Пешие, в шапках мехом вверх, в длинных плащах, вывернутых от дождя,
пастухи сами были похожи на сильных и страшных зверей. Луки, колчаны и
мечи растопыривали плащи, копья торчали, будто длинные бивни единорогов.
При виде всадников пастухи поворачивались еще медленнее, чем коровы. Иной
лениво махнет рукой: у слободских-то кони еще ходят под верхом.
На опушке небольшой распаханной поляны слобожане остановились. За
жердевой оградой стоял рубленый домишко, из сеней которого, коротко
взлаяв, как по зверю, выскочили два пса росской породы. Косматые
защитники, грозно ощетинив хребты, уставились на чужих. За псами из
темных, как жерло очага, сеней выставились руки, державшие туго
напруженный лук. Потом показался и лучник, готовый спустить тетиву. Увидев
людей, человек ослабил тетиву и ловко подхватил тяжелую стрелу. Одет он
был в узкую рубаху из выделанной кожи, шитую хазарским покроем, и в
хазарские штаны. Шагая босыми ногами по шишкам застылой земли, как по
ровному полу, хозяин подошел к ограде.
- Здравствуй, князь, - назвал он Всеслава не принадлежащим воеводе
титулом. - Обознался я, будто зверь подошел. Они, - пошутил человек,
кивнув на псов, - на тебя голос дали, как на медведя. То к добру. Удача
тебе будет.
Прискучив теснотой градской жизни под началом князь-старшин, иной
россич, илвич, канич уходил на вольную жизнь. Трещину стала давать крепкая
жизнь в крепких родах. Земель хватало. Забрав своих, выходец устраивался
на свободном угодье. В отличие от изгнанников за преступление закона
добровольно покидавшие род назывались извергами от родовичей. Извергу
приходится только на себя рассчитывать, слабому легче за род держаться. Из
сильных был и Неугода, у дома которого остановился Всеслав. Умелый
добытчик руды из болот и знатный кузнец, Неугода доводился родовичем
воеводе. Из рода он ушел весен пятнадцать тому назад, по ссоре с Горобоем.
- Готово ли? - спросил воевода мастера.
- У меня готово всегда, - ответил Неугода. - Сейчас возьмешь или
пришлешь?
Неугода по сравнению с другими росскими умельцами отлично умел
выделывать жесткое уклад-железо. Полагаясь на искусство слобожан в
стрельбе, Всеслав копил и копил стрелы. Лучшими насадками считались
изготовленные Неугодой. За работу слобода расплачивалась по условию.
Давались крупы, зерно, которое воевода отрывал из получаемых на кормление
слобожан. Взяв на побитых хазарах много мягкой рухляди, Всеслав снабдил
Неугоду одеждой.
Изверги держались слободы. Теснимый каким-либо князем, изверг решался
просить заступы у воеводы. Как и родовичи, изверги посылали сыновей в
слободу. Всеслав принимал.
- Погостить едешь? К богам да старшим собрался? - спросил Неугода.
Всеслав кивнул. Изверг положил на колено всадника черную от угля и
железа не руку - лапу медвежью и, глядя снизу, сказал:
- Меч ты наточил, стрелы наострил. Чего ж тебе! Перун за тебя.
Дерзай, князь!
Одолев последнюю несчитанную засеку, всадники выбрались на круглую
поляну. Деревья обрамляли место ровной стеной, сразу обличая руку
человека. Поперечник поляны был шагов в триста. Травы здесь росли сильно,
как в местах, где не косят и не пасут скот.
На западном краю поляны поднимался холм, круто и полумесяцем
срезанный с восточной своей стороны, открытой к поляне. К срезу холма был
пристроен неширокий навес, опиравшийся спереди на бревенчатые столбы.
Дерновая кровля, продолжая темя холма, срослась с ним, и засохшие стебли
трав свешивались с нее, как мертвые волосы. Внутри стояли низкие скамьи и
были устроены очаги. Кое-где лежали небольшие поленницы сухих дров,
заготовленных с осени последними посетителями погоста.
