Абасов ответил невпопад, но забавно.
Сказал, что бывал во Франции, но из парижской богемы встречался только
с Азнавуром и нашёл с ним мало общего, поскольку "этот гениальный шансонье
армянского происхождения" интересовался в основном возрождением армянского
самосознания на территории Закавказья.
Что же касается самого Сергея Рубеновича, его, оказывается, волновали
лишь принципиально новые тенденции. О чём он и будет со мною беседовать,
хотя, подобно Азнавуру, допускает, что иногда прогрессом является такое
движение вперёд, которое возвращает в прекрасное прошлое. В эпоху высокого
национального самосознания. Иными словами, как выразился, мол, другой
француз, в будущее следует входить пятясь. По его собственному признанию,
генерал отличался недоверием к технологическому окружению, и каждые пять лет
готов был объявлять пятилетку отказа от технических изобретений.
-- Не смейтесь, -- сказал он мне с Нателой и засмеялся сам, -- но я
считаю себя никчемным человеком: живу в двадцатом веке и ничему из
современного не научился: не знаю даже как делают карандаши!
Абасов был зато информирован в области гуманитарной.
Не позволяя нам с Нателой завести речь о Бретской библии, он сообщил
мне ещё, что, хотя считает своим коньком историю, хотел бы уважить меня и
поговорить о философии. Говорил он, как Ницше, афоризмами, и несколько из
них, не исключено, принадлежали ему.
Сказал, например, что, судя по всему происходящему сейчас в мировой
политике, у человека обе руки правые, но одна - просто правая, а другая -
крайне правая.
Потом перешёл к рассуждению о времени: прошлое живёт только в
настоящем, поскольку существует в памяти, которая, в свою очередь, не может
существовать ни в прошлом, ни в будущем временах.
О настоящем сказал, что время разрушителей и созидателей прошло, -
настало время сторожей. Что символом настоящего является пёстрая мозаика,
которую ничто не способно удерживать в каком-либо узнаваемом рисунке. Что
поскольку мир един, и иной мир есть частица единого, плюрализм сводится
сегодня к выбору между разнообразным злом.
Ещё мне понравилось, что любая идея рано или поздно покидает голову - и
не делает этого лишь в том случае, если ей там очень просторно. Из чего
следует, что истинной ценностью обладают именно преходящие идеи. То есть -
входящие в голову и сразу же выходящие из неё.
Ещё он сказал, - а это понравилось Нателе, - что время есть деньги, но
деньги лучше. Сбив меня с толка, но не давая открыть рта, Абасов
сосредоточился, наконец, на мне и заявил, что я тоже напоминаю ему усопшего
деятеля. Моего родного отца, который, оказывается, ссылаясь на боль в
ложбинке у сердца, приходил к нему как-то за Бретской библией:
-- Я отказал. Времена были совсем другие. От нас мало что зависело: всё
решала Москва. Но сила жизни - вы-то знаете - заключается в её способности
изменять времена. Сегодня - другое дело! Кто бы мог тогда предсказать, что
начнём выпускать людей? Предсказывать трудно. Особенно - когда это касается
будущего... Теперь всё в наших руках! За исключением того, что не в наших...
Вы меня, надеюсь, поняли. Для философа понимание, в отличие от заблуждения,
не требует ни времени, ни труда...
Генерал надеялся напрасно. Я не понял ничего, кроме того, что, быть
может, именно это и входило в его планы.
Он поднялся с места и, сославшись на чепуху, вышел из кабинета.
Объяснила Натела. Оказывается, Абасов не возражал против возвращения
Бретской рукописи, но ждал от меня в обмен услугу, которая не требовала
изменений в моих планах: я продолжаю жить как собираюсь, то есть уезжаю в
Нью-Йорк и поселяюсь в Квинсе, где живут петхаинцы и куда скоро переберутся
остальные. Растерявшись в чуждой Америке, петхаинцы, как это принято там,
сколачивают Землячество, председателем которого выбирают, конечно, меня. На
этом этапе от меня требуется то, что мне удастся сделать смехотворно легко:
выказать гуманность и способствовать сохранению петхаинской общины...
23. Человеку нравится не только то, что ему нравится
Натела умолкла, и мною овладело глубокое смятение.
