пойдем. Шашлык будем кушать. Хванчкара будем пить...
Глашин хвостик призывно вздрагивал. Она шагнула к Резо, задев его
плечом.
И тут случилось неожиданное. Визгливо тявкнув, кобелек рванулся прочь.
Затем прижался к лакированным сапогам хозяйки.
Глаша брезгливо отвернулась.
Резо дрожал и повизгивал.
- Ну что ты?! Что ты?! - успокаивала его Аня. - Ну, будь же мужчиной!
Но Резо лишь повизгивал и дрожал.
Он был темпераментным импотентом, этот развязный кацо. Тип, довольно
распространенный среди немолодых кавказцев.
Анечке было неловко за своего воспитанника. Она вроде бы даже захотела
чем-то компенсировать его неуспех. Прощаясь со мной, шепнула:
- Калью улетает в Минск на семинар. Я позвоню тебе в конце недели.
Аня, действительно, позвонила, но грубая Татьяна обругала ее матом...
Когда меня увольняли из редакции. Аня вызвалась писать фельетон для
эстонской газеты. Даже название придумала - "Сквозь темные очки". В том
смысле, что я клеветник и очернитель.
Знакомый инструктор ЦК не без усилий приостановил это дело.
Но вернемся к моей собаке. Раза три я пытался выдать ее замуж. И все
три попытки рухнули.
Второй жених обладал плебейской худобой и силой. Напоминал учителя
физкультуры из провинции. Был чем-то похож на Аркадия Львова.
Он решил не тратить времени даром. Обойтись без любовной игры.
Действовал, как говорится, на хапок.
Глаша его больно покусала.
А он еще и сопротивлялся, как жлоб... Так и ушел ни с чем. Веселый
такой, без комплексов...
Почему же Глаша его отвергла?..
Видно, капля романтики необходима...
Третий жених беспрерывно чесался. Кроме того, у него был слабый мочевой
пузырь. Да и шерсть грязноватая, с проплешинами. А родословная - я посмотрел
- исключительная. Значит, вырожденец. Наподобие Володи Трубецкого.
Глаша его просто игнорировала.
Так и осталась девицей. А дальше уже было поздно. Знакомый кинолог
сказал:
- А вдруг не разродится, что тогда?.. Мы имеем право рисковать своей
жизнью. Рисковать чужой - порядочным людям не дано...
Сейчас Глафире двенадцать лет.
Двенадцать лет мы знакомы.
Двенадцать лет нашу семью потрясают раздоры и всяческие катаклизмы.
Мы без конца ссорились и разводились. Семья, как говорится, рушилась. И
даже возникали новые побочные семьи. Только Глаша оставалась неизменно
близкой и родной. И любила нас всех одинаково.
Глаша часто спит у моих ног. Иногда тихонько стонет. Возможно, ей
снится родина. Например, мелкий частик в томате. Или сквер в Щербаковом
переулке...
Не печалься, все будет хорошо.
И прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) Прости, что
у меня есть ботинки, сигареты и рассказы Фолкнера.
В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с
комплексами... Сообща таскаем колбасу из холодильника...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
- Наш мир абсурден, - говорю я своей жене, - и враги человека -
домашние его!
Моя жена сердится, хотя я произношу это в шутку.
В ответ я слышу:
- Твои враги - это дешевый портвейн и крашеные блондинки!
- Значит, - говорю, - я истинный христианин. Ибо Христос учил нас
любить врагов своих...
Эти разговоры продолжаются двадцать лет. Без малого двадцать лет...
В Америку я приехал с мечтой о разводе. Единственной причиной развода
была крайняя степень невозмутимости моей жены. Ее спокойствие не имело
границ.
Поразительно, как это могут уживаться в человеке - спокойствие и
антипатия...
Познакомились мы в шестьдесят третьем году. Это случилось так.
У меня была комната с отдельным входом. Окна выходили на помойку. Чуть
ли не каждый вечер у меня собирались друзья.