Этот особенный дом, без передней стены, узкий и длинный, изогнутый,
как бы ушедший под холм, годился людям только как временный приют, ибо
люди здесь не хозяева, а лишь гости. Потому-то и назывались священные
места славян, устроенные у всех племен по одному образцу, погостами.
Хозяева же и владыки здесь - боги, общие всем людям славянского языка на
Роси и к северу от нее, по всему Днепру.
Повелители славянской небесной тверди стояли полукружием, спиной к
холму и лицом на восток. Они не хотят тесноты, им не нужны крыши, они
любят вольный воздух. В середине - Сварог-Дажбог высотой в три сажени,
рядом с ним - Хорс. По правой их руке - семь навьих - пращуров славянских,
по левой - семь женщин - прабабок. То радуницы-роданицы, боги-души виды,
лесов, легкого воздуха.
Все боги глядят на восход солнца, и все они добрые, злых среди них
нет и не бывало. Не только глазами - россич видит каждый образ своих богов
внутренним оком. Боги россичей добры и дивно-прекрасны. Мастера, творившие
видимый облик богов, умели найти тайну красоты, свойственную одним
россичам.
Слобожане спешились, каждый поклонился богам, как кланялся отцу,
матери, князю, - низко-низко, доставая пальцами правой руки матушку-землю,
которая знает правду человеческого сердца.
Из уважения к погосту воины тихим шагом провели коней краем, к
нижнему концу навеса, где была коновязь. Конь - чист, его гощенье на
погосте вместе с людьми не противно богам.
Зимами россичи навещали погост лишь по особым, как сегодня, случаям.
Зимний солнцеворот праздновался каждым родом отдельно в своем граде. Бури
намели снег, который, подбившись в затишные места, лежал зернистыми
полосами там, куда не доставало солнце. В черных, голых вершинах буков,
вязов и лип свистел ветер и, завихряясь на поляне, гнул высокие былья.
Всеславу боги были немыми, но внимательными друзьями. Он знал: ни
Сварог, ни Хорс, ни навьи не могли сказать ему слова, не могли сдвинуться
с места. Да и не нужно это было. Обитатели погоста зримо обозначали душу
славянского языка. Они, говоря с совестью росского воеводы, связывали его
душу с его делом и были ему нужны, как впоследствии знамя стало нужным
бойцу.
Не мешая задумавшемуся воеводе, его провожатые устроили в ближнем
очаге костерок, вырубили огня. Дым, помедлив, метнулся вправо, влево, как
человек, не знающий выхода. Потом потянул под кровлю, заструился наружу и
вверх, срываемый ветром с края дерновой крыши.
Пахнуло родным запахом дома. Очаг с его запахом, с теплом, с верхом,
черным от копоти, был священен для россича, в нем совершалась добрая тайна
огня. Когда очаг накалится, а внизу накопятся пылкие уголья, хорошо жарить
вкусное мясо. Любо слышать ворчанье котла с варевом. Лепешки и хлебы
испечет умелая рука в золе. А потом под пеплом дремлющий огонь будет ждать
всю долгую ночь, пока на рассвете его не растормошит дыхание меха в руках
хозяйки.
Ратибор лег перед очагом. Хорошо лежать перед огненным челом печи,
любуясь изменчиво-дивным трепетаньем огней. Скоро голова Ратибора
опустилась на руки. Побежали, поскакали человечки, пешие и конные.
Запрыгали маленькие огненные зверьки. И текли и вились живой речкой по
ведовскому челу очага. Знакомо все. Так в детстве совершались огненные
чудеса, так вершатся они и сейчас равно и для тяжелого, могучего телом,
твердого душой Крука, и для не менее мощного телом и тонкого душой
Ратибора. А поймать бы человечков, наловить бы зверьков или лучше
пуститься вместе с ними светлыми тропами огней, полететь, не чувствуя
тела. И уже совершается такое легкое, такое простое усилие рук, ног -
происходит само. Не забыть бы, как летают... И рвется завеса между сном и
явью, нет ни огня, ни живущих в нем человечков.
Щерб набрал охапку сырого былья, бросил в очаг. Сгустился и почернел
дым. Напрасный труд, казалось бы. Ветер прибьет и развеет дым, едва он
дойдет до верхушек деревьев. Обычай же тверд: первый, кто прибыл на
погост, обязан пустить дым, чтобы знали - в святилище есть люди.
