раз заговаривал то с Новиковым, то с Левашовым по старой дружбе, с Сашкой
само собой, только Воронцова сторонился. Не вообще, по работе он его
уважал, а вот приватных разговоров избегал.
То удивлялся, что река такая большая, а за все время ни одного
парохода не проплыло, то начинал прикидывать, в какой стороне Москва, а
где Кострома, где Вологда - по расчету времени в дороге и положению
солнца. И отвлекать его внимание становилось все труднее. В конце концов,
когда Новиков высказал друзьям свою озабоченность, Воронцов, усмехнувшись,
сказал:
- Ладно, я с ним поговорю.
И поговорил. Отвел вечером в сторонку, огляделся - не подслушивает ли
кто.
- Тебя, Николай Семенович, зачем нанимали? Дом строить? Вот и строй.
А остальное... Что такое секретный объект - знаешь? Тебя сюда ночью
привезли, ночью и увезут. И про все забудь, где был, что видел... Слыхал
поговорку: меньше знаешь - дольше живешь?
Прием сам по себе достаточно пошлый, но зато я беспроигрышный.
Избавляющий от необходимости каждый раз придумывать убедительные ответы.
Да и самому бригадиру на пользу. Ему ведь сразу стало легче. Раз объект
секретный, то все остальное объясняется само собой. И никаких недоумений.
Такая у нас национальная психология.
...Еще несколько дней, оставшись одни, друзья посвятили
окончательному оформлению и оборудованию своего Дома и территории базы.
Смонтировали ветросиловую станцию, чтобы не заводить каждый раз дизеля,
закончили все электротехнические работы, перенесли в подвалы
СПВ-установку, и Левашов наконец-то ликвидировал так раздражавшие его
временные схемы. Теперь все в ней стало технически грамотно и отвечало
требованиям эргономики и инженерной эстетики. Хоть на ВДНХ выставляй.
Подобрали и расставили мебель, с учетом вкусов и запросов каждого.
- Хорошо все же себя ощущаешь, когда любые идеи и желания воплотить
можно, не задумываясь о низменных материях - где взять да чем заплатить, -
сказал Новиков, присев отдышаться на площадке второго этажа, куда по
заявке Левашова они тащили аккуратный кабинетный "Стенвей". - Унижает это
человека. Почему я, невзирая ни на что, остаюсь приверженцем идей полного
и подлинного коммунизма? Потому как простор для творчества и созидания,
максимальная самоотдача и самораскрытие человека возможны только при
безусловной свободе от забот о хлебе насущном...
- Опять философия, - словно бы осуждающе ответил Воронцов. - А
сейчас, напротив, господствует мысль, что самый наш страшный бич - вещизм.
Само желание обладать чем-то, отсутствующим в магазинах - крамола и
признак деградации личности. Не вря мы с первым помощником всеми силами
стараемся морячков отвратить от заграничных лавок и направить их помыслы
на нечто духовное. Как сне согласуется с твоими постулатами? Причем
начальство наше так старательно ограждает простых смертных от заразы, что
все стоящее забирает себе.
- Народ потребляет жизненные блага через своих представителей... -
коротко хохотнул Шульгин. - Берись, братцы, понесли. А чтоб все по науке
было, предлагаю объявить нас объектами эксперимента. Что с нами будет,
если у нас будет все? Деградируем мы или, наоборот, превратимся в титанов
духа?
- Вечером приходи, я тебе книжку одну дам почитать, там как раз про
это все написано, - сказал Новиков, приподнимая угол рояля.
Вот уже сделаны последние, самые последние штрихи, вроде цвета и
фактуры ковров, оформления кухни и столовой, заполнения складов и
холодильников всем, чтоб обеспечит кругосветное автономное плавание, как
фигурально выразился Воронцов... И, кажется, конец! Остальное - в рабочем
порядке.
Все четверо спустились вниз, сели на забытое бревно напротив дома.
Какой он высокий, легкий на фоне ярко-синего неба. Светится весь янтарным
светом.
