голых дельфина.
Во рту у меня пересохло, и в висках забила кровь.
Я развернулся, шагнул к подножию лестницы, вцепился руками в поручни и
поднял глаза вверх. Всё это проделал бесшумно, опасаясь не столько даже
того, что спугну дельфинов, сколько присутствия роскошной старинной мебели с
пригвождённой к ней инвентарной эпитафией: "Всесоюзная Чрезвычайная Комиссия
СССР".
Женщина меня как раз не испугала. Мне почудилось даже, будто мы с ней
заодно. Будто вдвоём сговорились подкрасться к её застывшим дельфинам,
затаить дыхание и задрать голову вверх. Мне стало, тем не менее, стыдно. И
возникло предчувствие, что позже, в будущем, будет ещё стыднее. Но тогда это
чувство стыда лишь нагнетало нараставшую во мне тревогу. Кровь не умещалась
в височных артериях и толкалась наружу...
Толкалась она и в набухших жилах на щиколотках перед моими глазами.
Толкалась не наружу, а вверх по исподней стороне голеней. В коленных сгибах
синие жилы снова набухали и закручивались в пульсирующие узлы, из которых,
однако, легко выпутывались и, млея, уползали выше - высоко, где исчезали,
наконец, в толще светящейся плоти.
Дыхание моё стихло, а сердце забилось громче. Ещё страшнее стало когда
я осознал, что под вельветовой юбкой трусов не было.
Лестница вдруг дёрнулась, и по ней из-под потолка скатился ко мне
негромкий звук:
-- Осторожно...
Вздрогнув, я вскинул взгляд выше, к источнику звука, и только тогда
полностью осознал, что эти голые ноги с синими жилами принадлежали женщине.
Согнувшись в поясе, Натела, видимо, давно уже смотрела на меня сверху своими
насмешливыми глазами сфинкса.
У меня мелькнула мысль прикинуться, будто я всего лишь придерживаю
лестницу. Но Натела опять смешала мои чувства: нагретым в теле голосом,
совсем уже тихо, она проговорила неожиданное слово:
-- Увидел?
Я отозвался как ребёнок: проглотил слюну и кивнул головой. Натела
пригнулась ниже. Вопреки моему впечатлению, она не издевалась. Глаза её
горели любопытством неискушённой и напуганной школьницы, которая вдруг сама
совершила запретное.
-- Ещё хочешь? -- шепнула она.
Я не знал что ответить. Не - как, а - что. Поймал в себе ощущение
физического замешательства. Неподвластности мне моего же тела. Потом вдруг
мне подумалось, что на шум пульсирующей в моих висках крови могут сбежаться
гебисты. Захотелось скрыться, но, заколдованный страхом и возбуждением, я с
места не двинулся.
-- Иди! -- позвала Натела. -- Иди же ко мне...
Наконец я зашевелился, но никуда не убежал. Наоборот, вступил на
лестницу и полез вверх. Достигнув площадки, пригнул под потолком голову,
чтобы выпрямить ноги. Натела быстро прильнула к моей груди, как если бы
делала это не впервые, и подняла глаза.
Она дрожала, и взгляд у неё был кротким. Потом шепнула:
-- Любишь меня? -- и дохнула глубоко изнутри горячим и влажным
воздухом, пахнувшим грудным младенцем.
Я не ответил. Не знал - как.
Вместо слов в сознании вспыхнуло резкое желание дотронуться до её
переполненных кровью артерий. Так я и сделал: раскрыл ладони и осторожно
приложил их сердцевинами к тугим сосудам. Одну - на шею, а вторую - на сгиб
за коленом. Почувствовал как наливается в артериях горячая кровь и рывками
выплёскивается вовнутрь её накалявшейся и твердевшей плоти.
Этого ощущения близости к женской крови мне сразу же оказалось
недостаточно, и, оттянув ей голову за волосы, я впился губами в набухшую
жилу под ухом.
Тело её содрогнулось и вытолкнуло из себя жалобный стон.
Испугавшись этого звука, я отпрянул и ладонью перекрыл Нателе рот.
Теперь уже кровь просачивалась и в помутившиеся белки её глаз. А зрачки
стали тонуть в густеющей влаге.
-- Тихо! -- повелел я ей и огляделся.
