лукаво, сунул Зиру в сигарету да за спичками полез.
"Нет уж, чтобы все вон -- это я перестарался,-- размышлял Павел Лаврентьевич,
спичкой чиркая и затяжку глубокую делая.-- Надо, чтобы все были. Правильно,
пусть они все будут, и я их всех..."
Додумать такую приятную мысль Манюнчикову не удалось. Травка Зира ярко
вспыхнула, густой дым окутал притихшие барханы, и в его аромате
растворились пески, солнце, спичка сгоревшая... Последним исчез лично
Манюнчиков Павел Лаврентьевич.
...Голова была трезвая и соображала на редкость быстро. Только ничего
хорошего эти соображения не несли, поскольку над Павлом Лаврентьевичем
завис здоровенный топор на невообразимо длинной рукоятке. За рукоять
держался толстогубый ухмыляющийся негр, до боли похожий на базарного
витязя, разве что перекрашенного. Его вопящие приятели уже спешили к месту
происшествия, держа в руках... Даже в кино не видел Манюнчиков подобного
железа, но в назначении его ни на секунду не усомнился.
Отшатнулся в сторону Павел Лаврентьевич, руками взмахнул испуганно -- а в
рученьке-то правой, деснице богатырской, меч-кладенец оказался, острый да
тяжелый. Покатилась под откос голова черная, белками вращая и бормоча
ругательства в адрес героического Манюнчикова. И грянул бой! Свистел меч,
волоча за собой спотыкающегося Павла Лаврентьевича, летели недруги в
разные стороны, сшибая с ног змеев многоглавых, уж совсем невесть откуда
взявшихся, кровь лилась рекою, и вороны слетались на близкую поживу...
О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? Наивный вопрос! Конечно же,
Манюнчиков Павел Лаврентьевич, гордо оглядывающий плоды труда своего
непомерного.
Однако, пора было уходить, уходить на поиски выхода из сфер этих
назойливых, где ни людей приличных, ни гостиницы, ни командировочных не
наблюдалось. Обернулся усталый Манюнчиков, глядь -- три дороги перед ним,
и камень на распутьи, мхом поросший. А на камне крупными печатными
буквами написано: "Направо пойдешь -- головы не сносить! Налево пойдешь --
сносить, но не головы! Прямо пойдешь --..." Последнее было аккуратно затерто,
и внизу имелась приписка: "Не ходи, Павел Лаврентьевич, на кой ляд они все
тебе сдались?!"
Остановился Манюнчиков в раздумьи, нацарапал на камне мечом "Здесь был
Паша", подумал еще немного, исправил "Пашу" на "Павла Лаврентьевича" -- и
обратно повернул; не по душе ему предлагаемый ассортимент пришелся.
И почти сразу увидел дракона, невинно убиенного, игравшего в нарды со всей
базарной компанией, а рядом девушка знакомая стояла, и все они дружно
орали Манюнчикову: "Паша, не уходи! Не бросай нас, Павел Лаврентьевич!
Возвращайся, еще подеремся!"
Опустился обессиленный Манюнчиков в пыль осевшую, на часы дедовские
машинально глянул и царапину свежую на руке обнаружил. Сорвал он лопух
придорожный, да к руке под часами и приложил -- кровь унять.
Всполошились прилипалы рыночные, кинулись к Павлу Лаврентьевичу -- да
куда им поспеть-то! Вспыхнул рубиново циферблат "Победы", туча лохматая
небо заволокла, и в наступившей тишине предгрозовой скрипуче прозвучал
девичий голос: "Поздно. Он нашел последнюю траву. Теперь избранник войдет
в Обитель Счастья, а вам всем -- шиш с маслом, лопухи придорожные!"
...И, в частности, счастье для Манюнчикова состояло из трех основных
компонентов:
-- Во-первых, испытывал Павел Лаврентьевич тягу неодолимую к горилке с
перцем, которую сам же на стручках огненных и настаивал, государству в деле
этом важном справедливо не доверяя;
-- Во-вторых, после стартовой стопки, двигал умиленный Манюнчиков к душе
поближе миску с пузатыми варениками, горячими еще, и чтоб сметана
обязательно...
А после брел Павел Лаврентьевич к телефону и с ликованием сердца слушал
голос шефа, отменявший командировку в Бекдаш и сообщавший, что вместо
Манюнчикова в пески туркменские отправится Сашка Лихтенштейн,
разгильдяй и тупица, ни в какое сравнение не идущий с трудолюбивым Павлом
Лаврентьевичем...