- Ох, и красивы ж были, наверное, свежесрубленные русские города,
когда таких теремов не один, не два, а сотни... Да церкви, да тын с
башнями, а над всем - детинец и княжий дворец... - мечтательно сказал
Берестин.
- Поначалу, конечно, да, - согласился Левашов. - Через зиму весь этот
янтарь пропадет, выцветет, останется сплошь серый. Но все равно...
- А что, братцы, давайте ради благополучного завершения рванем
куда-нибудь. В Рио-де-Жанейро, к примеру? Отужинаем, как люди,
развлечемся...
Предложение, разумеется, было принято.
Пока Левашов регулировал настройку, остальные брились и
принаряжались. И через час - вершина горы Корковадо, маленький, но дорогой
и фешенебельный ресторанчик под кронами деревьев-великанов, под завесою
лиан и бахромой лишайников, среди тропических цветов и душистых мимов.
Внизу сверкает электрическое море гигантского города, видна огненная
подкова Копакабаны, а дальше - абсолютная тьма океана. Наверное, сотня
прожекторов заливала ртутным светом тридцатиметровую статую раскинувшего
руки Христа... Сюда не доходил шум улиц города, но, если прислушаться,
можно было угадать мерные вздохи океанского прибоя.
Воронцов на английском, а Новиков на испанском успешно договорились с
мулатом в белом пиджаке, и тот начал носить тарелки с чем-то национальным,
из фасоли, мяса, перца, бананов и бог знает каких южноамериканских специй.
Попутно мулат сообщил, что бразильская кухня - самая изысканная в Америке
и рекомендовал обязательно попробовать "итапоа" - пудинг из крабов. Пудинг
не обманул ожиданий. Не встретила возражений и местная поговорка: "Лучше
много хлеба, чем мало вина".
Шульгин сделал глоток и вдруг вспомнил Бендера:
- Жаль, что ему не повезло. Старику бы понравилось.
- Какому старику? Ему тогда было тридцать.
- Но сейчас-то - восемьдесят четыре...
- Жить и жить бы на свете, да, наверное нельзя... - после короткой
паузы произнес Воронцов, будто только что сам это придумал.
- Да уж... - кивнул Шульгин. Остальные поддержали тезис сочувственным
молчанием.
Мысль слишком глубока, и ее обсуждение кажется сейчас неуместным. Ив
всех четверых только Шульгин впервые попал в "свободный мир", и его
охватила агрессивная меланхолия:
- Черт знает что! Мы - граждане самой передовой державы, это про нас
поется: "...владеть землей имеем право, а паразиты - никогда!", а что
получается? Полжизни прожил, и ничего не видел! В Болгарию - и то пока
оформишься, все проклянешь и никуда не захочешь, а они, паразиты то есть,
катаются... Хоть в Новую Зеландию, хоть к нам в Союз...
- Утешься, Саша, - печально вздохнул Воронцов. - Значит, так надо.
Капиталистическое окружение и тлетворное влияние... Нельзя подвергать
незакаленную психику запредельным нагрузкам и стрессам. А также вселять
бессмысленные мечтания... Помнишь, что было, когда русские впервые за
границу попали? 1814-й год, Париж, а потом - 1825-й... Олег же предлагал
тебе - оформляйся к нам на флот, и будешь кататься. Месяц в море, день на
берегу и восемьдесят шесть валютных копеек в сутки. Тогда и
разгуляешься...
- Нет уж, увольте. Свобода дороже. Лучше следующий раз пошли ужинать
в Веллингтон.
...В такой несерьезной, немного даже фарсовой тональности прошел этот
вечер и ночь прощания с Землей, хотя каждый из них не мог не чувствовать,
что сейчас окончательно меняется их жизнь. А может - именно поэтому. Пока
база только строилась, все было словно не до конца решено, словно
оставались еще варианты. Теперь же, как выразился Новиков, - "ле вен э
тире, иль фо ле буар", или, в переводе с французского - "вино откупорено,
нужно его пить".
