есть у вас ответ на этот вопрос.
-- Есть. Каждый должен встать на колени и отскоблить пол в
своем доме. И крыльцо тоже. До самого тротуара. Кроме того,
следует содержать свой задний проход в чистоте. И носить с
собой пулемет.
-- Да, Корнелиус, от вашей прямоты порой просто оторопь
берет. Вы, случайно, подрывной деятельностью не занимаетесь,
нет. Знаете, сказанное вами тогда о вашем отце. Сильно меня
поразило. Но и заставило задуматься тоже. О ваших словах насчет
мистера Мотта. Это правда, он входит к вам в комнату и говорит
все, что ему в голову взбредет. Не обращая внимания на чьи бы
то ни было чувства. У нас как-то распродажа была, во время
обеденного перерыва, и я купил себе туфли для гольфа. И как раз
примерял их, когда он вошел в мой кабинет. Так он даже не стал
дожидаться моих объяснений. Сразу сказал, откуда у вас этот
остроносый двухцветный кошмар. Как будто я все время только в
них и ходил. Дело даже не в том, что он назвал их кошмарными,
дело в интонации, с которой он произнес остроносый двухцветный.
Я такое унижение почувствовал. Ну ладно, давайте еще по одной.
На Говарде красные с начесом носки. Мокасины отливают
багровым блеском. Тянется к высокому прямому стакану и, откинув
голову, выливает выпивку в горло. В кухне трудится темнокожая
женщина. Я заглянул туда через окошко в стене, и она чуть
заметно кивнула и улыбнулась. Ответил ей жестом, которым
приветствуют друг друга нежелательные элементы.
-- Знаете, Корнелиус, дело уже дошло до того, что вы
можете принять душ, побриться, причесаться, надеть чистую
рубашку, усесться в новый автомобиль. Так что ни единой
черточки не останется, роднящей вас с человеком никчемным. Но
стоит вам остановиться на каком-нибудь незастроенном участке,
чтобы полюбоваться черным дроздом, как тут же подъедет полиция
и примется задавать вам вопросы. И в конце концов полицейский
скажет, проезжайте, нечего тут болтаться. Я вовсе не отвергаю
нашего образа жизни. Но посудите сами, время от времени кто-то
вдруг обстреливает самые лучшие дома, убивая их обитателей. Так
может быть, с нашими ценностями все же случилось нечто
непоправимое. Я вот заглядываю в собственную душу и задаюсь
вопросом, какие такие жизненные ориентиры я, отец, могу
предложить своим детям. Объяснить им, что когда они вырастут,
их ожидает всеобщая резня, что мир устроен несправедливо. Не
могу я им такого сказать. Дело не в том, Корнелиус, что я
приказываю моим детям каждый вечер вставать на колени и петь
Боже благослови Америку. Но вашу мать, извините за выражение,
когда же наконец этот район обратится в солнечное тихое место,
каким ему и следует быть. Кровь господня, просыпаешься поутру и
обнаруживаешь, что ты, оказывается, жил дверь в дверь с
винокуренным заводом. Вы ведь понимаете, не правда ли, что я
больше ни с единой живой душой не могу вот так обо всем
поговорить. Давайте-ка, друг любезный, я вам выпивки подолью. И
мы совершим возлияние.
Гау подливает Кристиану пахнущей ананасом смеси и,
откинувшись на спинку кресла, поднимает стакан, указывая им в
угол комнаты. Кончик его сигареты вспыхивает, когда он
затягивается.
-- Видите вон то удилище, Корнелиус. Так вот, строго между
нами, знаете, о чем я мечтаю. В один прекрасный день послать
эту чертову империю Мотта подальше. Купить себе магазинчик
где-нибудь в захолустье и заняться рыбной ловлей. И позабыть
про тревоги. О, слышите, слышите. Та самая лягушка. Квакает.
Вернулась, значит. Прелесть, правда.
Двое светловолосых мальчиков и крохотная девчушка с
большими черными глазами. Гуськом. Пришли пожать мне руку. И
поднявшись в одинаковых голубых кимоно и желтых шлепанцах по
лестнице, помахать нам на прощание, желая спокойной ночи.
Появляется, устраивая на столе зажженные свечи, миссис Гау в
длинном облегающем сиреневом платье.
