб поискать на валу места,
где бы не скользило копыто. Но к чему? Вольный зверь. Прежде из
Переяславля можно было увидеть табуны тарпанов на водопое у Трубежа. Да и
запашка увеличилась. Скота своего больше пасут.
Все это объясняла Гите Владимирова сестра, Евпраксия. Переяславльская
княжна, с раннего детства наслушавшись, знала о воинских делах не меньше
мужчин. И еще нашла бы немало чего рассказать, не останови ее
мать-княгиня:
- Садитесь обе, и ты помолчи, императрица премудрая, распугаешь
тарпанов.
Сели на ковер, который возница притащил из возка, и трава закрыла
головы женщин. Евпраксия не оставила матери последнего слова. Медленно
повернув красивую голову, с толстыми косами, уложенными короной, сказала!
- Не учуют - ветерок тянет на нас. Не услышат - тарпан не волк, он,
как олень, гонят его, он старается слышать, что сзади.
На это старая княгиня погрозила пальцем, сказавши без гнева:
- Ох, дождешься ты!
Евпраксия только плечом повела и медленно отвернулась. Без обиды. Но
и без шутки.
Они были похожи, как бывают порой мать с дочерью. Император Генрих,
послов которого ждали для окончательных переговоров, мог бы, взглянув на
княгиню Анну, узнать без гаданья, какой будет княжна Евпраксия лет через
двадцать - тридцать. Конечно, если жизнь эта не наложит такого бремени,
которое исказит, изломает данные богом черты от рождения. Дочь базилевса
Константина Мономаха вышла в отца, который в забытые годы пленял сердца
женщин чистой эллинской породой, увековеченной десятками известных и
сотнями забытых скульпторов. Хороший, но не чрезмерный рост, широкие плечи
- покатые, глубокая грудь, соразмерные руки и ноги, изрядная сила, но
скрытая нежной кожей и плавными очертаньями, точеная шея с гордым поставом
головы, округленный подбородок с чуть заметной ложбинкой, прямой нос -
продолженье высокого лба, светло-русые волосы, вьющиеся плавной волной.
Свои купцы из Тмуторокани привозили на Русь находимые на берегах
Сурожского моря и пролива статуи и статуэточки старой и новой работы - их
было много. Тмуторокань соперничала с таврийскими и греческими купцами. На
Руси эллин не удивлял никого ни чертами, ни статью. Гита чувствовала себя
маленькой между этими двумя крупными, сильными женщинами.
Ветерок был, но очень слабый. Раздвинув перед собой траву рукой и
тонкой тростью, княгиня Анна потянула Гиту: гляди. Евпраксия же смотрела
на мать и на будущую золовку. Ловля тарпанов ее не занимала. Как мать
заботится об англичанке! Пестует, учит. Конечно, Владимир - любимец,
первенец. Евпраксия не ревновала. Она любила и мать, и отца, и братьев в
спокойную меру спокойного сердца. Так же любила книги. Так же будет любить
будущего мужа. Когда отец сказал ей о прозрачных намеках германских
послов, Евпраксия захотела узнать, не глуп ли Генрих, не слишком ли много
пьет вина - германцы ославлены как пьяницы! И сколько лет императору?
Всеволод хохотал: "Видит бог, вся в тетку пошла, в жену французского
короля. Такой же кремешок! Умница, дочь, в обиду не дашься, хвалю!" Дочь
дождалась конца отцовского веселья, чтобы уверить и отца, и мать: "Если
Генрих будет не таков, каков нужен, я его покину без слез. И чтоб в
договоре о браке предусмотреть мои права".
Княгиня Анна радовалась силе души и сердечному покою дочери: жизнь
таит неизвестное до последнего часа, таким, как дочь, легче живется, и
дурного дочь не сделает. Но не могла заставить себя любить дочь, как
других. И не хотела бы таких жен сыновьям. Особенно Владимиру, любимцу
своему. И трепет Гиты, и ее страх, ее жестокое сиротство, большее, чем
обычное, привлекало княгиню: эта будет по-настоящему своя, всей душой и во
всем. Воск...
Люди ждали Гиту с любопытством, с сочувствием, русский видел в
девушке беглянку из сожженного города, говорил - доброе дело совершает
Всеволод Ярославич, голубя сироту горемычную: эхо падения Англии не
умолкало, нормандцев сравнивали с турками, с печенегами, с половцами,
духовные в проповедях обличали римского папу.
Владимир ждал невесту, как послушный сын, - жену выбирают родители,
по возрасту ему уже давно пора совершить закон, а заглядываться на
кого-либо по-настоящему, чтоб сердце терять, ему не приходилось. Всеволод
Ярославич на дело глядел так же, как сын, только сверху, и - взвесил
приданое молча. Но никто не знал твердого решенья княгини Анны: взвесить
невесту. Не отдаст сына, если не перетянет Гита груз материнских сомнений.
Рог прозвучал серебряным зовом. Тарпаны бежали прямо на курган, а
всадники изогнулись дугой. Крайние поспевали, опережая беглецов, вот уже
вырвались вперед и, оглядываясь, сближались: перед курганом сомкнутся.
Крупный вороной жеребец вел табун тяжелым скоком. Могучий зверь с длинной
гривой, с громадой хвоста брал то правее, то левее. Наверное, он не раз
встречался с людьми, знал их уловки, но поделать не мог ничего. Бросить
своих? Может быть, но только когда замкнется кольцо загонщиков. Женщины
встали - теперь они не помешают.
