- Тупик, милый? Оба мы в тупике. Оба не внаем, что делать и говорить
дальше.
ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
...Пожалуй, на том вечере, посвященном, выражаясь официальным языком,
торжественной сдаче в эксплуатацию военно-спортивного комплекса Валгалла,
и можно подвести некую условную черту. Окончательно делящую нашу жизнь на
две неравные части. Фигуры расставлены, первые ходы сделаны, позиции
определились. Все персонажи введены в действие. И дальше уже вся наша
история начала развиваться по своим внутренним законам, никак от нашей
воли не зависящим. До Валгаллы мы еще могли что-то решать и выбирать.
Оставалась, наконец, возможность просто отойти в сторону. Я об этом думал.
Мы могли бы, используя установку Левашова, начать метаться по Земле. День
на Гавайях, два в Одессе, потом Рио и так далее. Скорее всего, пришельцы
бы нас потеряли... Только вряд ли это было бы достойное решение. При том,
что их один человек в целом свете не смог бы никого из нас ни в чем
упрекнуть. Короче, какой-никакой выбор у нас был. А вот дальше - все!
Когда ты уже пошел по канату, поздно оглядываться.
Но хоть до конца еще далеко, судя по всему, и ни один ясновидец не
предскажет, чем эта история для нас кончится, я не могу сказать, даже
наедине с дневником, что жалею о чем-нибудь или согласился бы переиграть,
если б дали... И дело не только в шахматном правиле: "Взялся - ходи".
Просто Одиссей не был бы Одиссеем, вернись он к Пенелопе с полдороги.
Ерунда, будто заблудился хитроумный царь, карты у него там оказались
ненадежные или гирокомпас забарахлил. Там по солнцу и звездам все
Средиземное море вместе с Эгейским за две недели в любой конец проплыть
можно. Просто интересно ему было жить, владельцу уютного острова. И долг
он, похоже, ощущал. Перед будущим, предположим. Потомству в пример и
вообще... Оттого до сих пор его и помнят, книгу третью тысячу лет читаю...
10
...Курортный сезон на Валгалле кончился. Не оттого, что начала
портиться погода. До настоящей осени было еще далеко, и дождливые дни
по-прежнему сменялись сухими и даже жаркими. Дело было в другом. Отдых
хорош лишь как краткая передышка между более-менее длительными периодами
осмысленной трудовой деятельности, неважно, физической или
интеллектуальной. А вечный отдых... Наверное, его не будет даже в раю.
Здесь самой насущной работой представлялось исследование планеты. В
отличие от колонистов острова Линкольна и других известных робинзонов,
нашим героям не требовалось в поте лица добывать свой хлеб и искать
способы добраться до цивилизованных краев. Зато географические
исследования обеспечивали полную занятость и позволяли каждому реализовать
как свои профессиональные способности, так и самые затаенные желания, в
предыдущей жизни совершенно нереальные.
Возможности сухопутных экспедиций сразу ограничились несколькими
километрами, непосредственно прилетающими к Большой Западной поляне.
Именно на столько сумел пробиться Шульгин на тяжелом гусеничном
транспортере, старательно выискивая просветы между деревьями и продираясь
сквозь подлесок. А потом пошла такая чаща, что застрял бы и
пятидесятитонный "Катерпиллер" с бульдозерным ножом. С наблюдательной
площадки на вершине сорокаметровой сосны и в двадцатикратный бинокль не
видно было конца и края зеленого моря тайги.
Но одно большое дело Шульгин все же сделал. Он вышел на гребень
водораздела, откуда ручьи, сливаясь в узкую, но все асе реку, начинали
течь на юго-запад. Сейчас это не имело практического значения, но зимой,
по льду, вполне можно было организовать поход, как это делали наши предки.
Известно ведь, что транспортное сообщение между древнерусскими княжествами
осуществлялось в основном санным путем. И Батый вторгся на Русь именно
зимой.