Она оттолкнула мою ладонь, и, жадно хватив ртом воздух, выдохнула его
на меня вместе с прежними словами:
-- Любишь меня?
Я ответил что знал:
-- Ты хорошо пахнешь. Молоком.
Эта фраза раздразнила её. Задрав шёлковую блузку, она обнажила груди,
обхватила одною рукой левый сосок, а другою порывисто пригнула к нему мою
голову. Синие жилы, сбегавшиеся к соску, пульсировали и изнемогали от
распиравшего их давления. Одна из них, самая толстая, начиналась у ключицы.
Я обхватил её зубами у истока и не спеша стал скользить вниз, к
пылавшему жаром устью. Сосок был твёрд и нетерпелив. Я полоснул по нему
языком сперва осторожно, чтобы не обжечься, но, охладив его своею влагой,
начал тискать его губами. Потом открыл рот шире и принялся медленно
заманивать сосок в горло. Он тыкался в нёбо и трепетал от желания извергнуть
мне в глотку кипящую струю из молока и крови.
Как живой, подрагивал на шнурке передо мной чёрный камушек с белыми
прожилками и глубокими царапинами.
Попытавшись прокрасться взглядом в одну из трещинок, я зажмурился:
камень располагался слишком близко - и в глазах возникла боль.
Тотчас же где-то в затерявшихся глубинах моего существа всполошилось
издавна дремлющее там, но неподвластное сознанию блаженное чувство моей
невычлененности из всего живого. Чувство это, как всегда, было мимолётным,
но настолько сильным, что каждый раз я вздрагивал от мысли, будто именно оно
таит в себе и оберегает от объяснения некую опасную тайну моего
существования.
Я понимал о нём только то, что мимолётное не мимолётно: мгновение любви
есть невообразимо мощная конденсация людского опыта. Не моего личного, не
всемужского даже, а всечеловеческого. Надвременного и двуполого...
Поэтому я, наверное, и люблю женщин!
25. Записывать тишину и воспроизводить её в разной громкости
По всей видимости, Натела любила то же самое. Мужчин.
Она опять издала прежний жалобный стон, но теперь уже самоотрешённый.
Испугавшись, что, впав в агонию, она свалится с лестницы, я стал её
трясти. Как только она вернулась к жизни, - медленно и нехотя, - я вздохнул
и, запрещая издавать звуки, перекрыл ей губы указательным пальцем.
Натела поняла жест превратно, вскрикнула "да", присела на корточки,
расстегнула пояс на моих штанах и дёрнула змейку вниз. Теперь уже
всполошилась и лестница: дрогнула под нами, скрипнула и, подражая Нателе,
издала протяжный стон. Вскинув руки и ухватившись одною за полки, а другою
за потолок, я напряг колени и изловчился удержать сразу и себя, и Нателу, и
лестницу. Устояли все, но зато рухнули в ноги - на голову Нателе - мои
штаны, звякнув пряжкой о металлический поручень.
В то же мгновение скрипнула дверь - и, к моему ужасу, из кабинета
выступил начальник контрразведки. Я остолбенел, а генерал огляделся.
-- Натела! -- крикнул он.
Высунув голову из-под моих штанов, она вскинула на меня строгий взгляд,
приложила к губе со шрамом палец, но сама вдруг кашлянула и отозвалась:
-- Я здесь, Сэрж! Не могу найти твою библию!
Генерал посмотрел в нашу сторону. Я повернулся к нему спиной, зарылся
носом в книги и захлопнул глаза. Сердце, которое только что так громко
стучало, остановилось. В наступившей тишине я представил себя снизу, с
генеральской позиции, согнутого под потолком в жалкую скобку, без штанов, с
голой волосатой задницей в сетчатых брифсах, приобретённых женою в
подпольном Петхаине.
Обратился генерал не ко мне.
-- Ну её в жопу, эту библию! Слезай, потом поищешь!
-- Почему? -- удивилась Натела и выпрямилась.
-- А потому! Хитрожопый он...
Хотел, конечно, сказать "голожопый", подумал я.
-- Ты о ком, Сэрж? -- спросила Натела.
-- О твоём философе! Не нужна мне, мол, ваша сраная библия, заткните её
себе в задницу! Но мы ещё посмотрим - кто и что кому заткнёт... -- и
взревел: -- Да спускайся же ты, наконец!
Я вцепился в пояс на юбке Нателы.