Однажды я проснулся среди ночи. Увидел грязную посуду на столе и
опрокинутое кресло. С тоской подумал о вчерашнем. Помню, трижды бегали за
водкой. Кто-то высказался следующим образом:
"Пошли в Елисеевский! Туда - метров триста и обратно - примерно столько
же..."
Я стал думать о завтраке в неубранной комнате.
Вдруг чувствую - я не один. На диване между холодильником и радиолой
кто-то спит. Слышатся шорохи и вздохи. Я спросил:
- Вы кто?
- Допустим, Лена, - ответил неожиданно спокойный женский голос.
Я задумался. Имя Лена встречается не так уж часто. Среди наших знакомых
преобладали Тамары и Ларисы. Я спросил:
- Каков ваш статус, Лена? Проще говоря, каков ваш социум эр актум?
Наступила пауза. Затем спокойный женский голос произнес:
- Меня забыл Гуревич...
Гуревич был моим знакомым по книжному рынку. Года два спустя его
посадили.
- Как это забыл?
- Гуревич напился и вызвал такси...
Я стал что-то припоминать.
- На вас было коричневое платье?
- В общем, да. Зеленое. Его порвал Гуревич. А спала я в чьей-то
гимнастерке.
- Это моя армейская гимнастерка. Так сказать - реликвия. Будете уходить
- снимите.
- Здесь какой-то орден...
- Это, - говорю, - спортивный значок.
- Такой колючий... Спать не дал мне...
- Его, - говорю, - можно понять...
Наконец-то я вспомнил эту женщину. Худая, бледная, с монгольскими
глазами.
К этому времени рассвело.
- Отвернитесь, - попросила Лена.
Я накрыл физиономию газетой. Тотчас же изменилась акустика. Барышня
проследовала к двери. Судя по звуку - надев мои вельветовые шлепанцы.
Я выбрался из-под одеяла. День начинался странным и таинственным
образом.
Затем неловкая толчея в передней. Полотенце вокруг моих не очень тонких
бедер. Военная гимнастерка, не достигающая ее колен...
Мы не без труда разминулись. Я направился в душ. После душа в моей
жизни наступает относительная ясность.
Выхожу через три минуты - кофе на столе, печенье, джем. Почему-то
заливная рыба...
К этому времени Лена оделась. Античная прореха у ворота - след
необузданной чувственности Фимы Гуревича - была ей к лицу.
- Действительно, - говорю, - зеленое...
Мы завтракали, беседуя о разных пустяках. Все было мило, легко и даже
приятно. С какой-то поправкой на общее безумие...
Лена собрала вещи, надела туфли и говорит:
- Я пошла.
- Спасибо за приятное утро.
Вдруг слышу:
- Буду около шести.
- Хорошо, - говорю...
Мне вспоминается такая история. Шли мы с приятелем из бани.
Останавливает нас милиционер. Мы насторожились, спрашиваем:
- В чем дело?
А он говорит:
- Вы не помните, когда были изданы "Четки" Ахматовой?
- В тысяча девятьсот четырнадцатом году. Издательство "Гиперборей",
Санкт-Петербург.
- Спасибо. Можете идти.
- Куда? - спрашиваем.
- Куда хотите. - отвечает. - Вы свободны...
Меня поразила тогда смесь обыденности и безумия. И в этот раз примерно
такое же ощущение.
- Буду, - говорит, - около шести...
А у меня было назначено свидание в пять тридцать. Причем не с женщиной
даже, а с Бродским. Далее - банкет по случаю чьей-то защиты.
Звоню, отменяю свидание. Банкет игнорирую. Мчусь домой в такси. Надо
бы, думаю, вторые ключи заказать.
Жду. Приходит около шести. Раскрывает хозяйственную сумку, а там -
консервы, яйца, хек.
- Вы, - говорит, - пока занимайтесь своими делами. А я все приготовлю.
Тут у меня дикое соображение возникло. А вдруг она меня с кем-то
путает? С каким-то близким и дорогим человеком? Вдруг безумие мира зашло уже
так далеко?..
Поужинали. Я сел заниматься. Лена вымыла посуду. Включила телевизор.
Телевизор у меня два года не работал. А тут вдруг заработал, как
новенький...
Стал я замечать какие-то перемены. Над умывальником появились
заграничные баночки. В моем шкафу повисло что-то замшевое. Возле
холодильника утвердились короткие бежевые сапожки. Даже запах в квартире
изменился...
Наступил вечер. Лена говорит:
- Вам чаю или кофе?
- Чаю.
Выпили чаю с какими-то пряниками. Я пряников до этого не ел лет
тридцать...
Смотрю - час ночи. Вроде бы надо ложиться спать. Лена говорит:
- Посидите на кухне.
Сижу, курю. Прочел газету за минувший вторник. Захожу в комнату - спит.
На том же самом диване. Только вместо гимнастерки - нечто розовое.
Я лег, прислушался - ни единого звука. Хоть бы пошевелилась во сне из
кокетства...
Я минут десять подождал и тоже уснул.
Наутро все сначала. Легкая неловкость, душ и кофе с молоком...
- На этот раз, - говорит, - я задержусь. Буду после одиннадцати. Так
что не волнуйтесь...
Я поехал в редакцию. Оттуда - в бар Союза журналистов. С какой-то
шведкой познакомился, в гостиницу меня звала. Все повторяла:
- Казак, налей мне русской водки!..
Друзья на подпольный концерт собирались. Авангардиста слушать. Причем
авангардист довольно необычный - если можно так выразиться. Играет на
виолончели лежа... Короче, множество соблазнов. А я домой спешу. В мой
сумасшедший дом опаздываю.
Вечером я дождался ее и сказал:
- Лена, давайте поговорим. Мне кажется, нам следует объясниться.
Происходит что-то непонятное. У меня есть несколько щекотливых вопросов.
Разрешите без церемоний?
- Я вас слушаю, --говорит.
А лицо спокойное, как дамба.
Спрашиваю:
- Вам что, негде жить?
Барышня немного обиделась. Вернее - слегка удивилась:
- Почему это негде? У меня квартира в Дачном. А что?
- Да ничего, в сущности... Мне показалось... Я думал... Тогда еще один
вопрос. Сугубо по-товарищески... Тысячу раз извините... Может быть, я вам
нравлюсь?
Наступила пауза. Я чувствую, что краснею. Наконец, она сказала:
- У меня к вам претензий нет.
Так и сказала - претензий, мол, не имею.
Наступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна
спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана.
Тут я задумался. Может, ее спокойствие выше половых различий? Выше
биологического предрасположения к мужчине? Выше самой идеи постоянного
местожительства?..
- И последний вопрос. Только не сердитесь. И если я не прав -
забудьте... Короче, есть одно предположение... Вы, случайно, не работник
Комитета государственной безопасности?..
Мало ли, думаю. Человек я все-таки заметный, невоздержанный. Довольно
много пью. Болтаю лишнее. "Немецкая волна" меня упоминала... Может быть,
приставили к начинающему диссиденту эту фантастическую женщину?..
Тут уж, думаю, она раскричится. А если прав - тем более раскричится...
Слышу:
- Нет, я в парикмахерской работаю...
И затем:
- Если вопросов больше нет, давайте пить чай.
Так это все и началось. Днем я бегал в поисках халтуры. Возвращался
расстроенный, униженный и злой. Лена спрашивала:
- Вам чаю или кофе?
Мы почти не разговаривали. Лишь обменивались краткой деловой
информацией. Например, она сообщала:
- Вам звонил какой-то Бескин...
Или:
- Где тут у вас стиральный порошок?..
Мои дела ее не интересовали. Я тоже не задавал ей вопросов. Безумие
приобретало каждодневные, обыденный, рутинные формы.
Мой режим несколько изменился. Поклонницы звонили мне все реже. Да и
чего звонить, если откликается спокойный женский голос?
Мы оставались совершенно незнакомыми людьми.
Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное
молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие
противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно
внимающего шуму древесной листвы...
Прошла неделя. Субботним утром я не выдержал. Я сказал... Нет. крикнул:
