Он убежден был, что Сталина похоронили зря. Его нельзя было хоронить
как обыкновенного смертного. Не следовало писать о его болезни, о
кровоизлиянии в мозг. Да еще публиковать какой-то неуместный анализ мочи.
Надо было заявить, что Сталин воспарил. Даже просто написать - исчез. И
все бы поверили. И продолжала бы существовать великая легенда. Чем Сталин
хуже этого малого из Назарета?!..
А так - стоят у мавзолея недовольные раскормленные дядьки. С виду -
разодетые пенсионеры...
Жизнь становилась все более тусклой и однообразной. Даже злодейство
носило какой-то будничный, унылый характер. Добро перерождалось в
безучастность. Про хороших людей говорили - этот не стучит...
Я не помню, чтобы мой отец всерьез интересовался жизнью. Его
интересовал театр. 3а нагромождением отцовских слов, поступков, мыслей едва
угадывалась чистая, нелепая душа.
Вспоминается его разговор с писателем Минчковским. Минчковский выпил и
сказал:
- Донат, представь себе, я был осведомителем.
Отец возмутился:
- Я больше не подам тебе руки!
Минчковский объяснил:
- Я хороших людей не закладывал. Только плохих.
Мой отец на секунду задумался и произнес:
- Кто же тебя, Аркадий, поставил судьей? Что значит - плохие, хорошие?
Почему это решал именно ты? Разве ты Христос?!.. (Последняя фраза, я уверен,
когда-нибудь зачтется моему отцу.)
Минчковский снова пояснил:
- Плохие - это те, которые друзей не угощают... Которые пьют в
одиночку...
- Тогда еще ничего, - сказал мой отец.
В те годы он был чуть ли не доцентом музыкального училища, где по его
инициативе создали эстрадный класс.
Там он и преподавал. Студентов называл учениками. В манере Пифагора...
Ученики его любили за демократизм. Но обстановка в этом заведении была
довольно гнусная. Один из педагогов написал донос. Там говорилось, что мой
отец развращает студентов. Ходит с ними по ресторанам. Ухаживает за
молоденькими девушками. И так далее. Донос был анонимный.
Отца пригласили в дирекцию. Показали ему злополучную бумагу. Отец вынул
лупу и говорит:
- Позвольте взглянуть?
Ему разрешили.
Он склонился над бумагой. Через минуту раздалось тихое бормотание:
- Так... Нажим в заглавных буквах... Шатен... Промежуток между "бэ" и
твердым знаком...Узкие глаза... Незамкнутый овал... Курит одну сигарету за
другой... "Эр", переходящее в "е"... Ботинки сорок третьего размера...
Хорошо... Короткий росчерк над буквой "дэ"... Усы... Перекладина...
Оборванная линия...Шурка Богуславский...
Затем отец поднялся и торжественно воскликнул:
- Это написал Шурик Богуславский!
Анонимщика разоблачили. Предпринятое отцом графологическое исследование
дало блестящие результаты. Богуславский сознался.
Было организовано собрание. И мой отец сказал:
- Шура! Александр Германович! Ну как же ты, член партии, мог это
совершить?!
Я потом говорил отцу:
- То, что Богуславский - коммунист, вполне логично. Это-то как раз
логично и естественно...
Но он продолжал сокрушаться:
- Коммунист... Член партии... Фигура, облеченная доверием...
Было в моем отце какое-то глубокое и упорное непонимание реальной
жизни...
События между тем принимали довольно неясный оборот. Я печатался на
Западе. Дочка моего отца полюбила юного сиониста Леню. Молодожены собирались
уезжать. Я колебался между тюрьмой и Парижем...
Наконец, моего отца выгнали с работы.
- Ну и хорошо, - сказал я, - поедем вместе.
- Куда?
- Куда угодно. В капиталистические джунгли.
- И что там делать?
- Ничего. Стареть...
Мой отец почти рассердился. Еще бы - покинуть сцену в третьем акте! За
три минуты до аплодисментов!..
