Их кооперативы находились по соседству. Забежав домой, Х-арн схватил охотничье
ружье и, бросив его на заднее сиденье, завел мотор. Х-арн гнал машину, словно
боясь, что решимость его покинет, а на сиденье, рядом с ним, подпрыгивали и
звякали патроны в картонной коробочке.
Х-арн в приступе бешенства вскочил с мокрого песка и заметался по берегу реки
в облепившей его худое тело, мокрой насквозь мешковине. Ночь была темная,
непроницаемая. Непрерывно сквозило. Страшный чужой лес шумел, стонал и скрипел
деревьями, а в деревьях спрятанный кто-то хохотал, ухал и кричал воплями,
словно его насилуют. Отчаяние Х-арна дошло до предела. Он сбросил с себя
пеленавшую его сырую хламиду, от которой кости ныли, и словно освободился от
какой-то тяжести. Почувствовав себя голым зверем в дремучей ночи, он даже сам
захотел издать какой-то утробный вопль, один из тех, которыми кишел лес. И он
издал такой вопль. Это был тотальный вопль. Так иногда кричат звери перед
боем, а среди людейИ- сумасшедшие или самоубийцы. Это был никем и ничем не
контролируемый крик, который начисто подмел и вычистил подсознание. Темные
глубины Х-арна, в которых, как в древних складах, громоздился уже никому не
нужный гниющий хлам, весь этот мусор накоплений, все это изжитое, пережитое,
подавленное, втиснутое, исковерканное и непроявленноеИ- все это теперь
сплавилось в могучий пронзительный вопль и выбросилось вон, наружу, в черные
бездны чужого леса. Вопль повисел немного в воздухе над головой Х-арна и уполз
по вздыхающим сучьям снюхиваться с другими ночными криками и стонами. А у
Х-арна было ощущение после этого вопля, что прохладный сквозняк прошел и по
нему, внутри его, развеяв и унеся прочь настоявшийся в душе вонючий воздух. И
Х-арн стал другим человеком. Этот тотальный психо-телесный вопль не просто
помог ему выжить в этой ночи, в этом незнакомом месте, брошенным, преданным и
одиноким, он изменил его так, что вчерашний Х-арн, встретившийся с сегодняшним
Х-арном, даже не подал бы ему руки, как не подают руки не знающие друг друга
люди. Х-арн сделал несколько физических упражнений, чтобы согреться. Сердце
ответило нездоровым сильным биением: последние годы Х-арн редко занимался
спортом. Х-арн решился: либо сейчас, либо он навеки останется на этом берегу.
Лучше сейчас. Голый Х-арн подошел к воде. Вода была холодна, как глубокой
осенью. Даже не верилось, что еще днем Лидия плескалась здесь, как в городском
бассейне. Вода обожгла тело. Даже запах сероводорода почти не ощущался:
казалось, что он заморожен. Вода обожгла тело, но это хорошо. Это прекрасно,
Х-арн. Это значит, что я в воде и теперь можно плыть. Куда плыть, ты знаешь, а
вода уже обожгла тело, и теперь выходить из нее нет смысла. Да и не так уж
вода холодна, как кажется вначале. А, Х-арн? Умница Х-арн? Смельчак Х-арн.
Счастливчик Х-арн. Это же надо было так сказать про него, Х-арнаИ-
счастливчик. Где сейчас этот толстячок со своим харкающим спутником? А
холодновато, однако, но плыть можно. Плывем, Х-арн. А? Кто бы мог подумать?