Загонщики остановили табун в двух сотнях шагов от кургана. Лошади
сбились, пряча головы, темные от пота. Вожак, взбросив перед, будто
пытаясь встать на дыбы, с визгом прыгнул к ближайшему всаднику. Тот
увернулся. Пробив брешь, жеребец помчался в степь, увлекая за собой
нескольких лошадей. Остальным преградили путь. Всадники метали арканы.
Кто-то, промахнувшись, спешил смотать волосяную веревку широкими петлями
на предплечье левой руки. Удачливые затягивали петлю поворотом своего коня
и останавливали тарпана, дрожащего, взъерошенного, с клочьями пены,
рожденной ужасом.
Гита, прижав к груди руки, видела только одного всадника. На белом
коне, сам в белом, с шитой золотом и серебром грудью рубахи, Владимир
метнул аркан первым. Петля захватила шею стройной лошади. Князь не рванул
аркан, как другие, а, удерживая его правой рукой, скакал вместе с добычей,
будто бы она его увлекала. Но очень недолго: мгновенья, которые показались
длинными только Гите. Всадник и его белый конь вместе, как одно целое,
сделали что-то, и плененная лошадь почему-то побежала по кругу, а всадник
в середине только поворачивался, укорачивая аркан, и пленница все больше
выбрасывала круп наружу круга и бежала уже боком, ближе и ближе, пока не
остановилась сама, тянула назад, пробуя вырваться, и только еще больше
затягивала петлю. Владимир осаживал своего коня, вынуждая пленницу
слушаться. Так оба подошли к кургану. Белый конь без порока, по словам
старшего Святослава Киевского. Голос Владимира был ровен, сам он свеж,
будто бы не гнал тарпанов и не справился сам с добычей.
- Тебе дарю кобылку, Гита моя, будет тебя, когда захочешь, носить,
добрая будет лошадь. Берешь?
- Беру, - ответила Гита. Откуда и смелость взялась с богатырем в
степи разговаривать?..
Так забавлялись ловлей, по мненью княжны Евпраксии. На самом же деле
мать сына своего хотела невесте показать - и успела в своем замысле.
Премудрая Евпраксия не догадалась. Молода еще против матери, и матерью еще
не была. Без материнства женский ум не полон, как без отцовства черство
бывает мужское сердце.
У Гиты появилось первое собственное дело в бытность ее на Руси: в
конюшню ходить к своей лошади. Два дня первых степная полонянка стояла в
деннике, натянув удавку так, чтобы только не лишиться жизни, с ужасом
храпела, глядя на чудовище, усевшееся в кормушку, - на седло. На третий,
вдруг осмелев, оттолкнула помеху и пустилась жевать пахучую траву,
пересыпанную зернами овса и ячменя: нельзя сразу давать степной лошади
чистое зерно - и есть его она не умеет, и вредно с непривычки.
На ласковый хозяйкин голос она косилась, гневно выкатывая влажное
око, и храпела, прижимая уши, но раз от разу становилась тише, спокойнее.
В кормушке к седлу добавили уздечку с железом. Привыкнув к виду
седла, кобыла нашла дополненье к нему вовсе не страшным. И вскоре
позволила Гите прикоснуться к нежнейшим ноздрям, но чуть-чуть и всем видом
показывая: берегись, я могу укусить, коль так вздумаю.
Лиха беда начало. Заслышав шаги Гиты и помня о сладком куске на
мягкой ладони, кобыла здоровалась, нежно всхрапывая: эти два слова для нас
не вяжутся, а лошадь умеет связать. Уже стала она пускать хозяйку к себе в
денник, давалась обнимать за шею и позволяла Гите вести разговор за двоих.
- Ты будешь ходить под седлом? Для меня? Мы с тобой скоро обе учиться
начнем. Когда? После свадьбы. Скорее бы. А тебе скучно и хочется бегать?
Наставив уши, кобыла и впрямь будто бы спрашивала: а слезы к чему
тут?..
- Самого дорогого, самого близкого человека, мы умеем горько теснить.
И чем же? Любовью своей! Как соблюсти меру и кем указана мера? -
спрашивала княгиня Анна сына, а он молчал, зная - ответа еще не нужно.
Семь последних лет, начиная с поездки в Ростов Великий, выписались в
его памяти яркой тушью, расцветились заставками, что дорогая книга,
исполненная лучшим писцом. Эти годы ковались кольцо за кольцом, в них его
каждодневно теснила необходимость. Детство отошло, совсем позабылось.
Недавно без явных причин, без особого случая ожили детские дни, когда был
он в материнских руках. Говорят, что такое служит признаком возмужалости.
- Лелея любимого человека, берегут его как зеницу ока. Нет большей
драгоценности - жизнь за него отдают. И ревнуют ко всему да ко всем,
мнится что-то - и допрашивают, и томят его, - продолжала мать. - Любовное
угнетенье жестче железных оков. Любимый, любимая превращены в жертвы.
Свободу нужно уметь соблюдать и в любви. Любовь бежит от несвободы.
Владимир вспоминал: мать умела его не теснить любовью и в детстве.
Свобода - как воздух, о котором вспоминают, когда не хватает его. Подумал
он и о судах стариков. Разбирая, по обычаю, семейные ссоры, старики чаще
всего винят мужа и приказывают ему: не утесняй жену, дай ей разумную волю
- и будет мир в твоем доме.
А княгиня Анна вдруг рассмеялась, как молоденькая:
- Учу тебя, сын, будто ты маленький. В словах путаюсь, как зверь в
тенетах. В утешенье самой себе расскажу тебе притчу. Семь мудрецов,
которые всегда сияли, как звезды, на беседах среди ученых людей, не сумели
ночью найти дороги домой. Хотя, как говорят, светила луна. И каждый,