Что я мог сказать ему? Что мы - не сцена, а партер? Что наступил
антракт? Что он может тянуться до святого пришествия?..
(Да отец мой, видимо, и не знал, что такое - святое пришествие.)
Сначала уехали моя жена и дочка. Затем сестрица с Леней. После них - я,
мать и собака...
Через год в Америку приехал мой отец. Поселился в Нью-Джерси. Играет в
бинго. Все нормально. Аплодисментов ждать пока что неоткуда...
И только одно меня беспокоит... Не беспокоит, а удивляет, что ли... В
общем, моя жена при каждом удобном случае... Если какое-то происшествие или
литературное сборище... Короче, что бы я ни сделал, моя жена всегда
повторяет:
- Боже, до чего ты похож на своего отца!..
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Жизнь превратила моего двоюродного брата в уголовника. Мне кажется, ему
повезло. Иначе он неминуемо стал бы крупным партийным функционером.
К этому имелось множество самых разнообразных предпосылок. Однако не
будем забегать вперед...
Тетка моя была известным литературным редактором. Муж ее - Арон -
заведовал военным госпиталем. Помимо этого он читал лекции иколлекционировал
марки. Это была дружная, хорошая семья...
Мой старший брат родился при довольно загадочных обстоятельствах. До
замужества у тетки был роман. Она полюбила заместителя Сергея Мироновича
Кирова. Звали его - Александр Угаров. Старики ленинградцы помнят этого
видного обкомовского деятеля.
У него была семья. А тетку он любил помимо брака.
И тетка оказалась в положении.
Наконец пришло время рожать. Ее увезли в больницу.
Мать поехала в Смольный. Добилась приема. Напомнила заместителю Кирова
о сестре и ее проблемах.
Угаров хмуро сделал несколько распоряжений. Обкомовская челядь строем
понесла в родильный дом цветы и фрукты. А в теткино жилище был доставлен
миниатюрный инкрустированный ломберный столик. Видимо, реквизированный у
классово чуждых элементов.
Тетка родила здорового симпатичного мальчика Борю. Мать решила снова
поехать в обком. Добиться приема ей не удалось. И не потому, что Угаров
зазнался. Скорее наоборот. За эти дни счастливого папашу арестовали как
врага народа.
Шел тридцать восьмой год... Тетка осталась с младенцем.
Хорошо, что Угаров не был ее мужем. Иначе бы тетку сослали. А так -
сослали его жену и детей. Что, конечно, тоже неприятно.
Видимо, тетка сознавала, на что идет. Она была красивой, энергичной и
независимой женщиной. Если она и боялась чего-нибудь, то лишь партийной
критики...
К тому же появился Арон. Видимо, он любил мою тетку. Он предложил ей
руку и сердце.
Арон был сыном владельца шляпной мастерской. При этом он не выглядел
типичным евреем - близоруким, хилым, задумчивым. Это был высокий, сильный,
мужественный человек. Бывший революционный студент, красноармеец и нэпман.
Впоследствии - административный работник. И, наконец, в преклонные годы -
ревизионист и диссидент...
Арон боготворил мою тетку. Ребенок называл его - папа...
Началась война. Мы оказались в Новосибирске. Боре исполнилось три года.
Он ходил в детский сад. Я был грудным младенцем.
Боря приносил мне куски рафинада. Он нес их за щекой. А дома вынимал и
клал на блюдце.
Я капризничал, сахар есть не хотел. Боря с тревогой говорил нашим
родителям:
- Ведь сахар тает...
Потом война кончилась. И мы уже больше не голодали...
Мой брат рос красивым подростком западноевропейского типа. У него были
светлые глаза и темные курчавые волосы. Он напоминал юных героев
прогрессивного итальянского кино. Так считали все наши родственники...
Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и
собиратель металлического лома. Он вел дневник, куда записывал мудрые
изречения. Посадил в своем дворе березу. В драматическом кружке ему поручали
роли молодогвардейцев...
Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример.
Он был правдив, застенчив и начитан. Мне говорили - Боря хорошо учится,
помогает родителям, занимается спортом... Боря стал победителем районной
олимпиады... Боря вылечил раненого птенца... Боря собрал детекторный
приемник. (Я до сих пор не знаю, что это такое...)
И вдруг произошло нечто фантастическое... Не поддающееся описанию... У
меня буквально не хватает слов...
Короче, мой брат помочился на директора школы.
Случилось это после занятий. Боря выпускал стенгазету к Дню
физкультурника. Рядом толпились одноклассники.
Кто-то сказал, глядя в окно:
- Легавый пошел...
(Легавым звали директора школы - Чеботарева.)
Далее - мой брат залез на подоконник. Попросил девчонок отвернуться.
Умело вычислил траекторию. И окатил Чеботарева с ног до головы...
Это было невероятно и дико. В это невозможно было поверить. Через месяц
некоторые из присутствующих сомневались, было ли это в действительности.
Настолько чудовищно выглядела подобная сцена.
Реакция директора Чеботарева тоже была весьма неожиданной. Он
совершенно потерял лицо. И внезапно заголосил приблатненной лагерной
скороговоркой:
- Да я таких бушлатом по зоне гонял!.. Ты у меня дерьмо будешь
хавать!.. Сучара ты бацильная!..
В директоре Чеботареве пробудился старый лагерный нарядчик. А ведь кто
бы мог подумать?.. Зеленая фетровая шляпа, китайский мантель, туго набитый
портфель...
Мой брат совершил этот поступок за неделю до окончания школы. Лишив
себя таким образом золотой медали. Родители с трудом уговорили директора
выдать Боре аттестат зрелости...
Я тогда спросил у брата:
- Зачем ты это сделал?
Брат ответил:
- Я сделал то, о чем мечтает втайне каждый школьник. Увидев Легавого, я
понял - сейчас или никогда! Я сделаю это!.. Или перестану себя уважать...
Уже тогда я был довольно злым подростком. Я сказал моему брату:
- На фасаде вашей школы через сто лет повесят мемориальную доску:
"Здесь учился Борис Довлатов... с вытекающими отсюда неожиданными
последствиями..."
Дикий поступок моего брата обсуждался несколько месяцев. Затем Борис
поступил в театральный институт. Он решил стать искусствоведом. О его
преступлении начали забывать. Тем более что занимался он великолепно. Был
секретарем комсомольской организации. А также - донором, редактором стенной
газеты и вратарем...
Возмужав, он стал еще красивее. Он был похож на итальянского
киноактера. Девицы преследовали его с нескрываемым энтузиазмом.
При этом он был целомудренным и застенчивым юношей. Ему претило женское
кокетство. Я помню записи в его студенческом дневнике:
"Главное в книге и в женщине - не форма, а содержание..."
Даже теперь, после бесчисленных жизненных разочарований, эта установка
кажется мне скучноватой. И мне по-прежнему нравятся только красивые женщины.
Более того, я наделен предрассудками. Мне кажется, например, что все
толстые женщины - лгуньи. В особенности, если полнота сопровождается малым
бюстом...
Впрочем, речь идет не обо мне...
Мой брат окончил театральный институт. Получил диплом с отличием. За
ним тянулось безупречное комсомольское досье.
Он был целинником и командиром стройотрядов. Активистом дружины
содействия милиции. Грозой мещанских настроений и пережитков капитализма в
сознании людей.
У него были самые честные глаза в микрорайоне...
Он стал завлитом. Поступил на работу в Театр имени Ленинского
комсомола. Это было почти невероятно. Мальчишка, недавний студент, и вдруг
такая должность!..
На посту заведующего литературной частью он был требователен и деловит.
Он ратовал за прогрессивное искусство. Причем тактично, сдержанно и
осторожно. Умело протаскивая Вампилова. Борщаговского, Мрожека...
Его побаивались заслуженные советские драматурги. Им восхищалась