Растянувшись, Щерб сразу заснул рядом с товарищами.
Кони понуро дремали на привязи, забыв погрызть жердь коновязи.
Всеслав сидел на брошенном близ очага седле. Скрестив ноги, воевода
смотрел, не видя, на черные от дождя спины богов.
"Одной речью говорят все славяне, - думал Всеслав - живет одним
обычаем весь славянский язык от Роси до Припяти и далее - до самого
Холодного моря. Что же тогда есть род, в чем же тогда родовая особливость,
к чему она? Среди россичей семь родов ведут себя от семи братьев, а три,
будучи во всем россичи, своим предком называют Скифа. Живут же вместе с
россичами, не с каничами, хотя каничи все называют себя скифами. А есть ли
между россичами и каничами, между всеми разнозваными племенами Поросья
хоть в чем малая разница? Нет. Так для чего одни от других отделяются?
Повсеместно уходят изверги, разрывая родство. Роды же между собой ссорятся
за покосы в общей для всего племени пойме Роси. У кого много девок, хотят
к себе зятей брать. У кого мало девок - просят большой выкуп. В чем залог
росской общности?" - спрашивал себя Всеслав, укрепляя разум к встрече с
князь-старшинами. И отвечал: "В слободе лишь. Лишь в братстве мужчин всех
десяти родов. Из слободы идет связь через старых побратимов, давших клятву
Черному Перуну росских воинов..."
Истлела дымная трава в очаге, от громады рдеющих углей дышит жар.
Темное лицо князя кажется железным. Спящие слобожане грезят, как малые
дети. Молодым все известно, все просто.
Блюдя честь-достоинство рода, каждый князь-старшина не первым хотел
прибыть на погост для суждения о деле общем, обдуманно медлил против
условного часа. Но день-то один для всех, еще ночи дождешься. Так все
сочли свои пути, что к погосту вышли чуть ли не все десять сразу.
Все же первым приехал друг Всеслава, Колот, - верхом и один. Конными
и тоже без провожатых явились Дубун и Чамота. И тот и другой
князь-старшины возраста хоть и зрелого, лет под пятьдесят, но свежи,
сильны. И эти - друзья. Будучи слобожанами, они перед Черным Перуном
скрепляли побратимство. Всеслав знает их мысли, они ведают желания
воеводы.
Отдавая предпочтение опыту долгой жизни, россичи не всегда избирали
стариков для управления родом. Будет все ладно, и Колот, как Дубун с
Чамотой, состарятся не в ряду, а в княжестве.
Прибывали к погосту и старцы. Утомленного старика Келагаста
провожатые сняли с коня и под руки провели к месту. Отец Всеслава,
Горобой, сам слез с коня, но пошел, раскорячив натруженные ездой ноги. На
телегах бы ездить старцам, но по зимнему бездорожью нет хода на колесах.
Поэтому зло глядел Велимудр, все кости которого ныли. Беляй и Могута
скрывали досаду, а Тиудемир ворчал, жалуясь на беспокойство: подождать не
могли, пока не подсохнет земля, долго ли ждать-то?.. Плавик же досадливо
щурился, пряча глаза под седыми кустами бровей.
Старики... Они уже преодолели боязнь земного, быстротечного бытия.
Любовь к жизни гасла: жила вызванная этой любовью вера в бессмертие духа.
"А ведь ни один не уступит княжество младшему, сильному телом,
бодрому духом, - думал Всеслав. - Много знаний у старости, кто ж оспорит
право старейшего? Разума много, но разум тот сух, как подсеченное дерево.
Обычаем, памятью держится росское племя. Новому же нет места в обычае".
Князь-старшины подходили, кланялись друг другу в пояс. Каждый брался
обеими руками за горячий свод очага в знак почтения к огню-сварожичу. Все
вместе князья приблизились к богам. Перед Сварогом положили на землю
оружие: княжеские секиры-чеканы на роговых рукоятках, насеченных золотом и
серебром. Провожатые стеснились сзади князей. Келагаст, чей род считался
от старшего из семи братьев, прочел молитву к Сварогу. Без клятв, без