-- Вот и она, Корнелиус, ну что, хороша у меня жена.
Спаржа, салат с креветками. Говард, улыбаясь, разливает из
бутылки белое вино. Не забывая прихлебывать собственную бурду.
Слегка заплетающимся языком произносит, знаете что, Корнелиус,
оставайтесь у нас ночевать. Отошлите вашего шофера. Будете
нашим почетным гостем. У нас здоровенная, черт подери,
пристройка для гостей, там и ванная есть. И я выхожу.
Оглядываясь по сторонам, не подкрадывается ли откуда
какой-нибудь хмырь с пукалкой. Говорю Глену, который, включив
кондиционер, уже храпит за запертыми дверцами лимузина, чтобы
возвращался в Манхэттен. Миссис Соурпюсс, отвечает он,
приказала ждать и привезти вас обратно.
-- А я тебе приказываю, убирайся отсюда, и не заставляй
меня, черт возьми, повторять дважды.
-- Что вы, что вы, мистер Кристиан. Ни в коем разе.
Приятно вытереть ноги о шофера. И смотреть, как сверкающие
красные хвостовые огни темного лимузина неторопливо уплывают по
улице. Возвращаюсь назад поднимающейся к дому лужайкой. Глядя
на светящиеся домашним уютом окна. И слыша, как за деревьями на
другой стороне улицы хлопает дверь. И кто-то нервно орет. Это
ты, Гектор.
Графин с молоком на белой скатерти. Заливать огонь,
говорит Говард, если спиртное у него в животе чересчур
разгуляется. Миссис Гау накладывает салат, предлагая на выбор
один из двух приготовленных ей самой соусов. Над чашей с
вареными кукурузными початками поднимается пар. Тарелка с
кружочками красных и желтых помидоров. Натертых чесноком и
присыпанных травами. Все из Говардова огорода. И жучки бьются о
сетку, стараясь добраться до пламени свечей.
-- Корнелиус, Джин настоящий мой друг. Так ведь, Джин.
-- Ты слишком много пьешь, Говард.
-- Ничего не много, у нас праздник. Суббота сегодня или не
суббота. Я намерен бражничать допоздна. Правильно, Корнелиус. А
после мы все пойдем скоблить наше переднее крыльцо. Точь в точь
как вы сказали. И я еще попрошу полицейского, чтобы дал нам
отведать итальянского зелья. Вы насчет этого как, Корнелиус.
-- С удовольствием, мистер Гау.
-- Ага, Корнелиус, не зря я надеялся, что в вас сохранился
прежний задор. И бросьте этого мистера Гау. Ну-ка, берите
початок, пожуйте, ядрышки чистое золото. Берите руками.
Человека, в котором сохранился прежний задор, сразу видать. А
как Европа, Корнелиус, она вас не лишила задора.
-- Что ты такое пил, Говард.
-- Средство для восстановления задора, вот что. Джин,
добрый старый друг. И Корнелиус. Господи, Корнелиус, известно
ли вам, что вы довели старика Убю до белого каления. Он
временами заходит ко мне, пыхтит и трясется, любо-дорого
смотреть, и просит, уберите из моего отдела этого проклятого
Кристиана. А я отвечаю, ничего не могу поделать, протеже
мистера Мотта, близкий, очень близкий и старый-престарый друг
его семьи.
-- Перестань, Говард, подобным образом обсуждать с
мистером Кристианом происходящее у вас на работе непорядочно.
Ты слишком много выпил.
-- Послушай, Джин, а собственно чего мы должны бояться.
Джин, добрый старый друг. Из доброй старой вирджинской семьи,
Корнелиус, во всяком случае с материнской стороны. А замуж
вышла за парвеню. Как и ее мать.
-- Ты бы молочка выпил, Говард.
-- Нет, Джин, не стану я пить молочка. Я лучше своего
зелья выпью. Но каково, Корнелиус. Каково. Вообразите, целый
винокуренный завод. Я позвонил моему агенту. Рассказал ему.
Джон, говорю, что теперь будет с ценой на нашу недвижимость. А
он говорит, Говард, не волнуйся, считай, что ты жил по
соседству с крупным промышленником.
-- То-то, Говард, а ты у него лестницу украл.
-- Ни хрена я не крал. Перенес оттуда сюда и все. Пусть
детишки полазят. Этим она все равно уже не понадобится.