Мне стало ясно, что искупление прошлых ошибок не стоит того, чтобы
согласиться на гебистскую операцию длительностью в жизнь. С другой стороны,
отказ от этой операции сталкивал меня с необходимостью принять немыслимое
решение: либо забыть о переселении в Америку, либо, на зло гебистам,
трудиться там с целью испарения родной общины.
Оставалось одно: возмутиться, что отныне вся моя жизнь поневоле может
оказаться гебистским трюком.
Сделал я это громко:
-- Так вы тут что? Вербуете меня?!
Ответил Абасов, оказавшийся уже на прежнем месте:
-- Упаси Господи! За кого вы нас принимаете? Мы в людях разбираемся, --
и затянулся трубкой. -- Какая же тут вербовка? Будете жить себе как умеете,
а в награду получите великую книгу...
-- А какая награда вам?
-- Никакая! -- воскликнул генерал, но, выдохнув из лёгких голландский
дым, "раскололся". -- Награда, вернее, простая: у нас, у грузин, нету
диаспоры... Ну, полтыщи во Франции, но все они князья и все - со вставными
зубами. Ну и на Святой Земле... Там-то их больше, и без князей, но там, увы,
земля маленькая. А в Штатах у нас никого пока нету. У русских есть, у армян,
у украинцев тоже есть, а у нас - нету. И это весьма плохо!
Кивком головы Натела согласилась, что это весьма плохо.
-- Сергей Рубенович, -- сказал я, -- вы же армянин?
-- Только когда бьют армян.
-- А если вдруг не бьют?
-- Я родился в Грузии, -- объяснил генерал и стал ковыряться в трубке
ворсистым штырём. -- Прошу прощения, что ковыряюсь в трубке ворсистым
штырём...
-- Я люблю когда ты это делаешь, Сэрж! -- вставила Натела и дотронулась
до абасовского плеча. -- Ну, когда ты ковыряешься в трубке ворсистым
штырём...
-- Парижский подарок! -- кивнул он на трубку. -- Вот пришлите мне
трубку из вашей Америки - и будем квиты.
-- Прилетайте к нам сами! -- пригласил я генерала. -- Ведь есть,
наверное, прямые рейсы: "ГеБе - Америка"?
Абасов рассмеялся:
-- Мне там делать нечего: лицом к лицу лица не увидать, большое видится
на расстояньи!
-- Чудесно сказано, Сэрж! -- обрадовалась Натела.
Признавшись теперь, что сказанное сказано не им, он добавил:
-- Придётся посылать курьера. Слетаешь в Америку, Натела?
Натела ответила серьёзно:
-- Если наших тут не останется, я уеду навсегда!
Абасов раскурил трубку и вернулся ко мне:
-- Я вам скажу честно. С коммунизмом мы тут погорячились, и это всем
уже ясно. Рано или поздно всё начнёт разваливаться, и каждый потянется кто
куда: Азербайджан, Узбекистан, Киргизстан, Айястан, - каждый в какой-нибудь
стан. Айястан - это, кстати, Армения... По-армянски... От слова "айя"...
Красивое слово... Вот... О чём я? Да: а куда, говорю, деваться нашей Грузии?
Кто и где за нас постоит, кто и кому замолвит слово? Нужен мост в другой
мир, понимаете ли, опора нужна! А петхаинцы в Нью-Йорке - это хорошее
начало. Люди вы быстрые, станете себе на ноги и со временем сможете - с
Богом - помогать и нам, если - дай-то Бог - понадобится, то есть если всё
начнёт разваливаться. Главное, не разбрелись бы вы там в разные стороны, не
забыли бы родные края. Не забудете: вам там будет недоставать родного.
Говорят, правда, в Америке есть всё, кроме ностальгии, потому что никто там
не запрещает построить себе любую часть света. Но от ностальгии это не
спасает! Человеку нравится не только то, что ему нравится. Вам будет
недоставать там и того, от чего бежите... К тому же вы ведь южане, народ с
душой! Не просто грузины и не просто евреи - грузинские евреи! Кровь с
молоком! Или - наоборот! Молоко с кровью! Я люблю эти два народа - грузин и
евреев! Аристократы истории! Да, хорошо сказано: аристократы истории! Весьма
хорошо!