Вернулся Манюнчиков к столу, вторую стопку налил, вареник вилкой уцепил и
физиономию Сашкину так ясно представил, вытягивающуюся в предвкушении
аэропорта, автобуса, жары, "зозулятора" поломанного...
И понял Павел Лаврентьевич, что именно этого, решающего компонента и не
хватало ему до полного блаженства. Посмотрел он на часы дедовские, с
остановившимися стрелками, хотел было завести их, да передумал -- и время
остановилось в Обители Счастья...
МИФУРГ
"...В сыром прокуренном подвале
На строгом девичьем овале
Глаза, глубокие, как омут,
Манят к счастливому концу..."
В дверь позвонили. Отложил Павел Лаврентьевич ручку в сторону и, скрипя
сердцем, в коридор направился, пнув в раздражении вечно путающегося под
ногами Жлобного карлика. Тот взвыл от обиды и к ванной кинулся, где и
скрылся в грохоте рушащихся штабелей пустых бутылок. Добровольно сдавал
посуду лишь услужливый Поид кишечнослизистый, но он был в отгуле, а
остальные утверждали, что их приемщик обсчитывает.
На лестничной площадке уже торчала обаятельная вампиресса Лючия и весь
выводок ее сопливых вампириссимо.
-- Не взяли,-- пожала она острыми плечиками, сокрушено глядя на
Манюнчикова,-- я же говорила вам, что синьор редактор терпеть не может
сложноподчиненных предложений. Миль дьяболо, он в конце забывает, что
было в начале!..
Взял Павел Лаврентьевич пакет с возвращенным романом "Белый клык" да
понес в комод прятать. Пацаны Лючии радостно запрыгали вокруг него.
-- Дядька дурацкий,-- вопили они,-- ты не Стругацкий, дядька дурак, ты не
Карсак!..
Затосковал уязвленный Манюнчиков, рукопись в ящик сунул и с рецензией
непрочитанной на кухню побрел, влекомый предчувствиями дурными, редко
его подводившими. И действительно, в холодильнике уже хозяйничал пожилой
упырь Петрович, дожевывавший в увлечении грабежа последнее колечко
колбаски кровяной, базарной, с добрую гадюку в диаметре.
Рядом с ним вертелись чертика два малорослых, Мефя с Тофей, хвостиками
крысиными умильно виляя.
-- С чесночком, Петрович? -- робко верещал Мефя, заискивающе шаркая
копытцем.-- С чесночком,-- отзывался угрюмый непонятливый Петрович,
пуская черные сальные слюни.-- С перчиком, Петрович? -- попискивал в
возбуждении тощий Тофя.-- С перчиком,-- кивал толстокожий упырь, швыряя в
попрошаек огрызком колбасной веревки,-- нате, повесьтесь, злыдни...
В углу дальнем, хвост к рубильнику подключив, блаженствовал полиголовый
Змей Героиныч, рептилия нрава геройского и склонностей нездоровых к
топливу любому, от мазута до спирта изопропилового, редкой вонючести --
лишь бы горело... На крайней его пасти подпрыгивала шкворчащая сковородка
с глазуньей из трех яиц, по яйцу на рыло.
Урезонивание вконец освиневшей компании затянулось, и лишь угроза
заточения в "Хирамиду Пеопса", любым издательством отвергаемую по
причине малоцензурности, вынудила публику утихнуть, дожевать и заткнуться.
Вернулся Манюнчиков в кабинет, вымарал из рецензии вписанный туда
лючийскими сопляками похабный стишок про некрофила и его голубую бэби, и
головой поник. Было от чего...
А как славно все начиналось! Как хороша, как свежа была проза, как ярок
глянец переплета, как злобно косилась рожа инопланетная на фантастическом
альманахе, сыну Витальке ко дню рождения купленном... С этого-то момента и
изменилась судьба Павла Лаврентьевича, изменилась круто и радикально, еще
с полуночи, когда он книжку отложил и решение принял. Осталось лишь ампул
для авторучек прикупить, бумагой форматной запастись, да псевдоним гордый
в муках выносить -- "граф Манюнчиков" (фамилия родовая, титул же -- для
значимости, и в честь тезок любимых литературных -- Монте-Кристо и
Дракулы).
Правда, первая же редакция умудрилась все переврать, и рецензия на
возвращенный рассказ "Бутерброд с соленой и красной" начиналась
издевательски серьезно: "Уважаемый Графоман Юнчиков! Сообщаем Вам..." --
после чего зарекся Павел Лаврентьевич к фамилии своей графский титул
приписывать...
