Возлюбленный сказал О., что теперь она открыта с обоих сторон и он искренне
рад этому. Тогда же он сообщил ей, что уезжает, но через неделю вернется, и
увезет ее отсюда в Париж.
-- Помни, что я люблю тебя, -- сказал он, уже уходя. -- Люблю.
Могла ли она когда забыть об этом? Он был рукой, завязавшей ей глаза и
плетью Пьера, исполосовавшей ее тело, он был цепью и кольцом над ее
кроватью и незнакомым мужчиной, кусавшим ее грудь... И голоса, отдающие ей
приказы, были его голосом. Что же происходит с ней? Что творится в ее душе?
Насилие и унижение, ласки и нежность... Казалось, она должна бы уже
привыкнуть к этому. Пресыщение болью и сладострастием -- это почти всегда
потеря остроты чувств, а потом -- безразличие и сон. Но с О. все было
наоборот. Корсет, стягивая тело, заставлял ее все время держаться прямо,
цепи постоянно напоминали о покорности, плеть -- о послушании, молчание
стало ее последним убежищем. Ежедневно, словно по давно установившемуся
ритуалу, оскверняемая потом, слюной, спермой, она ощущала себя самим
вместилищем этой скверны, мерзким сосудом, мировыми стоком, о котором
говорится в священном Писании. Но, удивительным образом те части ее тела,
что подвергались самому грубому насилию становились в конце концов еще
более чувствительными и, как казалось О., более красивыми и
притягательными: ее губы, принимавшие грубую мужскую плоть; истерзанные
безжалостными руками груди и искусанные соски; измученное лоно, отданное,
подобно лону уличной девки во всеобщее пользование. Она вдруг обнаружила в
себе незнакомое ей доселе достоинство, изнутри ее словно залил какой-то
неведомый свет, походка стала спокойной и уверенной, в глазах появилась
загадочная глубина и ясность, на губах -- едва видимая таинственная улыбка.
* * *
Была уже совсем ночь. О., обнаженная -- лишь колье на шее, да браслеты на
запястьях -- сидела на кровати и ждала, когда за ней придут и отведут в
столовую. Рене одетый в свой обычный твидовый костюм, стоял рядом. Когда он
обнял ее, лацканы его пиджака неприятно царапнули ей грудь. Он уложил ее,
нежно поцеловал и, забравшись следом на кровать, любовно овладел ею,
проникая по очереди то в одно, то в другое отверстие с готовностью
принимавшие его. Потом он поднес свой член к ее устам и секундой
позже излил в него семя. После чего с нежностью поцеловал ее в губы.
-- Прежде чем уехать, я хотел бы попросить слугу выпороть тебя, -- сказал
он. -- На этот раз я хочу спросить твоего согласия. Ответь мне: да или нет?
-- Да, -- тихо произнесла она.
-- Тогда зови Пьера, -- сказал он и немного погодя добавил: -- Я безумно
люблю тебя.
О. позвонила. Пьер не заставил себя долго ждать. Войдя в келью, он подошел
к девушке и, сцепив ей над головой руки, цепью привязал ее к торчащему из
стены кольцу. Рене еще раз поцеловал О.
-- Я люблю тебя, -- снова повторил он и, оставив девушку, сделал знак
Пьеру.
Потом он долго и завороженно смотрел, как бьется она, привязанная цепью, в
тщетных попытках увернуться от жалящих ударов плети, и слушал ее стоны,
постоянно переходящие в крик.
Увидев слезы на ее щеках, Рене остановил Пьера и жестом отослал его. Он
поцеловал ее влажные глаза, ее дергающийся рот, потом развязал О., уложил
на кровать, накрыл одеялом и молча вышел.
* * *
Потянулись томительные дни ожидания. Это было почти невыносимо для нее.
Молодая печальная женщина с нежной бледной кожей, мягко очерченным ртом и
опущенными вниз глазами -- подобные женские образы можно не раз встретить
на картинах старых мастеров. Она разжигала камин, ухаживала за цветами,
прислуживала за столом. Словно молоденькая девушка, работающая в
родительском салоне, она наливала и разносила кофе и виски, зажигала
сигареты, раскладывала газеты и прочую корреспонденцию. Ее чистота и
внутреннее достоинство, подчеркиваемые соблазнительно приоткрывающим грудь
платьем и символами ее безграничной покорности -- браслетами и колье,
делали ее лакомым кусочком в глазах похотливых ненасытных мужчин.
Наверное, поэтому ее и мучили гораздо больше других. В ней ли самой было
дело или отъезд ее возлюбленного окончательно развязал им руки? Она не
знала.
Но как бы там не было, в один из ненастных дней, когда она рассматривала
себя в зеркало, в келью вошел Пьер. До ужина еще оставалось два часа. Он
сказал ей, что ужинать она сегодня не будет и, указав на стоящий в углу
ванной турецкий унитаз велел ей оправиться и привести себя в порядок. О.
послушно присела на корточки, вспоминая слова Жанны об извращенном
любопытстве Пьера. Ее тело отражалось в зеркальных плитах пола и О. видела
тоненькую струйку вытекающей урины. Слуга все это время молча стоял рядом и
не сводил с нее глаз. Он подождал, пока она примет ванну и накрасит глаза и
губы. Когда же она направилась к шкафу, чтобы взять оттуда свои туфли и
плащ, он остановил ее и, связывая за спиной руки, сказал, что одежда ей
сегодня не понадобится. После чего он велел ей немного подождать.
Она присела на краешек кровати. За окном бушевала настоящая буря. Ветер
немилосердно гнул одинокий тополь, и мокрые от проливного дождя жухлые
тополиные листья время от времени липли к оконному стеклу. Еще не было
семи, но за стенами замка уже совсем стемнело. Осень неумолимо вступала в
свои права.
Вернулся Пьер. В руках он держал длинную толстую цепь, похожую на ту, что
висела у нее над кроватью. При каждом его шаге цепь издавала глухой
прерывистый звон. О. показалось, что Пьер находится в некотором
замешательстве и никак не может решить, что же надеть на нее прежде: цепь
или повязку. Самой О. это было абсолютно безразлично. Она с грустью
смотрела на дождь за окном и думала только о том, что Рене обещал ей
вернуться. Осталось всего пять дней, но как ей прожить их? Она не знала,
где он сейчас, с кем, но верила, что он обязательно вернется.
Пьер положил цепь на кровать и стараясь не отвлекать О. от ее мыслей, надел
ей на глаза черную бархатную повязку. Материал плотно прилегал к голове и
невозможно было не то что выглянуть наружу, но и просто поднять веки. О,
эта благостная ночь, подобная той, что воцарилась в ее душе, о, эти
благословенные цепи, дарующие ей свободу от самой себя -- никогда еще О. не
принимала их с такой радостью! Цепь дернулась, потянув ее вперед. О.
поднялась. Почувствовав босыми ногами холод каменного пола, она поняла,
что ее ведут по коридору, связывающему две половины замка. Потом пол стал
менее ровным -- на ощупь это было похоже на гранит или песчаник.
Дважды слуга останавливал ее, и она слышала звук поворачиваемого в замке
ключа и скрип открываемых дверей.
-- Осторожно, ступеньки, -- сказал Пьер и они начали спускаться по крутой
лестнице. В какой-то момент, споткнувшись, она едва не упала. Пьер
подхватил ее и, крепко прижав к себе, остановился, словно в
нерешительности. Прежде он никогда не прикасался к ней, разве что, когда
связывал ее руки. Он осторожно положил ее на холодные выщербленные
ступеньки и рукой дотронулся до ее груди. Потом он начал целовать ей соски,
и О. почувствовала, прижатая под его весом к скользкому сырому камню, как
твердеет под его одеждой пенис...
Наконец он отпустил ее. Она дрожала от холода, тело ее покрылось испариной.
Они спустились еще на несколько ступенек, лестница кончилась, и О.
услышала, как открылась дверь. Пьер заставил ее сделать еще несколько шагов
-- под ногами она теперь чувствовала мягкий ворс ковра -- и лишь потом снял
с нее повязку. Они находились в совсем крошечной комнате с круглыми
каменными стенами и низким сводчатым потолком. Пьер пропустил связывающую
О. цепь через большое, торчащее из стены примерно в метре от пола, кольцо и
затянул эту цепь, практически лишая тем самым О. какой-либо возможности
передвижения.
В комнате не было ни кровати, ни чего-либо другого, что могло бы хоть
как-то заменить ее. Не было даже простой подстилки.
В маленькой нише слева от нее, откуда проникал в комнату слабый свет, на
низком столике стоял деревянный поднос с водой, хлебом и фруктами.
Исходящее от встроенных в стены радиаторов тепло не прогревало комнату, и
воздух темницы был пропитан запахом сырости и плесени -- классический запах
пыточных застенков древних тюрем и старинных замков.
В кромешной тишине и вечном полумраке О. очень быстро потеряла всякое
представление о времени. Постоянно горел свет, и невозможно было сказать
день сейчас или ночь. Когда кончалась пища, Пьер или кто-нибудь еще из
слуг, приносил следующую порцию на большом деревянном подносе. Иногда ей
позволяли принимать ванну, которая была устроена в соседней комнате. Она не
видела мужчин, что навещали ее -- всякий раз перед их приходом появлялся
слуга и надевал ей на глаза повязку. Она давно потеряла им счет. Сколько их
было? Какие? Это больше не занимало ее. Иногда их было сразу несколько, но
чаще -- по одному. Они приходили, слуга ставил ее на колени, повернув лицом
к стене, и плетью начинал пороть ее. Чтобы не расцарапать о каменную кладку
лицо, она сильно наклоняла голову и упиралась ладонями в стену. Но колени и
грудь уберечь от царапин ей не удавалось. Рвущиеся из нее стоны и крики
глохли под низким сводчатым потолком. Она жила ожиданием и надеждой.
Но вот пришел день (или ночь), когда остановившееся было время, вновь
напомнило ей о себе. Ей в очередной (какой уж по счету?) раз завязали
глаза, но вместо громких мужских голосов, она услышала лязгающий звук
отвязываемой от кольца цепи и почувствовала, как чьи-то руки заботливо
укутывают ее в мягкую теплую ткань. Потом кто-то взял ее на руки, осторожно
подхватив под колени, и вынес из темницы. Вскоре она уже была в своей
келье.
Пробило полдень. О. лежала, укрытая меховым одеялом, повязка с глаз была
снята, руки свободны. Рядом на кровати сидел Рене и гладил ее волосы.
-- Одевайся, -- сказал он. -- Мы уезжаем.
Она приняла ванну. Он расчесал ей волосы, потом принес пудреницу и губную
помаду. Вернувшись в комнату, она нашла там аккуратно разложенные на
кровати свою блузку, рубашку, велюровый костюм, свои чулки и туфли. Рядом
лежала ее сумочка и черные длинные перчатки. Здесь же она увидела свое
осеннее пальто и шелковый шарфик. Но ни пояса, ни трусов не было. Она не
спеша начала одеваться. В это время в келью вошел человек. О. узнала
того самого мужчину, что знакомил ее с правилами в первый вечер ее
появления в замке. Он снял с нее браслеты и колье. Неужели она свободна?
Или еще что-то ждет ее? Она не осмелилась спросить. Ее хватило лишь на то,
чтобы робко потереть затекшие запястья. Потрогать оставшийся на шее след
от колье она так и не решилась.
Мужчина открыл принесенную с собой небольшую деревянную шкатулку и
предложил ей выбрать из десятка лежащих там колец одно, которое подошло бы
к среднему пальцу ее левой руки. Кольца были весьма необычными:
металлические, на внутреннем контуре колец был ободок из золота, а на
внешней части нанесен черной эмалью и золотом рисунок -- нечто напоминающее
колесо, образованное тремя закручивающимися в спирали линиями (при желании
можно было найти в нем сходство с солнечным колесом кельтов).
О. почти сразу подобрала подходящее кольцо. Оно плотно сидело на пальце, и
она рукой ощущала его тяжесть. Золото слегка поблескивало на матово-сером
фоне полированного металла.
Откуда это странное сочетание -- золото и неблагородный металл? И этот
таинственный знак, значения которого она не понимала? Вопросы, вопросы...
Но было страшно расспрашивать об этом здесь и сейчас, в комнате с крашеными
стенами, где над кроватью все так же зловеще висела железная цепь, где было
пролито столько слез и куда в любое мгновение мог войти слуга в своем
нелепом опереточном костюме.
Ей все время казалось, что вот сейчас откроется дверь и войдет Пьер. Но он
так и не появился. Рене помог ей надеть пиджак и длинные перчатки. Она
взяла с кровати шарф и сумочку; пальто перекинула через руку. Они вышли в
коридор. Каблуки ее туфель звонко стучали по каменным плитам пола.