Плывем, Х-арн. Плывем. Плывем. Плывем. Не отвлекайся, Х-арн. Не думай ни о
чем, кроме своей цели, только тогда ты не утонешь, Х-арн. Удачник Х-арн,
счастливчик Х-арн, самоубийца Х-арн. Он плыл, а звезд над его головой не было
видно. Их вообще не было в этом месте, звезд. Он плыл не то в воде, не то в
черной краске. А звезд так и не было. Он так и не видел. Ну и черт с ними,
звездами. И облаков не было. И черт с ними, с облаками. ГлавноеИ- доплыть, а
для этого надо плыть, работать руками и ногами. И он работал. Он плыл. А звезд
не было. И облаков не было. И ничего не было, кроме воды, и холода, и черноты,
и Х-арна, вымазанного этой чернотой, проглоченного ее мягкой коварной утробой,
но все-таки плывущего, задыхающегося и уже готового утонуть. Но утонуть можно
всегда. А плыть еще было можно. И Х-арн греб онемевшими руками, изредка глотая
горькую, как желчь, воду, которая приводила его в чувство, давая понять, что
утонуть совсем не сладко. Ему казалось, что он плывет всю ночь, а ведь днем он
совершенно точно видел, что ширина этой реки не больше тридцати, ну пусть
полста метров. Уж он-то, Х-арн, на нее насмотрелся. И если бы не огонек
впереди, который все-таки, слава богу, приближался, Х-арн подумал бы, что он
заблудился, поплыл не в ту сторону, плывет кругами. Но Х-арн плыл правильно,
держа на огонек. Он и не знал, что он может так долго держаться на воде. Он
плыл, а дело шло к рассвету. О господи, дело шло к рассвету! Потому "о
господи", что теперь Х-арн доплывет. Он доплывет. А может, уже доплыл? Х-арн
пошарил ногами дно, но провалился с головой в противную черную мглу. Вынырнул,
отплевался. А небо уже просветлело, да как-то странно: не одной своей частью,
там, где обычно восходит солнце, а все сразу стало нежно-розовое, с
золотистыми прожилками. Х-арн плыл всю ночь. И вот он, берег. Х-арн вышел
точно у домика лодочника, на том (теперь уже на этом) берегу. О господи! О
господи! О господи! О господиИ- я приплыл. О господи, я, Х-арн, приплыл на
этот берег, чтобы совершить возмездие. О господи, я, Х-арн, неизвестный тебе
Х-арн, ненавистный тебе Х-арн, приплыл на этот берег, чтобы совершить
возмездие во имя справедливости. О господи, я, Х-арн, твой любимчик и твоя
рука, господи, стою на этом берегу, голый, мокрый, дрожащий. Я приплыл,
господи. Я приплыл, господи, я приплыл, господи. Я приплыл.
Ты приплыл, Х-арн. Ты приехал на машине. Я приехал на машине? Ты приехал на
машине, помнишь, Х-арн? Я приехал на машине?! Ты приехал на машине. Ты
помнишь, Х-арн? Я помню. Бегай, бегай, чтобы согреться. Бегай, чтобы скорее
согреться, чтобы двигались руки и ноги. Бегай, Х-арн. Помнишь, ты приехал на
машине? Помнишь, ты выскочил, схватил ружье. Бегай, Х-арн. Наклоны влево,
наклоны вправо. Скоро будет тепло, потом будет жарко. Потом будет очень жарко,
Х-арн. Потом будет очень, очень, очень жарко, Х-арн. А что будет потом, не
знаешь даже ты, Х-арн. Помнишь, как ты засунул патрон в ружье, подкрался к
темному окну дачи. Помнишь, как тебя трясло? Помнишь, как ты ехал обратно,
мечтал, куда бы врезаться. Ты был рад, что дача оказалась пуста? Ты доволен?
Стрелять в пустоту бессмысленно. И словно по уговору, у вас с ЛидиейИ- ни
одного слова на эту тему. Запретная тема, Х-арн. Но теперь эта тема
развивается, милый Х-арн. Как в фуге Баха, она развивается, меняя регистры.
Эта тема перед тобой, Х-арн. И дача не окажется пустой. И нужно согреться,
чтобы руки и ноги могли двигаться, шевелиться. Прыгай, Х-арн, прыгай. Хорошее
дело прыжки. Прыгай. Прыгай. Прыгай. Еще немного, и станет совсем светло.
Прыгай, и станет светло. Прыгай. Прыгай. Прыгай.
Х-арн заглянул в невысокое окошко дачи. Собственно, можно было и не
заглядывать. Но убедиться! Но схватиться рукой за косяк окна! Но подавить в
себе стон! Но пулеметные удары сердца, и сладкая мука в животе, и страх, и
ненависть, и желания! Агонизирующая свечка, словно цепляясь за жизнь, освещала
небольшое пространство помещения тусклым мерцающим светом. Х-арн смотрел и
смотрел, а свечка умирала, хлопая язычком огня, как бабочка крыльями. Она уже
умерла, а Х-арн смотрел туда, где было темно после угасшей свечки. Но Х-арну
не было темно. Внутренним зрением он видел запечатленную картину. Он видел
грубо сколоченный стол без скатерти, весь закапанный свечой. Он видел лежанку
и лодочника с Лидией на ней, валяющихся на шкурах. Огромный лук над лежанкой и
колчан со стрелами. Лодочник на животе, сидящая на нем верхом Лидия. Лидия
делает лодочнику шведский массаж, которому научил ее Х-арн.