Вот тогда-то и объявился в квартире Манюнчикова Петрович, упырь лет
пенсионных, главный герой "Бутерброда", объявился и уйти не пожелал.
-- Пошел вон! -- в сотый раз указывал на дверь разъяренный Манюнчиков.
-- Да не могу я вон идти! -- желтые прокуренные клыки жалобно скалились в
умоляющей гримасе. -- Я ж теперь прописан у вас...
-- То есть как это? -- растеряно сдавал позиции Павел Лаврентьевич.-- Кто это
тебя сюда прописывал?
-- Как -- кто?! Вы же сами и прописали,-- сипел гость, пачкой листков
замусоленных помахивая.-- Так что вместе проживать будем. Пока не
выпишете.
"Добре, сынку,-- пригрозил кровопийце возмущенный Манюнчиков,-- я тебя
прописал, я тебя и выпишу!" Но многочисленные редакции, выгоды своей не
сознавая, упрямо возвращали шедевры новорожденные, плодя все новых
субъектов прописки, на жилплощадь претендующих.
Первой не выдержала жена и, прищемив хлопнувшей дверью хвосты
сунувшихся было мирить Мефи с Тофей, ушла вместе с сопротивляющимся
Виталькой к йогу Шри Прабхупада Аристархову, давно звавшему разделить
его нынешнее вегетарианское перерождение. Вторым пострадал соседский
сенбернар Шарик, не по натуре злобствующий и осмелившийся повысить голос
на Гнусняка Крылоухого из повести "Грустный динозавр Кишок". Ответный
рык высунувшегося в окно стомордонта вульгарис, гнуснячьего приятеля и
симбионта, породил в агрессоре лохматом такой комплекс неполноценности,
что на потерявшем голос Шарике поседели последние рыжие пятна.
Ну, а когда антисемит Петрович сцепился в присутствии домоуправа с
озверевшим вервольфом Фишманом, крепко осерчавшим на кличку "кобель
несытый", то с легкой руки разнимавшего антагонистов спартанца
Мегаамнона и прилипло к Павлу Лаврентьевичу прозвище "мифург", обидное
и малоприятное.
Если, конечно, справиться в энциклопедии, то это всего-то навсего творец
мифической действительности, но произнесите это слово вслух, на языке
покатайте, на себя примерьте -- и вы поймете душевную дисгармонию
Манюнчикова Павла Лаврентьевича, беспартийного, литератора, мифурга.
Тьфу, пакость-то какая!..
А вреднее прочих зеленые были, с бластерами, из "Эпсилона Буридана". Лезут,
подлецы, из всех тарелок, пищат возмущенно не по-нашему -- однако же
понятно для русского человека! -- и требуют дописать к ним незамедлительно
часть вторую, "Буриданов мосол", их способы размножения, в отличие от
первой, не порочащую, а в случае отказа грозятся конфликт учинить, со
стрельбой и порчей мебели. Хотя и сами бы рады по-хорошему, да не могут --
так они, альдебараны ушастые, устроены.
Пробовал Манюнчиков к реализму обратиться, стихи писал, про подвалы и
овалы, втайне надеясь на появление в доме замены жены ушедшей -- но тщетно.
То ли рифмы подводили, то ли реализм проклятый нежизнеспособен оказался,
но как была вокруг Павла Лаврентьевича, по образному выражению
иностранца Фишмана, "ист дас дер пролочь своклятая", так и осталась.
И до того дело дошло, что в рецензии последней, среди прочих оскорбительных
выпадов, и такой обнаружился: "...и к тому же непонятно, почему убитый в
последней главе вампир женится в послесловии на не упоминавшейся ранее
принцессе?!"
С тяжелым предчувствием перелистал Манюнчиков исчерканную рукопись -- и
обнаружил эпилог новоявленный, корявым почерком Петровича дописанный, о
принцессе через "ы" и с одним "с", зато с голубыми глазами.
Затрясся вурдалак проклятый, посинел в ответ на возмущение авторское
справедливое, но пера не бросил, заявив о видении своем неординарном, и в
пример Говарда с Гоголем привел, мол, не чета всяким...
А там, глядишь, и Властелин Черного Круга бьет стомордонту пятую, тридцать
седьмую и девяносто первую морды за аббревиатуру ВЧК, ему не глянувшуюся,
Лючия метафору на зубок коренной пробует, а шпана ее Героиныча оседлала и
вписывает цельный эпизод похождений Василиска Прекрасного в любимую
Манюнчикову повесть для детей "Конец Добрыни Никитича". А дурень
