бубен. Его слышно верст на пять, в тихую погоду - на все десять. Это
липовая двухохватная бадья. Било есть в каждом граде, его гул созывает
родовичей в случае беды. А теперь, пользуясь праздничной вольностью,
любитель могучего рева натянутой кожи то давал деревянными колотушками
частую дробь, то гудел редко: ударит всей силой и прижмется ухом к бадье,
опьяняясь звуком, чудовищно преломленным костями собственного черепа.
Чествуя новобрачных, родовичи славили Ратибора, восхваляли слобожан.
Как же не возносить их! Таких стрелков да наездников нигде нет, и воины
они умные, и воевода у них вещий, сам во всем первый из первых, да живет
он два века!
Вдруг, как забытая в мотке шерсти игла, из добрых слов высунулось
жало: слобода-де на наших кормах обороняет же всю Рось-реку.
Вспомнилось незабываемое. Все знают, почему россичи бедней соседей. И
Павно, Ратиборов сосед по граду, буйно грозился во хмелю:
- Было при дедах, толкались мы с жадными илвичами-лежебоками за
пойменные угодья. Пора их так, так! - и Павно показывал, как взнуздывают
строптивого коня. - И каничей так, так!..
Вот и солнце опустилось вполдерева - кончался длинный день. Уже
утоптали сапогами и босыми пятками улицу. Не одна молодежь потешилась в
быстром плясе, и старшие порастрясли туго набитые животы так, что хоть
опять садись за столы. И садились, добирали остатки.
Солнца не стало. Всевидящее око Сварога сменилось миганием
звездочек-гвоздиков, набитых на небесную твердь. Людям пора к покою,
молодоженам - к честному делу.
Чинно, без шума разводят молодых к постелям. Вольный на язык, умеющий
навек прилепить ядреное прозвище, для насмешки не упускающий самого
мелкого повода, россич во многом и ограничен. Права рода, власть старших и
отцовско-материнская, предки, могилы, боги, женская честь, мужская
доблесть - с ними не шутят. Над брачным делом смеяться считают зазорным,
бесчестным. За глупое слово тут же накажут. И больно, не скоро забудешь.
Запирают ворота. За тын уже ушли двое очередных сторожей, вооруженных
мечами и копьями. Не в оружии сила охраны. С ними два десятка городских
псов росской породы, из которых пара берет медведя и останавливает тура.
Умные псы приучены немо бродить по окрестностям. Тревогу они поднимут не
зря, а по настоящей опасности, защитят сторожей, дадут им отойти к граду.
Так грады охраняются каждое лето, пока молчаливая осень не закроет степную
дорогу.
В дальних углах амбара заслонами засыпано зерно первых умолотов.
Мерцает глиняный светильник на дощечке над корчагой с водой.
Провожавшие невесту и жениха остались во дворе. Мать вошла с молодыми
в амбар. Шепча заклинания, Анея четырежды осыпала мужа и жену зернами
пшеницы. Иное пшеничное зерно одно дает три колоса, в каждом же колосе
десятки зерен.
Пятясь, Анея с порога бросила последнюю горсть. Заперла дверь, и
сразу сделалось тихо. Новые пары размещены.
Широкая постель устроена посередине амбара - ложись с любой стороны.
Снопы намолоченного хлеба уложены туго, вперевязку, в три ряда - почти на
высоту пояса. На них - Ратибор узнал по запаху - мать настелила добрых
трав. Их сухие пучки висели в клетях, томясь в тени и не теряя силы.
По снопам натянута ткань-ровнина, положено одеяло из спинок диких
коз. Коричневое при свете дня, оно сейчас казалось черным, увеличивая и
без того широкое брачное ложе. Смутно белели заячьи шубки, брошенные в
изголовье.
Между Ратибором и Млавой еще не было сказано слова. Они и не нужны на
брачном пиру, молчание молодых уместно как знак скромности и смущения.
Успеют наговориться, оставшись одни.
Ратибор сел, снопы зашуршали, сминаясь под тяжестью тела. Млава
подошла, опустилась на колени. Девушка знала обязанности жены, внушенные
ей перед свадьбой дотошными во всех мелочах старыми женщинами,
блюстительницами обычаев и правил рода.
