разумность - не за доброту, не за щедрость, заметил себе Владимир, -
Всеслав давал ответ на свою загадку:
"Новгородская земля меня отпустила живым, ибо не пришло время, чтобы
наши люди князей убивали. Придет и такое время, будут убивать, но нас с
тобой тогда здесь давно уж не будет. Тебя ждет долгая жизнь, брат-князь.
Как меня. Молись, чтоб тебе не довелось жить, как мне. Знать, что нужно
делать. Знать, как делать. Но не владеть силой для должного. И вместо силы
прибегать к насилию. И сотворить из желанного едва ли десятую долю. Но
делится ли желанное на доли?.."
В избяном тепле, на соломе, устланной полушубками и шубами, лежат
дружинники, лежит Владимир. В красном углу перед иконой богоматери
богатого яркостью киевского письма предстоит крохотное копьецо огонька
неугасимой лампады. Богоматерь любима на Руси, киевские, черниговские,
новгородские живописцы более всего заказов получают на лик матери с
младенцем.
Спать бы пора... Отзвуки дня ходят в людских душах, просятся в слово,
и тихая речь течет перекличкой:
- Тука за плечо дергал князя Изяслава. Все твердил - послать в затвор
да прикончить Всеслава.
- Смяли нас половцы на Альте. Изяслав не знал, что и делать.
- Потерялся он, и Земля ушла от него.
- Тука - воин знаменитый, а человек он злой.
- Кровь нерусская. Чудин, его брат, ничуть не добрее.
- Однако ж они оба верные люди, слову не изменят.
- На злое они умеют толкать. Не умеют иначе.
Владимиру вспоминается написанное рукой Всеслава. Сила. Насилие. Что
это, как различить, кто укажет предел силы, границы дозволенного? Святое
писание отвечает. Христос приказал Петру вложить меч в ножны, Христос
побоями выгнал торговцев из храма. Бог с тобой говорит через совесть. Твой
выбор свободен.
Перекличка не гаснет:
- Всеслав нынче не захотел волком бежать, а мог ведь.
- Мог-то мог... Однако ж такой князь своих не покинет. За ним можно
стоять.
- Он сам дался, когда его Ярославичи схватили. Дружину собой выручил
и Землю свою спас от разоренья.
Поляна широкая, из-под снега торчат былья - была летом живая трава,
ныне мертвая стала, отжив до морозов и полностью совершив назначение жизни
- семя дать, чтоб род, сохранившись, встал новой весной, ярким цветом не
уступая умершим. Но старшие нового племени былью стали, быльем поросли
отцовские курганы. Живые Владимир со Всеславом сидят на дереве, срубленном
во время зимнего сна, - умерло дерево, не проснувшись. В полуверсте на
дороге, пробитой через поляну, изготовившись к бою, ждали Владимировы
дружинники, о чем решат молодой Всеволодов сын с изгоем Всеславом. И
Владимиру кажется чудным, как же это он поехал на переговоры, не
посовещавшись со старшей дружиной, как это бояре его отпустили... И
понимает, и боится понять, какое же страшное дело готовилось, если двести
дружинников спрятались за спину молодого княжого сына. Среди них были
матерые бояре старшей дружины, крикуны, спорщики, свои и смольяне. А он и
не думал. Кто же решал - совесть?.. На долгую жизнь, пишет Всеслав.
Прислушивается вновь. Слышит:
- Он родителей улестил. Она его не хотела.
- Помню, помню ее, красавица писаная, что цветок.
Как же они перешли со Всеслава на чью-то жизнь, совсем на иное?
- Он уверялся, что силой сумеет ее примучить к себе. От времени
слюбится, дескать.
- Видал я их, сколько-то лет минуло. Она отцвела раньше срока. Он,
видится, тоже своего не нашел.
- Через силу идти - какая любовь...
Так вот что, вот каким мостиком перешли ночные беседчики с княжих дел
на любовь меж мужчиной и женщиной! Сила. Насилие. Веки сами сближают межи
ресниц, отходит в бесконечное удаление лампадный светик. Перед внутренним
зрением сон показал чье-то лицо и тут же пустился обманывать, подставляя
другое, третье, четвертое, и не давал узнать ни одного. А из того далека,
куда уходил огонечек, допевали отходную насилию:
- И дети не жили у них, а кои выжили - скучные, слабые...