-- А ты успокойся! -- велела Натела то ли Абасову, то ли мне.
-- В Америку, бля, спешит! Поднять там хай на весь сарай: "Вэй да вай,
братья-жидята, мучают красные нас дьяволята!"
-- А библия ему уже не нужна?! -- рассердилась на меня Натела. -- Нужна
она ему всё-таки или нет?
-- Сам не понимает! Гамлет сраный! -- обозвал меня Абасов. --
Петхаинский говнодав!
Теперь уже Натела разгневалась на него:
-- Сэрж, ты опять?! Обещал ведь насчёт Петхаина! Не всем же быть
армянами! И не ругайся при мне: я женщина! И не чета твоей усатой дуре!
-- Она мать моего Рубенчика! -- снова взревел Абасов.
-- Ну и катись к ней в жопу! -- крикнула Натела, а лестница скрипнула и
качнулась.
Абасов выждал паузу и шумно выдохнул. То ли изгнал из себя ярость, то
ли раскурил трубку:
-- Извини! Я ж не на тебя... Я на него... Ненавижу я Гамлетов...
-- А он уже ушёл?
-- Заспешил, сука, в Америку...
Как только я решил, что напряженность в генеральском взоре обусловлена
не гастритом, а близорукостью, Абасов произнёс загадочную фразу:
-- А ты ведь снизу хорошо смотришься! Спасибо!
За что это он? -- подумал я.
-- За то, что хорошо меня знаешь! -- добавил Абасов.
Я не понял генерала.
-- Поняла? -- рассмеялся он.
-- Скажи! -- потребовала Натела.
Действительно, пусть скажет, подумал я.
-- Я имею в виду трусы... -- застеснялся генерал. -- То есть - что
трусов как раз на тебе нету...
Откуда он это знает? -- ужаснулся я.
-- Мне отсюда всё видно! -- сказал Абасов сквозь смех. -- Ну, спускайся
же, наконец! Ко мне...
Я крепче сжал в кулаке пояс на юбке Нателы, а она сказала:
-- Иди к себе, Сэрж, а я сейчас приду... Надо же книгу найти. Другие
согласятся: в Петхаине больше Гамлетов нету...
-- Жду, -- буркнул генерал и шаркнул по паркету обувью. -- Будем - не
чай, будем - вино... Я очень злой!
Снова скрипнула дверь. Потом щёлкнула: закрылась. Стало тихо. Я разжал
кулак на юбке, но так и не шелохнулся. Прошло несколько минут. Натела
наконец развернулась, пригнулась вниз и подняла мои штаны.
Я не оборачивался. Она обвила меня сзади руками и стала наощупь
застёгивать мне пояс.
Как и следовало ждать, я устремился мыслями в будущее. Причём,
представил его себе в формах очень далёкого пространства, отделённого от
того, где находился я сам, большим океаном. Потом задался вопросом: Почему
всё-таки я всегда верю в будущее? Ответил: Потому что оно никогда не
наступает. Сразу возник другой вопрос: Может ли тогда человек или хотя бы
еврей убежать в будущее и не возвращаться в настоящее никогда? Даже в
субботу? Ответил, что пока не знаю: Надо сперва оказаться в будущем.
Мне пришла даже в голову мысль, что, там, в будущем, я буду записывать
на плёнку... тишину. И воспроизводить её. В разной громкости...
-- Вот же она! -- вскрикнула Натела. -- Номер 127!
Она оттеснила меня и стала тащить на себя фолиант, в который я упирался
носом. Фолиант оказался тяжёлым - и если бы я не вырвал его из её рук,
Натела грохнулась бы вниз.
26. Взял и убил себя: бросил меня одну
-- Она? -- спросила Натела, когда я приземлился вслед за ней.
-- Она! -- ответил я и положил книгу на нижнюю ступеньку лестницы.
Тот же деревянный переплёт, покрытый коричневой кожей с частыми
проплешинами. Раскрывать сейчас библию, однако, мне не хотелось: как всегда
после блуда, я ощущал себя свиньёй и спешил к жене.
Раскрыла книгу Натела. С пергаментных листов мне ударил в нос знакомый
запах долго длившегося времени. Читать я не стал - рассматривал буквы.
Квадратные письмена казались теперь суровыми, как закон. Точнее, как
приговор. Ещё точнее выразилась Натела:
