словесных украшений, не обижая бога возвеличиванием, не оскорбляя себя
уничижением, Келагаст говорил Сварогу о вечной дружбе тверди земной и
тверди небесной. Напомнил о душах предков, общающихся с богами на росском
небе.
По праву стариков, которым уже видна граница земного бытия, Келагаст
говорил Сварогу о скорой с ним встрече в заоблачной жизни. Просил же
Сварога лишь об одном: чтобы он вместе с другими богами побыл на погосте,
где нынче собрались князья в заботе о росском племени.
Едва Келагаст кончил, как его провожатые прибежали с головнями из
очага. Келагасту подали белого петуха, ноги и крылья которого были связаны
мочалом. Острым ножом Келагаст снес голову замершей птице. Окропив
петушиной кровью ноги Сварога, старик бросил в огонь жертву. Затаив
дыхание все вслушались. И Колот уверенно сказал:
- Я слышу, слышу!
И другим послышался в шуме ветра новый звук, будто вдали громыхнуло.
Сварог принял жертву.
Князья расселись вблизи очага по старшинству родов. Выше всех, то
есть против чела печи, дали место Келагасту, справа от него - Горобою, род
которого считался от второго брата. Третьим сел Велимудр. Тиудемир, Чамота
и Могута оказались в конце - их роды вышли от Скифа. По левой руке
Келагаста сидел Всеслав, в знак подчинения слободы общей воле всех десяти
князь-старшин.
Местами на погосте и больше ничем не считались между собой росские
роды. Собраться же для общего дела племени не на погосте не согласился бы
ни один.
"Власть..." - думал Всеслав. Трое его слобожан наблюдали издали.
Нельзя спать при старейших во время совета. И Крук, и Щерб, и Ратибор
равно знают намерения своего князь-воеводы.
Князь-старшины величественно-спокойны. Лица стариков темно-коричневые
и зимой: старая кожа навечно выделана солнцем и ветром. Усы цвета мокрого
снега опускаются на грудь. Волосы на голове подрезаны прямо, и под концами
прядей видны шеи, худые, иссеченные оврагами морщин. Пальцы как корни.
"Кого боги любят, тот умирает молодым", - вспоминает Всеслав
присловье ромеев. Не о долгих годах жизни лукавоумные ромеи сложили
присловье. Ветхость души, сумерки разума, темнота сердца - вот настоящая
старость.
Взор Келагаста светел, разумен. Всеслав знает, что и Горобой поймет
воеводу не одной привязанностью отца к сыну.
6
Молодым не положено судить о больших делах, молодые ждут поодаль, не
слышат речей старшин. Тленные образы нетленных богов-покровителей
терпеливо стоят на погосте.
- Вся на нас да на нас ложится тягота из Степи. Думайте, князья! Не
удержит слобода, погибель будет россичам. А задних, гляди-ка, насытившись
нами, степняк и не тронет.
Всеслав бередит, твердит свое. Для того и слобода, чтобы не пускать
степняков. Ведь не изменишь ничего. Так было, так будет. Не бросать же
изначальные вотчины да лезть на глухой левый берег Днепра. Верно, там
степные не ходят. Там от разлива-озера днепровского, от Конского луга
дремучие леса, в лесах большие реки, во много раз полноводнее Роси. От
Конского луга - Самарь, через полдня - Ворскла, через день - Псел, потом
Сула, Супой. А между реками топи, болота, калуги мочливые. Хода там нет.
Путь с юга на север идет между Ингульцом и Ингулом. Здесь ручьи с хорошими
бродами помогают водопоями, лесных чащоб нет, тут можно проехать телегами
на высоких колесах. Дорога из степи выходит прямиком к россичам, на
слободу.
На княжеских съездах не принято перебивать. Говори сколько хочешь.
Зато и не жалуйся, коль неудачное слово твое тебе же прямо в окно вернут,
как стрелу. Терпеливы слушатели Всеслава. Не зря, думать надо, ныне
воевода напоминает общеизвестное. Куда привести хочет он?
Левее россичей живут каничи. Их поляны с юга граничатся Росью, с
востока - Днепром, с запада - землей россавичей. Людьми каничи почти вдвое
слабее россичей. Правее по Роси до реки Ростовицы живут илвичи. Они числом
сильны, в их племени двадцать три рода против росских десяти. Воинского же
порядка у илвичей мало, слобода у них слабая. Не к чему им держать много
слобожан. Против илвичей Рось течет болотисто, тот берег густо лесом
зарос, в лесу овраги, горы, кручи. Там ход только охотнику, да и тот
измучается. Ведя коня под вьюком в руках, он едва продерется от полянки к
полянке. Там ручьи в ставленых бобрами запрудах и летом пухнут в разливах.
Илвичи живут, как за стеной. Для них степняки станут опасны, лишь
когда сомнут россичей, не ранее. О задних же племенах росского языка и
говорить нечего. До самой Припяти они слободки держат скорее для раздоров,
чем для общей обороны от Степи.
Слова воеводы будят тревогу. Велимудр поправляется на месте, чешет
усы когтистыми пальцами. В памяти шевелятся образы, будят желания, такие
же неясные, как образы. Будто бы он сам когда-то о чем-то мечтал. Как
женщина, которая ищет конец запутанной нити, старик ловит непослушную
мысль. Ветер не достает под навес, в затишке пахнет горячими камнями
очага. Келагаст внимательно слушает, забывая усталость, накопленную
долгими годами. Давно уж он без страха и сожаления думает о дне, когда
проснется в иной жизни. Старику хочется покоя. Но пока человек жив, он
должен трудиться.
Не полагаясь на память, Всеслав разворачивает узкий свиточек
кожи-пергамента и читает: взрослых мужчин у илвичей двенадцать сотен и
сорок три человека, у каничей же - пять сотен и семьдесят восемь человек.
"Смотри-ка, - соображают князья, - всех счел воевода. Посылал считать,
думать надо..."
Князь-старшина Дубун сказал:
- Стало быть, илвичи будут сильнее числом и нас и каничей.
- Зато у них слобода мала, у них и слободские не так обучены
стрелять, мечом биться, - ответил Колот.
Встрепенувшись, Келагаст спросил:
- Что? Свару с илвичами хотите затеять? Обид от них не было нам, или
я не знаю?
В пору Келагастовой юности случилась у россичей ссора с илвичами.
Дрались, кости ломали, пуская кровь одни другим, жгли спелые посевы.
Будто зная, что за Рось-рекой беспорядок, налетел из степи малый
загон каких-то до той поры невиданных людей и наделал много беды и
россичам и ивличам. Несчастье помогло - закончили драку между собой, чтобы
прогнать степняков.
- Прошу я, князья, - говорил Келагаст, - доколе живем, не позволим
быть ссорам-злосчастью между росским языком.
- Не к раздору я зову, - возразил Всеслав, - другое у меня на уме.
Доколе будет владеть нами несправедливый уклад?! Из всего росского языка
наибольшее бремя несут россичи. Первый удар - нам. Наибольшую дружину в
слободе держать кому? Нам. Прошлым летом на кого крались хазары? Нынешним
летом на кого нацелятся? Виноваты, что ли, россичи, что живут на меже
росского языка!
- Кому-то и на кону жить приходится, - сказал Колот. - Твоя слобода,
воевода, стоит на самом краю, за то тебя племя и кормит. Зато и больше
всех прочих слобод у тебя живет слобожан...
- Мы, россичи, украйние, - поспешил продолжить Дубун, чтобы никто из
других князей не успел уцепиться за лукавое по внешности слово Колота. -
Внутри себя несем мы бремя кормления слободы и тщимся послать воеводе
людей поболее. Для задних же и для соседей наших - все племя росское будто
слобода ихняя. Однако ж они нам кормления не дают, и мы обо всем должны
сами промышлять, - закончил Дубун речи, о которых было заранее условлено
между ним, Всеславом и Колотом.
Перевалив на вторую половину, день холодел. Небо светлело, стали
видны низкие облака, грязные, рваные. Прозрачные звери воздуха, которые
невидимо живут между твердью земной и твердью небесной, не любя зимних
вихрей, поднялись повыше, поближе к солнцу. Из-за полуночи вылезала
тяжелая туча, серо-синяя, как остывающее железо. Летом в таких облаках
скрывается громкокипящий Перун, зимой - рождается снег. В предчувствии
ныли кости старческих ног, не помогали меховые сапоги.