- И хозяйство упало совсем...
- У людей урожай, у него прусик съел и солому...
- Рядом дождь бог пошлет, его поле град побил...
- И холопы у него бегут...
- А кто остался, вместо работы ворует...
Перекатилось Солнце на лето, а Зима пошла на морозы, пользуясь
времечком, когда дни прибавляются не более чем на воробьиный шаг. Шаг! Не
скачок - воробей прыгает борзо.
Изгой Всеслав барсом прыгнул к Полоцку, так широко прыгнул, что
Святополк Изяславич без боя вышел из кривского стольного города и бежал в
Туров. Туровское княжество, как и Владимиро-Волынское, держал Святополков
брат Ярополк. В поспешном отъезде Святополк успел захватить не одни свои
любимые книги, но и часть Всеславовых, который тоже слыл книголюбцем.
Князь Всеслав говорил: "До лучших моих книг Святополк не добрался", зная,
что такое больнее сердцу книжника, чем потеря города.
Туров был поставлен на берегу Припяти при древнейших князьях, в месте
низком, подверженном весенним затоплениям. Первоселам пришлось делать валы
и для защиты, и от наводнений и поднимать жилое место насыпной землей.
Город был дорог своею дорогой - рекой Припятью, по которой вниз идти - в
Днепр, а вверх - во все волынские города, на Буг-реку, к полякам. Сеют
рожь, гречу, овес, не зная неурожаев - воды хватает, зато полей нет, есть
польца меж болот, называемые здесь островами. С острова на остров устроены
переходы из бревен - леса хватает на все и про все. Молотят на островах же
и зерно вывозят зимой по льду, ибо летних дорог для телег или лошадей
здесь совсем нет. Зато и чужому сюда пройти трудно.
Получив от отца Изяслава подмогу людьми, Святополк решил вернуться в
Полоцк. Пришлось спешить, упреждая конец зимы: с первым оседаньем снегов в
марте дорога на Полоцк через Голотическ на реке Вабиче, удобная зимой,
станет непроходимой, как и вся земля до Припяти. Святополк ко дню выхода
расхворался, и дружины повел Ярополк Изяславич, второй сын после
Святополка.
Под Голотическом Всеслав остановил Ярополка. Дружины схватились,
увязая в глубоком снегу. С обеих сторон пало десятка два воинов, и Всеслав
показал хребет Ярополку, бежав со всеми своими и с обозом, оставив
победителям около сотни саней, груженных малоценным припасом... Лошадей
беглецы успели выпрячь.
Тут же пала оттепель, и дружина сказала Ярополку:
- Ты, князь, сам пропадешь и нас всех потопишь в разливах на потеху
Всеславу. Пойдем домой.
И ушли, и благо сделали себе и другим, так как весна пала ранняя.
Князь Всеслав потешался:
- На деревья надо глядеть! Как синички запрыгают парами, так и кончай
воевать на нашей земле. Встал Ярополк на поле, поле за собой оставил. И
знамя расправил. И домой пошел несолоно хлебавши.
Ярополк успел вернуться в Туров, не пропав в злобных зажорах - так
называют снега, напоенные талой водой. В этих словах не простое
красноречие. Неосторожные тонули. Погибали и более осторожные от голода,
холода, мокрети, отрезанные на гривке - островке без пищи. Не имея из чего
костер сложить, чем укрыться, как высушиться, они коченели заживо, как
трупы. Что ж тут особенного! У каждой земли свой нрав, и перечить ему не
подобает.
Неумелому сухой жаркий песок такая же смерть, как ледяной холод
мартовских разливов на Припяти. Не спросяся броду, не суйся в воду.
Летом в подгородном селе Берестове, близ Киева, на княжом дворе.
Домовые клети грубо срублены из дубовых кряжей: углы не опилены, отрубы
неровные, один дальше торчит, другого едва хватило зарубить лапу. Бревна
ошкурены, но стругом не выправлены, торчат наплывы, суки сбиты, но не
зачищены. Крыши все разные, есть круглые, острые, но каждое острие собой
глядит, многогранные. Даже кровельная дрань спущена неровно.