Так или иначе, им придется начинать жить на чужой планете, выйти за
пределы ограды в огромный, неизведанный, таящий непредсказуемые сюрпризы
мир. И тем самым первыми из людей перейти в совершенно новое качество.
Потому что и Лейф Эйриксон, и Колумб, и Гагарин с Армстронгом не покидали
своей "ойкумены". Человек, даме ступив на Луну, оставался, если так можно
выразиться, в пределах прямой видимости. И ничего неведомого там его не
ждало. Не случайно буквально через несколько лет этот триумф американской
техники как бы забылся, и имена лунопроходцев сегодня назовет едва ли один
из сотни...
А наши герои вели себя более чем легкомысленно. Но легкомысленным их
поведение выглядело в иной, чем признавали они, системе нравственных
координат. Не следует забывать, что все четверо принадлежали к первому
послевоенному поколению, и юность их пришлась на годы с совершенно
особенной нравственной атмосферой, которая не походила ни на ту, что
существовала предыдущие сорок лет, ни на ту, что опустилась на страну в
конце шестидесятых. Но им и их ровесникам хватило и пяти-шести лет, чтобы
навсегда приобрести иммунитет и к тщательно срежиссированному
бескорыстному энтузиазму, и к циничному прагматизму последующих
десятилетий.
Не зря среди их первых взрослых книг были Хемингуэй, Ремарк, Камю,
Эренбург, Катаев, Солженицын, они читали наизусть стихи Евтушенко и
Когана, слушали и пели сами песни Окуджавы, Городницкого, Галича,
безошибочно ответили себе на прозвучавший из самых высоких инстанций
вопрос: "Для кого поет Высоцкий?"
И, разумеется, даже "свой путь земной пройдя до половины", они так и
не научились говорить и поступать "как положено" и "как принято".
Вполне можно предположить, что на месте наших героев могли бы
оказаться совсем другие ребята. Лет на пять-десять помоложе. Лучше
приспособленные к сложностям жизни. Отчетливо знающие, где и как себя
вести. Твердо помнящие, что советскому журналисту за границей нельзя
вместе с повстанцами переходить границу сопредельного государства, пусть и
с фашистским режимом, и уж упаси бог даже под страхом смерти брать в руки
оружие да еще и фотографироваться в таком виде. Что военному моряку нельзя
намекнуть старшему по званию дураку, что он дурак, если даже от этого
зависят жизни десятков людей, а моряку торговому нельзя привести в
иностранном порту в свою каюту бывшего царского мичмана, поить его
столичной водкой и заводить для него пластинку "Старинные вальсы и марши".
И что безусловно нельзя выступать с разгромной речью на защите диссертации
любовницы сына замминистра...
Уж эти-то ребята приняли бы безукоризненно правильные и идеологически
выдержанные решения при встрече с любыми пришельцами. (При условии, что
пришельцы захотели бы иметь с ними дело). Но даже и при таком условии у
нас получилась бы, как говорится, совсем другая история.
9
Следующим утром, когда Шульгин и Левашов еще спали, утомленные
приключениями, Новиков вышел на освещенный солнцем обрыв, сел на краю,
свесив ноги в бездну, и задумался.
Мысли его обратились к событиям недавнего времени, к Ирине, которая
по-прежнему, если верны расчеты Левашова, спит сейчас в ленинградской
квартире Воронцова. Потом он стал думать и о самом Воронцове, который,
несмотря на три прожитые бок о бок недели, оставался для него если и не
загадочным, то не до конца понятым человеком. Биографию его Андрей знал
практически в деталях, но интересовала его сейчас не биография.
Присутствовал во всех его словах и манерах неприятный привкус тайны,
которую Новиков чувствовал, но не мог отчетливо осознать. За работой они
говорили в основном о работе, в свободное время - о чем угодно, и всерьез
и в шутку, планировали будущее, анализировали настоящее, спорили по
мировоззренческим и нравственным проблемам.
Мыслил Воронцов четко, остро. Новиков даже употребил термин -
пронзительно, очень часто цитировал Салтыкова-Щедрина, и цитаты тоже