Натела опять кивнула головой: мы, южане - народ с душой, и всё, что ты
про нас сказал, Сергей Рубенович, сказал ты весьма хорошо. Особенно про
аристократов. При этом она самодовольно погладила себе правое бедро, облитое
вельветовой тканью.
Я, однако, почувствовал вдруг, что не только эти слова "хорошо" или
"плохо", но и все другие, сказанные им или кем-нибудь ещё, взаимозаменяемы.
Плохое есть хорошее, и наоборот.
Контрразведка есть разведка, и наоборот.
Всё есть всё, и наоборот.
Значение истины в том, что её нет, иначе бы её уничтожили.
В человеческой жизни ничто не имеет смысла, и, может быть, это её и
поддерживает, иначе - при наличии смысла - жизнь прекратилась бы. Какая
разница - искупить ли вину и вызволить библию, или, наоборот, жить бездумно,
то есть как живётся?
-- Генерал! -- спохватился я. -- А куда делась Натела?
-- Я же послал её за книгой.
-- Не надо! -- сказал я просто. -- Я подумал и решил, что книга мне
весьма не нужна. Не нужна весьма. То есть - совсем не нужна!
Генерал смешался и стал рассматривать зелёный перстень на пальце. Потом
сказал:
-- Вы не поняли: никакой вербовки.
-- Я не о вербовке, -- ответил я. -- Просто нету смысла.
-- Это, извините, несерьёзно! -- улыбнулся Абасов. -- Почему?
Хотя и не всю, но я сказал правду:
-- А потому, что ничего не стоит доделывать до конца.
-- У вас, извините, большая проблема! -- заявил Абасов таким тоном, как
если бы это его напугало. -- Вы очень впечатлительны: доверяете философии и
во всём сомневаетесь. А это ограничивает - отнимает решительность и веру.
-- Отнимает, -- кивнул я. -- Но ограничивает как раз вера.
-- Знаете что? -- Абасов поднялся с места. -- Давайте-ка мы с вами
отдохнём и выпьем чаю! Нельзя же всё время работать. Я работаю много, а
работа мешает отдыху, -- и рассмеялся. -- Недавно, знаете, сходил с внучкой
в зоопарк, и обезьяны таращили на меня глаза: вот, мол, до чего может
довести нас, обезьян, постоянный труд! Как вы, кстати, думаете: повезло или
нет мартышкам когда превратились в людей?
-- Да, -- сказал я. -- Потому что, хотя обезьяна никому не служит, она
не понимает, что это весьма хорошо. Кроме того, обезьяна позволяют загонять
себя в клетку. А это весьма плохо.
-- Ах вот оно что! -- смеялся генерал. -- Но она ж не понимает и этого!
То есть в клетке ей весьма хорошо!
-- Это она как раз понимает. Распахните клетку и поймёте: понимает или
нет. Сразу из клетки сэмигрирует! -- и я поднялся со стула.
-- Спешите? -- спросил Абасов и перестал смеяться.
-- Нету времени, -- растерялся я. -- Я же в Америку эмигрирую.
24. Поэтому я и люблю женщин!
Нателу я увидел в зеркале - под самым потолком.
Закрыв за собою дверь, ведущую из абасовского кабинета - через
библиотеку - к лифту, я остановился, подумал о диалоге с генералом,
понравился себе и, как всегда в подобных случаях, решил немедленно
полюбоваться собою в зеркале. При этом каждый же раз я вспоминал, что
психические беды начались у людей как раз после изобретения зеркала.
Оно оказалось рядом. Старинное в резной ампирной рамке. Конфискованное,
должно быть, в 20-е годы у сбежавших во Францию князей. Я подошёл к нему, но
увидеть себя не успел. Взгляд перехватили живописные бёдра генеральской
помощницы.
Спиной ко мне Натела стояла на раскладной лестнице и копалась в книжной
полке под самым потолком. Как и накануне, чулок на ногах не было, но в этой
обстановке, а, главное, от неожиданности они показались мне особенно
обнажёнными. Мелькнуло странное ощущение, будто стою у неподвижного океана,
и внезапно из водной толщи выскочили в воздух и застыли в нём два белых