Неровно прорублены окна, и все они разновелики. Наличники тяжелые,
резьба чудная. Звери не звери, птицы не птицы. Будто бы резчик, начав
одно, о другом вспомнил, третьим увлекся. А тут пора - и кончил четвертым.
Наружные лестницы на вторые ярусы, на крыши тоже разные - и ступени,
и перила, и переломы у каждой по-своему.
Ставили клети, связав их крытыми переходами от земли и до крыши. Одна
клеть шире, другая уже. Нет чтоб дом построить, собрали кучу домов. Но все
вместе они - одно. Как живой человек. Уши на глаза не похожи, руки не
ноги, голова не туловище. Но отнять ничего нельзя: искалечишь, будет урод
либо совсем убьешь. Все же в человеке, как в любой живой твари, есть и
однообразие. Проведя мысленный раздел сверху донизу, мы делим все живое на
две соразмерные части - правую и левую. Берестовский княжой двор, или
палатий по-гречески, не поддавался разделу. Как ни ходи, как ни
примеряйся, никак не получается, чтоб с одной стороны оставить подобье
другой. И свои, и иноземцы старались постичь тайну, посредством которой
несообразное собралось в единство, где ни убрать, ни прибавить бревна.
Все строения и ограду, подобную старинному тыну из разнодлинных
заостренных бревен, князю Ярославу Владимиричу в последний десяток его
жизни поставили двое умельцев - Косьма и Дамьян. Из черниговских оба.
Прослышав, что князь Ярослав собрался сменить свои обветшавшие
берестовские клети, ставленные при Владимире Святославиче, червиговцы с
ним подрядились.
- Надоело нам, князь великий, строить все из сосны да из ели, нас эти
сосны да ели изъели. Оно дерево смолевое, сочное, доброе, родное, однако ж
и от своего родного двора проехаться следует. Сам ты знаешь, что после
хиосского вина, греческой диковины, или после дорогого лесбосского нет
лучше черной браги, заведенной на кислой закваске. Так мы порешили
побаловаться о дубом.
- А ну? А как? Покажите! - приказал Ярослав.
Показали черченье. Это вот спереди, это вот сбоку, а это со спины, а
здесь второй бок, здесь третий, четвертый да пятый с шестым. Да еще здесь,
глядь-ка!
- Сколько ж у вас боков? - подивился Ярослав.
- Много, - отвечают.
- Не пойму я, не вижу, как выйдет...
- Мы и сами еще до конца-то не видим, - признались умельцы. - Как что
ему нужно, еще дуб себя покажет. По нему и сделаем.
Сговорились. Для себя Косьма с Дамьяном назначили малую плату: с
дубом мы еще не работали. Полюбится - доплатишь по любви.
Ярослав был в долгих путях, увидел двор уже законченным и сказал:
- Красиво вышло. - Посмотрел, походил и поправился: - Нет, слово не
то, что-то другое просится, чтоб назвать.
Митрополит из греков, которого Ярослав взял на смотрины, иное сказал:
- Величественно. Однако же гладкости и стройности нет. Не
христианское. Дико-языческое строение.
Ярослав перевел умельцам слова митрополита и засмеялся:
- Он человек святой, да глаз у него чужой. А ведь подсказал мне -
русское у вас получилось. - И наградил умельцев за удачу.
Будучи любителем голубиной охоты, Изяслав Ярославич, живя летним
временем в Берестове, сам любливал погонять стаю. Умельцы и для голубей
сумели посадить теремок с удобным для гона выходом на крышу, с хитрыми
перильцами, чтоб увлекшийся забравшей немыслимую высь стаей охотник себе
косточки не поломал. Сколь голубей ни люби, крылья у тебя не вырастут.
Отсюда хорошо виден Днепр, текучий хребет русского тела. Да и гостей
принимать хорошо. Хотя бы и на голубятне, места много. Голуби не любят
чужих. Вернее сказать, хозяин ревнив, и если терпит наемного голубятника,
то лишь по невозможности самому и кормить, и убирать, и гнезда строить
птице.
- Княжеское бремя! - жаловался Изяслав Ярославич гостю своему,
