говорил ли он по-французски или по-английски -- независимо от всего этого в
знак своего уважения и восхищения перед ним она звала его исключительно
сэром Стивеном, хотя находила, что слово "сеньор" подошло бы еще лучше (она
не решалась произнести его). Себя же она называла "рабыней" и была при
этом счастлива, потому что Рене любил ее и любил в ней рабыню сэра Стивена.
И вот сейчас, положив одежду на кровать, обнаженная, в туфлях на высоком
каблуке, О. стояла, повернувшись к облокотившемуся на подоконник сэру
Стивену, и, опустив глаза, ждала. Яркое майское солнце сквозь муслиновые, в
крупный горошек, шторы врывалось в комнату, и О. чувствовала бедром тепло
нагревшейся ткани. Она подумала, что может ей стоило бы немножко побрызгать
себя духами или подкрасить соски, сделав их потемнее. Потом она вспомнила
об облупившемся на ногтях ног лаке и подумала, как хорошо, что на ней
сейчас надеты туфли. Стоя, окруженная тишиной в залитой солнечным светом
комнате, О. вдруг поймала себя на мысли, что она с надеждой ждала, что сэр
Стивен сейчас жестом подзовет ее, прикажет опуститься перед ним на колени,
и она расстегнув ему брюки, будет ласкать его.
Но этого так и не произошло. О. почувствовала, что краснеет, и подумала,
что в ее положении это по меньшей мере смешно -- какой уж стыд у
проститутки! В этот момент сэр Стивен попросил О. сесть в кресло, стоящее
перед туалетным столиком, и постараться внимательно выслушать его.
Собственно, туалетный столик представлял собой низкую широкую полку,
вделанную прямо в стену и заставленную всевозможной косметикой. Рядом с ней
стояло большое наклонное зеркало на ножках, и О., сидя в стоящем перед
зеркалом широком низком кресле, могла видеть себя в нем всю целиком.
Сэр Стивен расхаживал по комнате за ее спиной и задавал ей вопросы. Время
от времени она видела его отражение в зеркале. Зеркало было мутным, и
амальгама потеряла былой блеск, поэтому отражение О. казалось далеким и
нечетким.
Разведя колени немного в стороны и положив на них ладони, О. слушала сэра
Стивена. Англичанин на своем родном языке строгими сухими фразами задавал
ей вопросы, и к многим из них она оказалась совершенно не готова.
Прежде чем начать этот своеобразный допрос, сэр Стивен заставил О. сесть
на самый край кресла и откинуться на его спинку. Потом он велел ей положить
левую ногу на ручку кресла, а правую -- слегка согнуть, и теперь О.
оказалась совершенно открытой для его взглядов. Она готова была слушать.
Сэр Стивен задавал вопросы с решимостью судьи и мастерством исповедника.
О., отвечая, видела в зеркале, как шевелятся его губы.
-- Были ли у нее мужчины, кроме него и Рене, после того, как она вернулась
из Руаси?
-- Нет.
-- Возникало ли у нее желание отдаться какому-нибудь приглянувшемуся ей
незнакомому мужчине?
-- Нет.
-- Ласкала ли она когда-нибудь сама себя?
-- Нет.
-- Были ли у нее подруги, которым она позволяла ласкать себя, или сама
ласкала их?
-- Нет, -- на этот раз не очень решительно.
-- А подруги, к которым бы она испытывала желание?
-- Пожалуй, есть -- Жаклин. Правда, ее трудно назвать подругой, скорее она
просто хорошая знакомая.
Узнав, что у О. есть фотографии Жаклин, сэр Стивен попросил показать ему
их.
* * *
Когда Рене, взлетев бегом на пятый этаж и тяжело переводя дыхание,
показался в квартире, О. и сэр Стивен по-прежнему находились в салоне,
где с интересом рассматривали разложенные на большом овальном столе
черно-белые фотографии Жаклин. Сэр Стивен брал их по одной из рук О. и,
посмотрев, небрежно бросал на стол рядом с собой. Свободную руку он
запустил О. между ног. Не отпуская ее, сэр Стивен поздоровался с Рене и с
этого момента разговаривал уже только с ним.
Между ними было заключено устное соглашение относительно О. и она была
всего лишь предметом -- все решалось помимо ее. Близился полдень. Солнечные
лучи падали на фотографии, и снимки начали чуть коробиться. Боясь, что они
могут пропасть, О. хотела убрать их, но не чувствовала уверенности в своих
движениях. Руки ее дрожали, и она едва сдерживалась, чтобы не застонать под
грубой лаской сэра Стивена. Мгновением позже, он отпустил ее и уложил на
заваленный фотографиями стол. Ноги ее были широко разведены и свешивались
со стола, не доставая пола. Одна из ее туфель сползла с ноги и бесшумно
упала на белый ковер. Солнце светило прямо в лицо и О., чуть повернув
голову, закрыла глаза.
* * *
О. потом часто вспоминала этот разговор между Рене и сэром Стивеном, при
котором она тоже присутствовала, распростертая на столе и абсолютно
безучастная к тому, о чем они говорили. А разговор шел о ней. Однажды в ее
жизни уже была подобная сцена -- когда Рене впервые привел ее к сэру
Стивену, и они так же не спеша и обстоятельно обсуждали ее. Но в тот вечер
сэр Стивен еще не знал ее, и поэтому говорил, в основном, Рене. С тех пор
многое изменилось, и в ней, похоже, уже не было тайн для англичанина. Она
не могла уже дать ему ничего такого, чего бы он уже не имел. Во всяком
случае, ей так казалось. Сейчас разговор, главным образом, шел о том, как
лучше использовать ее; они охотно делились друг с другом собственным
опытом. Сэр Стивен, например, возбуждался от вида отметин на ее теле,
оставленных плетью, хлыстом или каким другим предметом, и признавал, что
Рене был абсолютно прав, когда предложил выпороть ее. Они порешили, что это
следует делать и впредь, причем, вне зависимости от того, нравятся ли им ее
слезы и крики или нет -- пороть как можно чаще, чтобы на ее теле всегда
были доказательства их власти на ней.
О., слушая их, чувствовала, как пылает ее тело, и ей казалось, что голосом
сэра Стивена говорит она сама. Мог ли он представить себе всю гамму ее
чувств: беспокойство и стыд, гордость и ни с чем не сравнимое
удовольствие, которое испытывала она, находясь в толпе прохожих на улице, в
автобусе, или у себя в агентстве, окруженная манекенщицами и прочим
персоналом? Кто знает. Но любой из этих людей, что бы с ним не
происходило, оставался тайной для остальных, даже если он раздетый догола,
лежал на операционном столе -- любой, но не она. Она теперь не могла
позволить себе даже самые невинные развлечения: например, пойти на пляж или
поиграть в теннис. Эти рубцы, исполосовавшие ее тело, представлялись ей
решеткой на окнах монастыря, в который она была заключена, а именно,
реальным, вещественным воплощением запрета, и она с радостью приняла этот
запрет.
Единственное, что ее беспокоило -- Жаклин. Она боялась, что подруга,
увидев их, может отвергнуть ее. Или потребовать объяснений, которые О.
давать не хотелось.
Солнце, светившее О. в лицо, неожиданно исчезло, и она открыла глаза. Рене
и сэр Стивен подошли к ней и, взяв за руки, поставили на пол. Потом Рене
нагнулся и поднял упавшую туфельку. О. было приказано одеваться.
* * *
Вскоре сэр Стивен пригласил ей поужинать в Сен-Клу, и там уже на самом
берегу Сены вернулся к своим вопросам.
Вдоль живой изгороди, ограждающей тенистую аллею, на которой стояли
покрытые белыми скатертями столики ресторана, тянулась длинная пышная
клумба едва начавших распускаться бордовых пионов. Не дожидаясь напоминаний
от сэра Стивена О. подняла юбки и села на предложенный ей железный стул.
Она еще долго чувствовала его прохладу своими голыми бедрами.
О. сидела напротив англичанина и старательно отвечала на его вопросы, решив
ничего не скрывать. Все вопросы так или иначе касались Жаклин, и главное,
что интересовало сэра Стивена, -- это почему она нравится О. и почему О.
(если, конечно, она сказала правду) до сих пор не призналась ей в этом. О.,
опустив глаза, долго и многословно говорила, пытаясь объяснить то, чего не
понимала сама.