Муж не воспрепятствовал жене стянуть с него мягкие сапоги. Он глядел
на голову, покрытую тонким платком. Еще дома родные расплели девичьи косы
и невеста оплакала свое вольное девичество. Млава пошла вымыть руки в
корчаге с водой под светильником. Она, боясь неизбежного, сообщенного ей
женщинами, таинственного, как все неиспытанное, медлила, плеща водой.
Слабенькое пламя светильника колебалось от дыхания и движений девушки. В
тенях взгляд Ратибора угадывал длинную женскую одежду, надетую впервые. На
девичьем теле должна быть длинная рубаха, которую каждой девушке шьют
перед браком, однажды в жизни. В ней же сжигают тело, когда женщина
свершит свою жизнь.
Млава повернулась - Ратибор вспомнил, что не знает ее лица. Он не
смотрел на невесту за пиром, не мог бы сказать, какого цвета у нее глаза.
Теперь, мельком взглянув, он успел заметить очень светлые волосы. И еще,
обладатель тонкого чутья, Ратибор уже знал, уже запомнил запах Млавы, ее
запах, иной, чем у других.
Глаза и волосы хазаринки были черные... Десятки дней минули, и
кончилось колдовское очарование мертвой. Уйдя в день вчерашний, чары
лишились власти, не жгли, не давили разум, не томили сердце. "Может быть,
- думал Ратибор, - так рука привыкнет к обручью, подбородок - к шлемному
ремню, а тело - к парной тяготе доспеха. И сердце - к утрате". Утратить
же, никогда не имев, - колдовская тайна, непонятная уму.
Невидимая, Млава шагнула к постели и остановилась робея. И вдруг
решилась. Ратибор слышал, как девушка за его спиной разбиралась.
Зашуршали, шевельнулись снопы.
Было совсем темно, светильник едва мерцал, на нагоревшем угле фитиля
плясала синенькая стрелка. Ратибор проснулся, как от толчка, очнулся от
сна, как всегда, сразу, свежим, готовым к действию и зная, где он и что с
ним. Так собака успевает проснуться, телом услышав содрогание земли,
обонянием - запах дегтя и кожи и успевает отскочить, ощутив шерстью
прикосновение тележного колеса.
Ратибор сел. Будь не крыша, а открытое небо, он сразу узнал бы,
сколько времени осталось до рассвета. Сейчас он знал лишь, что ночь еще
длится.
Ночь еще длилась, и Ратибор очнулся не зря. Мать стояла перед ним. Ее
присутствие разбудило сына. Старуха подняла руку и ударила Ратибора по
темени, не сильно, сухим коротким ударом, как она его наказывала в
детстве. Она только рукой била сына.
Приподняв опущенную голову сына за подбородок, Анея другой рукой
указала за его спину, на Млаву.
- Я не могу. Не хочу, - сказал Ратибор. В соединении этих слов была
ложь, которую он почувствовал сам.
Схватив сына за плечо, Анея заставила его встать. Они вышли. В
темноте слышался храп; в соломе и сене, в распряженных телегах повсюду
спали люди, как кому пришлось лечь после пира.
"Откуда она узнала?" - думал Ратибор. Он был уверен, что Млава ничего
не могла сказать Анее. Анея узнала сама.
Со страстным упреком мать шептала сыну:
- Ты солгал мне, согласившись, ты опозорить род. Ты знаешь, что ее
отвезут домой. Ты хотел посмеяться над нами?
Поблизости пропел петух, ему ответили другие. Петушья перекличка
прокатилась по деревянному граду, вернулась, сделала еще круг и смолкла.
- Ты слышишь? Последние, - сказала Анея.
Мать не спала всю ночь, понял Ратибор, всю ночь она зрила душой и вот
пришла, требует.
Ратибор был прав: Анея, добившись своего, ждала. Она ведала коварство
жизни. Сейчас она жалела, что не дала сыну любовного напитка. Это настойка
порошка высушенных телец жучков золотисто-зеленого цвета. В первую
половину лета их собирают по утрам с веток кустов перед восходом солнца.