-- Это была кража.
-- Да у кого я украл-то. У воровской шайки. Потом, там же
коп на посту стоит, он мне разрешил. Я, конечно, сунул ему пару
баксов. Этот итальяшка противозаконно использовал лестницу,
чтобы добираться по ней до своих чертовых змеевиков.
-- Не надо говорить итальяшка. Это нехорошо.
-- Итальяшка, итальяшка и макаронник в придачу. Сукин сын,
ославил всю нашу округу. Но видит бог, в одном ему надо отдать
должное, он занимался своим богопротивным делом, а в чужие не
лез. Собственно говоря, лучшего соседа, чем он, мы отродясь не
имели. И лицо у него было хорошее. Вот как у Корнелиуса. Не
чета хмырям, которые жили по соседству с нами в других местах,
те вообще скакали у себя на задних дворах, как тарзаны, или
старались подстричь лужайку за две секунды, чтобы произвести
впечатление на Джин.
-- Ну и воображение у тебя, Говард.
-- Да, а ты помнишь того сукина сына, который спускался из
окошка собственной спальни на веревке, связанной из его
дерьмовой одежды, да еще и в леопардовых рейтузах.
-- Он был больным человеком, Говард.
-- Пронырой он был паршивым, вот кем он был, все время к
нам в окна заглядывал. Пришлось переехать. А тот ублюдок,
который каждое утро голым торчал в окне, чтобы ты на него
полюбовалась.
-- А он был ребенок, совсем еще мальчик.
-- Ах, мальчик, ничего себе мальчик. Ладно, черт с ним,
оставим. Хотя почему, собственно. Ничего не оставим. Скажу
прямо. Конец у этого сукина сына был с оглоблю длинной.
-- Знаете, мистер Кристиан. Вы только не подумайте, что мы
всегда так живем. Говард просто решил блеснуть своей
мужественностью. Для контраста. Потому что считает вас таким...
Я не знаю, как это сказать.
-- А ты скажи, Джин, скажи. Культурным. Ты этого слова
никак не могла припомнить.
-- Да, если угодно. Потому у нас и вино на столе. Сами мы
вина никогда не пьем. А тут распустили хвост, что, впрочем,
людям вообще свойственно.
-- Душечка моя, Корнелиус родился в семье иммигрантов, я
же тебе рассказывал. Но ему присуще нечто, чего в этом городе
нет больше ни у кого. Там, где прежде лежала девственная земля
и Божья природа являла свои чудеса, теперь нам на радость
воздвиглись забегаловки, в которых тебе подадут гамбургер,
заправочные станции, свалки и автомобильные кладбища. Куда ни
глянь, повсюду стираются с лица земли остатки старинной
изысканности. Может быть, последнее, в чем она еще сохраняется,
это погребальное дело, не правда ли, Корнелиус.
-- Да, пожалуй, вы правы.
-- А вы знакомы с погребальным делом, мистер Кристиан.
-- Оставь, Джин, это запретная тема. Ты вторгаешься в
частную жизнь Корнелиуса, а она никого не касается. Все это мы
с ним уже обсудили. Спроси его лучше про маму с папой.
-- Я могу спросить вас о ваших маме и папе, мистер
Кристиан.
-- Да, разумеется. Спрашивайте.
-- Кем они были.
-- Никем. И оба умерли, когда я был совсем маленьким. По
крайней мере, отца, я числил умершим, хоть и без особых на то
оснований. Но думаю, сейчас это уже правда. Он считал себя
чем-то вроде актера. Носил гетры. Белые. Ходил с тростью.
Клетчатая фуражка, бриджи. Умел отбивать чечетку. А дядя у меня
был простым человеком, любил мою мать и владел собственным
делом, строительным, он жил в Рокавэе и, как я понимаю, мы с
младшим братом многим ему обязаны.
-- Как романтично, мистер Кристиан. Вы только не
подумайте, будто я сужу свысока, но то что вы рассказываете,
прекрасно.
-- Мама стирала, шила и наверное стерла себе пальцы до
кости. Когда дядя забрал меня с братом из бедного района, в
котором мы жили, и отправил в места, где обитали люди более
обеспеченные, я оказался парией. И пока я рос, наделенный никем