А вот дорога по Большой реке, которой до сих пор не придумали
названия, и по ее притокам была открыта и летом в любую сторону.
Для экспедиции был подготовлен большой мореходный катер, названный
"Ермак Тимофеевич", Воронцов объявил себя капитан-командором, а в поход,
обещавший быть приятным и увлекательным, изъявили желание идти все.
Кроме Берестина. У Алексея были на то свои причины.
Перед самым отплытием Шульгин попросил увольнительную в Москву на
пару часов.
Вернулся он позже, чем обещал, остановил "БМВ" перед крыльцом и
пригласил женщин выйти из дома.
- Вот вам подарочек в дорогу, о, прелестные амазонки! - И распахнул
заднюю дверцу.
Наташа, самая экспансивная из женщин, даже вскрикнула от
неожиданности и испуга. На заднем сиденье копошилась разноцветная мохнатая
куча, поскуливающая и ворчащая.
Первой разобралась в обстановке Лариса и с криком: "Ой, какая
прелесть!" - кинулась вперед. Выхватила из кучи крупного шоколадно-белого
щенка, зарылась лицом в мохнатую шерсть.
- Выбирайте, - предложил Шульгин. - Кому какой нравится...
- Этот мой!
- А мне вот этого, черненького! Нет, рыжий лучше. Смотри, какое у
него умное лицо!
Шульгин скромно улыбался, готовясь принимать благодарности.
- И заметьте, поровну кобельков и, пардон, этих... девочек. Так что в
дальнейшем можно открывать торговлю. По полторы сотни за штучку...
Московская сторожевая. Необычайно морозоустойчивая. А уж зло-обная...
Наконец, выбор был сделан. В дополнение к каждому щенку Сашка вручил
еще и по солидному собаководческому справочнику.
- Теперь придумывайте имена, и я изготовлю персональные ошейники. А
это тебе, Леша, чтоб не скучно было, - Шульгин показал на остальных
собачек, больше похожих на медвежат. - Их тут вроде еще девять.
...Протяжно загудела сирена. "Ермак Тимофеевич" на малых оборотах
отвалил от бревенчатого пирса. Воронцов поднес руку к козырьку фуражки.
Женщины махали остающемуся Берестину со шканцев, Новиков поднял к плечу
сжатый кулак, а Шульгин с бака дал в воздух короткую очередь из "Бофорса".
Потом он перебежал в рубку и на полную мощность врубил стодвадцативаттные
динамики. "Ревела буря, дождь шумел..." - понеслось над рекой. Сбившиеся у
ног Берестина щенки испуганно завыли хором. Видно было, как Воронцов на
мостике от чудовищного звука брезгливо поморщился и погрозил Шульгину
кулаком.
В целом все это напоминало отправление экскурсионного трамвайчика
где-нибудь в Сочи или Ялте.
Берестин подождал, пока "Ермак" описал по плесу крутую дугу и,
избирая скорость, вышел на стрежень. Река - возможно, впервые от
сотворения мира - получила законное право именоваться судоходной артерией.
Или, если угодно, голубой магистралью.
Алексей сделал несколько снимков этого исторического момента и начал
подниматься вверх по крутой, в полтораста ступеней, лестнице.
Он, наконец, остался один. По-настоящему один, с глазу на глаз с
целой необъятной планетой. Оттого, что вверх по реке, не так еще далеко
отсюда двигался катер с друзьями и подругами, одиночество не становилось
меньше. Да и вообще применимы ли количественные оценки к такому понятию?
Достаточно и того, что в пределах горизонта нет, кроме него, ни
одного человека и не будет еще много дней, а значит, не нужно стараться
выглядеть определенным образом в чужих глазах, не нужно думать, что и как
сказать. Вот эта освобожденность и была ему нужна сейчас. Чтобы вернуть
почти утраченное ощущение самого себя.