На коновязи взволновались озябшие кони. Зверя ли почуяли в лесу, или
боги, внимая людям, что-либо сказали?
- Договор нам нужно совершить с илвичами по всей справедливости,
облегчить себя, - говорил воевода. - Пусть бы илвичи в нашу слободу дали
десятков пятнадцать или двадцать, мы легче себя охраним. Себя охраним - их
избавим от разорения. Ту же речь обратим к каничам. Потом будем думать о
других росского языка родах-племенах. Знаю, дело большое. Большое же дело
долгое, оттого и начинать нужно немедля.
Всеслав замыслил неслыханное. Никогда племена, жившие по Роси, не
смешивали слобод. Бывало, сообща оборонялись, но слободы и в бой ходили
под началом своих воевод.
- А кто будет кормить слобожан из чужаков? - спросил Велимудр.
Росские роды давали в свою слободу хлеба, считая слобожан по головам,
в месяц по пуду, крупы - половину пуда, меда - ведро, огородных овощей -
по возможности. Обувь и одежду давали по надобности. Обидно будет кормить
пришлых.
Начав с мелкого, Велимудр нашел нить мыслей, потерянную им:
- Главное оно вот что. Рука выше головы не считается, воевода не
князь. Набрав много парней от илвичей да от каничей, не мечтаешь ли ты,
воевода, волю взять большую? От войска большего не мнишь ли ты встать выше
родов, выше нас, князей? Знаем мы, ты с извергами дружишь! Ты за них перед
нами, князьями, заступаешься напрасно. А родовичи наши, у тебя в слободе
побывав, больше тебя слушают, нежели князей. Ратибор голоусый вышел из
воли князя Беляя. Ты же ему повелел - и он взял жену...
- Нет, князь Велимудр, - возразил воевода. - Нигде не вижу того, что
тебе видится. Нет! - Всеслав указал на богов, зрящих на Рось из священных
образов. - Они видят мою душу. Для себя я ничего не ищу. Хочу, чтобы Роси
нашей кровью не краситься. Не кожа на моем теле - бронь живая для языка
нашего. Вы, князья-старшины, веры в меня не имеете? Я в воле вашей.
Скажете - буду слобожанином. Воинов пусть поведет, кто вам милее, я его
буду слушаться. И еще слово об извергах скажу: они же россичи, не хазары,
не ромеи, не гунны. Изверги своими сынами прибавляют нашу силу.
Молчали князь-старшины, отягощенные думами, как зимнее небо - тучами.
Никто не искал взгляда соседа. Наконец старый Беляй, казалось обиженный
воеводой, заговорил так, будто бы не было ни злой речи Велимудра, ни
горького ответа Всеслава.
Тихим голосом Беляй как бы себе объяснял, что надобно, ой надобно же
помочь слободе, или себе, все одно ведь - для Роси... Худа же не случится,
нет, не случится, когда еще более будет жить в слободе воинов, свои же
они, свои. Пусть же учатся делу военному под умной волей Всеслава. Добрый
воевода Всеслав. Нет ему равного ни у каничей, ни у илвичей, нет такого у
россавичей, у ростовичей нет такого. Потому и подобен воевода Всеслав для
князей сыну единому, сыну любимому...
Слушая плавную, будто вода течет, речь Беляя, Велимудр томился
бессилием. Словно он не человек был, а дерево, невластное уйти с берега,
хоть и видит оно урочный, неизбежный подъем реки. Роет поток, обнажаются
корни, и не жить более дереву. Угасая, Велимудр чувствовал, что своей
вольностью могут расплатиться россичи за боевую мощь. Князь-старшины
управляли родами, не имея сил понуждения, кроме ухищрений ума и общей воли
родовичей. Изверги уходят, некем их удержать. Разве что прижмешь такого,
когда он придет просить ссуду - купу семян. Нет счастья в обиде, чинимой
извергу, только злобу потешишь. Прав воевода. Чем спокойнее были лета, тем
ближе злое лето. Некуда идти - Степь нависает. Будет не чужое ярмо - все
ярмо. Хорошо, что не жить Велимудру в те, грядущие лета.