Это напиток и смерти. Если дать выпить слишком много, человек умрет
мучительной смертью. Анея знала меру, она сберегла бы сына. Любовный
напиток будит желанье и придает силу даже слабому.
Когда женщины жаловались Анее на любовный холод мужей, их беде хорошо
помогал тайный напиток. А в своем доме Анея не сумела помочь.
На град облаком навалилась предрассветная тишина. В этот час ухо
человека не услышит ничего. Ночная тишина полна звуков, предутренняя -
глухая.
- Иди, сын, иди, - сказала Анея. В ее голосе не стало ни злобы, ни
приказа. Она будто бы ничего не требовала, даже не просила. А Ратибор
слышал: "Верши!" И вспомнил свое обещанье Всеславу.
Он пошел. Сзади мягко пристукнуло крошащееся дерево амбарных воротец.
Масло в открытой чашечке глиняного светильника почти выгорело. Огонек
отошел с длинного носика к чашке. Масло разогревалось, сейчас оно вспыхнет
сразу. Амбар на миг осветился. За стенкой по земляному полу тупо топталась
лошадь; что-то беспокоило и ее.
Огонек еще шагнул. Вот он перейдет в чашку, и масло даст пламя.
Пахнуло чадом от выгоревшего фитиля.
Ратибор помочил пальцы в корчаге и безжалостно убил трепещущую душу
огня.
Коснувшись в темноте коленом острых комлей снопа, Ратибор распустил
опояску и стянул с себя широкую рубаху с шитым косым воротом. Эту рубаху
по обычаю Млава прислала жениху после того, как совершился договор о
выкупе.
2
Видно, не только от гуннов сильно пострадали россичи. От отцов детям,
от дедов к внукам передавались сказания об иных разорителях. И сказывавшие
старые предания иной раз между собой спорили: будто бы и побоище, от
которого только семь братьев остались, не гунны совершили, а какие-то
другие степняки.
Гунны ли, другие ли, о разных ли набегах Степи говорили сказители иль
об одних и тех же, но начинали все одинаково.
Та зима была злая, снег в лесах медлил уйти. Новый месяц нарождался
красным, будто в страданиях покидая небесное лоно. Из степи волки
подступали невиданной силой, вой их людям казался странным, необычным.
Беда пришла в пору, когда молодая трава уже покрывает копыто коня до
путового сустава, в лучшую пору для степи. Корм сочен, налитые весенними
силами травы тучны и жизнетворны. Мошка, овод, комар только нарождаются и
не мучают. Дни долги, а жары еще нет, солнце не изнуряет коня и всадника.
Весенние воды сошли, броды доступны.
Тут-то и повалили с полудня туры по степной дороге. Стадами, быки
первыми, туры входили в реку, плыли тесно, и людям приходилось видеть, как
турихи толкали рогами туренков, поднимая детенышей над взбитою в пену
водой. Размесили туры берега и ушли. Куда? В припятские леса, где живут
пятнадцать больших рек, а рекам малым и ручьям счета нет. Столь обильно
воду рождает земля, что иной порой реки там останавливаются и вспять
подаются, как Рось в половодье.
Походя туры травили хлеба, россичи же, пораженные множеством зверя,
не решались их гнать будто бы...
Бежали из степи козы, бежали лисы-огневки и малые собачки-корсаки.
Журавли летели на полночь, дрофы путались на лесных опушках. За ними
навалилось степное войско.
Далее сказители расходились в рассказе, споря между собой. У
некоторых получалось, что в те поры много славян жило по ту сторону Роси,
на Турьем урочище, и еще далее к югу. Одни бежали вслед турам в водяную
припятскую крепость и там поселились навеки. Другие остались биться за
могилы отцов. Из них не более семидесяти уцелело от побоища. Остались в
живых они лишь потому, что шли вместе, умели ударять сразу, будто одной
рукой, умели отбиться вместе, как одним щитом.
Что раньше случилось? С кем сражались россичи? Из десяти росских
родов семь считали себя происшедшими от семи братьев, а три называли себя
потомками Скифа, или скифами, хотя ни речью, ни обличьем, ни обычаем не
разнились от других. Ни у кого не спросишь, некому решать споры между
сказителями. Одно лишь видно, как солнце на небе: сила нужна, и не