Первые дли он в форте только ночевал. Все остальное время проводил в
долгих, многочасовых и многокилометровых прогулках по окрестным холмам, по
берегу реки, по бесконечному вековому лесу. Когда ноги сами выбирают
дорогу, глаза внимательно и цепко смотрят по сторонам, пальцы сжимают
шейку приклада, а голова свободна от мелких и суетных забот, можно,
оказывается, думать о вещах серьезных и важных.
О том, например, что лучшая часть жизни, считай, уже и прожита, и,
если бы не последние события - прожита почти напрасно. Что толку от так
называемых "творческих успехов", если они - только бледная тень того, что
могло быть? Хорошо, конечно, что удалось вовремя найти свой нынешний
стиль, пусть и подражательский по большому счету, "певца старой Москвы,
непревзойденного мастера пепельной гаммы". Пусть с ним не случилось того,
что со многими близкими и не очень близкими знакомыми и приятелями. Это
скорее вопрос темперамента, чем осознанный выбор. Или, еще хуже,
отсутствие той степени веры в себя, в свой талант, когда готов на все, на
эмиграцию или самоубийство, лишь бы сохранить личную и творческую
свободу...
Но, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь то, что он
делал столько лет, получалось у него хорошо, душой он не кривил и совестью
не торговал, никогда не вступал ни в какие коалиции и группировки, сам
никого не трогал, и его не трогали. Может, дело лишь в том, что в юности
он принял не самое верное решение? Не лучше ли было остаться в кадрах,
служить, прыгать с парашютом и - не забивать себе голову интеллигентскими
рефлексиями? А живопись бы и так никуда не делась. Рисовал бы на досуге,
выставлялся в окружном Доме офицеров...
Не зря до сих пор так остро вспоминаются офицерские дни, особенно те,
когда он хоть краешком ощутил причастность к настоящим событиям. Жаркие
дни августа, бетон аэропорта, бледные вспышки дульного пламени и
пронзительный вой рикошетов... Восхитительное ощущение, когда все
кончилось, ты оказался живой, сидишь, расстегнув ремни и подставив голую
грудь прохладному ветру, жадно куришь и разговариваешь с друзьями, тоже
живыми, о том, что было только что и что из всего этого получится потом...
А чувство, когда генерал перед строем вручал ему первую и последнюю
боевую медаль, которую с тех пор он не надевал ни разу...
Может, только в те мгновения и была настоящая осмысленная жизнь, а
все остальное - суета сует и ловля ветра?
Как бы сложилась его жизнь, лучше или хуже? И сразу же вопрос: что
случилось бы на Земле тогда с пришельцами, со всеми его новыми друзьями,
если б не было здесь его и не его встретила бы Ирина холодным и ветреным
вечером на Тверском бульваре?
Эти и подобные им мысли одолевали его днями, что становились все
короче, и долгими вечерами, приходили и возвращались, ветвились по законам
ассоциаций, иногда заводя в такие философские дебри, что куда там Гегелю с
Кантом.
Но кроме них были и другие мысли, простые и обычные, и было много
практических забот, в том числе возня с собачками, которые росли на глазах
и страшно много ели.
Самое интересное - меньше всего волновала его проблема пришельцев,
хотя, казалось бы, что могло быть важнее? Кажется, у медиков это
называется запредельным торможением. Слишком остро он пережил то, что было
связано с Ириной, с путешествием в шестьдесят шестой год и четырьмя
месяцами, прожитыми в параллельной реальности.
Зато теперь он обрел искомое душевное равновесие. Опростился, как Лев
Толстой, однако в отличие от великого старца брился ежедневно и, с
удовольствием рассматривал в зеркале свое обветренное и загорелое, явно
посвежевшее лицо, думал, что нет, жизнь еще далеко не вся, пожалуй, только
сейчас она и начинается...
В Москву его совершенно не тянуло. Не потому, что он боялся
пришельцев, а просто нечего ему там было делать. Свобода от мирских забот
удивительно проясняет мысли, и он понял то, о чем предпочитал не думать в
прошлой жизни.
Он сменил стиль одежды, несмотря на то, что видеть его сейчас было