Горы, морозное утро, пластиковые французские лыжи. Ослепительно яркий снег и
множество людей в ярких лыжных костюмах, как елочные игрушки на белой вате. И
эти оранжевые, огненные, голубые, синие, желтые нарядные игрушки носятся сломя
голову разноцветными трассирующими снарядами. Да, слаломИ- это праздник. Да,
слаломИ- это любовь. Это и праздник, и любовь, и гостиница, и ночь. И шведский
массаж. Он как раз только научил ее этому. А после любви и слалома и снова
любви и шведского массажаИ- сухое вино и кофе и одну ("Нет, Х-арн, две".И- "Ну
ладно, так и быть, две".) сигаретки. Подумать только, и все это могло быть и
сейчас. Какая глупость. Какая нелепость. Подумать только: нелепая случайность,
автомобильная катастрофа! Чтобы теперь стоять в тоске, ухватившись рукой за
косяк и подавив в себе стон и ярость, смотреть, как твой шведский массаж твоя
жена делает твоему ненавистному врагу. Подумать только: они были еще так
молоды. Куриный мозг за рулем "Жигуленыша". Два куриных мозга за рулем
"Жигуленыша", и один из нихИ- Х-арн. Смешно. Так же смешно, как смешон этот
лук над лежанкой и колчан со стрелами. "И натянул он тетиву, и воссела
медноострая и тонкая своим оперением". Кто он, лодочник,И- разбойник? Или
промышляет в лесах диким способом? Античный герой в Геракловой шкуре? Какая
разница. Олимпийская стрельба из лука. Да, смешно, но не смешнее, чем два
куриных мозга за рулем новеньких "Жигулей". А вон в том углу Х-арн (когда
свеча еще горела) увидел какие-то брошенные на полу мешки, наподобие того, что
унес на себе кентавр. Для денегИ- подумал Х-арн. А потом куда? Кому?
Когда-нибудь я все узнаю. Сладко и страшно стало Х-арну при этой мысли.
Тем временем рассвело. Замелькали тени на том берегу, откуда недавно прибыл
Х-арн. Это подошли первые шествующие. При мысли о том, что к переправе подошли
люди, Х-арн вспомнил, что его одежда осталась на том берегу, вместе с
единственным рублем в кармане. Но теперь уже поздно думать об этом. Думать
надо о том, как вырвать Лидию из лап хищника. Лодочник в десять раз сильней, и
ему ничего не стоит ударом кулака размозжить Х-арну голову. Может быть, есть
смысл проникнуть в дом, пока он спит, и разбудить Лидию. И убежать с ней. Ведь
они теперь на этой стороне. Правда, он перебрался, не заплатив пошлины, как бы
контрабандно. Но одним преступлением большеИ- все равно отвечать за все грехи
сразу.
В стоячем безмолвном воздухе, еще одурманенном предутренним сном, раздался
вдруг четкий сухой звук копыт. Хрустнул валежник. Ныряющим полетом, выболтав
на лету длинную стрекотливую фразу, которую все равно никто не понял,
перелетела с дерева на дерево сорока. Х-арн отпрянул от окна и спрятался за
ствол большого дерева. Из леса, как и вчера, замерев на минуту и оглядев
местность, вышел кентавр. Теперь Х-арн сумел его как следует разглядеть.
Кентавр был невысок крупом, примерно по грудь Х-арну, и, видимо, достаточно
пожилой. Наверное, было время, когда он был сильным и красивым кентавром,
серой в яблоках масти. Серое стало пыльной, местами вытертой, лысой шерстью, а
яблоки, потеряв очертания, остались темными подпалинами. Хвост кентавра был в
самом ужасном, жалком состоянии: запачкан, спутан, со свалявшейся шерстью и
прижившимися в ней колючками. Как видно, кентавр давно перестал следить за
собой, а может быть, перестали следить за ним. Торс его оказался совсем не
таким, каким его ожидал увидеть Х-арн. Увидев вчера кентавра с дальнего
расстояния, воображение Х-арна представило его крепким, рельефным,
мускулистым, с формами, как у культуриста, с мышцами, исполняющими сложный
танец при каждом повороте тела. Одна только битва кентавров, о которой он
читал где-то в античных мифах, давала обильную пищу для воображения Х-арна.
Какое прозаическое разочарование. Может, такие кентавры и водились в здешних
местах, но этот не имел с ними ничего общего. Торс его также был покрыт редкой
грязной шерстью и был вялым, дряблым, с какой-то нездоровой полнотой, как у
человека, страдающего одышкой. Поразили Х-арна глубокие страдающие глаза, в
которых светился живой, все понимающий ум, и глубокие морщины лица. Но волосы
при этом были коротко подстрижены и торчали ежиком над узким, прорезанным
двумя глубокими складками лбом. Тип лица показался Х-арну армянским, и кентавр
очень напоминал Х-арну друга его юности, с которым они вместе учились в
университете. Друг Х-арна был армянином, и звали его Сурен. Но этот кентавр