Шевелились под слабым речным ветерком пионы, и плескалась вода о
привязанные невдалеке к деревянному помосту лодки. Взглянув в лицо сэра
Стивена О. увидела, что он смотрит на ее рот. Слушал ли он или просто
следил за движениями ее губ, находя в этом какой-то тайный, одному ему
понятный, смысл? Она резко замолчала. Сэр Стивен вскинул глаза, и их
взгляды встретились. Тогда О. поняла ВСЕ, и англичанин, почувствовав это,
побледнел.
Она не могла отвести от него глаз, не могла улыбнуться, не могла вымолвить
ни слова. Если он, действительно, любит ее, что это изменит в их
отношениях? Она чувствовала, как дрожат у нее колени. За все время их
знакомства сэр Стивен всячески старался показать О., что она ему нужна
только как игрушка -- чтобы тешить его страсти и желания. Но разве можно
объяснить только этим то, что начиная с самого первого дня, когда Рене
отдал О. ему, сэр Стивен начал вызывать ее к себе все чаще и чаще и все
дольше задерживать ее у себя, нередко вообще ничего не требуя, кроме ее
присутствия?
Они сидели друг напротив друга, молча и неподвижно. За соседним столиком о
чем-то энергично спорили двое солидного вида мужчин, разложив на столе
бумаги и время от времени прихлебывая черный ароматный кофе из маленьких
фарфоровых чашечек. Скрипел гравий под ногами ресторанных официантов. Один
из них подошел к их столику, наполнил, полупустой уже стакан сэра Стивена и
быстро удалился.
Глаза сэра Стивена не отрывались от О.; он разглядывал то ее руки, то грудь
и каждый раз возвращался к ее глазам. Наконец на его губах появилась едва
заметная улыбка, и О., теряя от волнения рассудок, решилась на ее ответить.
Она задыхалась, в горле пересохло, язык был словно налит свинцом. Казалось,
что она не в силах произнести ни единого слова.
-- О., -- сказал сэр Стивен.
-- Да, -- выдавила из себя О., чувствуя сильную слабость, словно волной
накрывшую ее.
-- То, что я вам скажу сейчас, О., решено не мной одним, ваш возлюбленный
тоже согласен с этим.
Он неожиданно замолчал. Что было тому причиной О. так и не узнала. По знаку
сэра Стивена подошел официант, убрал тарелки и положил перед О. меню,
чтобы она выбрала десерт. О. протянула меню сэру Стивену.
-- Может быть, суфле? -- предложил он ей.
-- Хорошо, -- согласилась она.
-- Одно суфле, пожалуйста, -- сказал он терпеливо ожидающему заказа
официанту.
Когда гарсон отошел, сэр Стивен сказал О.:
-- Итак, я прошу вас выслушать меня.
Говорил он по-английски низким глухим голосом, и вряд ли сидевшие за
соседними столиками люди могли слышать его. Когда рядом проходили
официанты или посетители ресторана, он предусмотрительно замолкал. То,
что он говорил, звучало здесь в этом людном заведении, среди цветов и
деревьев, по меньшей мере странно. Но еще более странным казалось О. то,
что сама она могла все это слушать с таким спокойствием. Первыми же
словами сэр Стивен напомнил ей о том вечере, когда она, воспротивившись
ему, отказалась ласкать себя, и заметил, что его приказ остается в силе.
Согласна ли она теперь сделать это? О. поняла, что ему будет
недостаточно, если она просто кивнет головой в знак согласия, и она
подтвердила, что да, она будет ласкать себя, всякий раз, когда он этого
захочет. При этом она сразу вспомнила тот желто-серый салон в квартире
сэра Стивена, вспомнила уход Рене, свой, показавшийся ей сейчас таким
смешным, бунт и себя, лежащую голой на ковре с широко разведенными в
стороны ногами. Неужели, это произойдет сегодня вечером, там же...
Но сэр Стивен уже говорил совсем о другом. Он обратил ее внимание на то,
что в его присутствии ни Рене, ни кто-нибудь другой не разу не обладали
ею, но это отнюдь не означает, что такого не случится и впредь. Совсем
наоборот. Она не должна думать, что только Рене будет отдавать ее в чужие
руки. Потом он очень долго и грубо говорил о том, как он заставит ее
принимать его друзей, если таковые захотят воспользоваться его
предложением, как она будет открывать для них рот, лоно, ягодицы, как
они будут насиловать ее, а он, человек который любит ее, будет с
наслаждением наблюдать за этим....
Из всей долгой тирады, изобиловавшей всевозможными непристойностями, О.
