И с...т королями.
К ПОРТРЕТУ NN
Говорит хоть очень тупо,
Но в нем это мудрено,
Что он умничает глупо,
А дурачится умно.
НА К.
Bout-rime*
В любезности его неодолимый груз,
В нем не господствуют ни соль, ни перец,
Я верю: может быть, для немок он - француз,
Но для француженок он - немец.
*Буриме- стихи на заданные рифмы (фр.).
НА НЕГО ЖЕ
А кто он? - Француз, германец,
Франт, философ, скряга, мот,
То блудлив, как ярый кот,
То труслив, как робкий заяц;
То является, томим
Чувством жалостно-унылым,
То бароном легкокрылым,
То маркизом пудовым.
НАДПИСЬ К СОЧИНЕНИЯМ Г. ***
Он с цветочка на цветок,
С стебелька на стебелек
Мотыльком перелетает;
Но сколь рок его суров:
Все растенья он лобзает,
Кроме... лавровых листов!
ЭПИГРАММА
Остра твоя, конечно, шутка,
Но мне прискорбно видеть в ней
Не счастье твоего рассудка,
А счастье памяти твоей.
Между 1805 и 1814
* * *
Меринос собакой стал, -
Он нахальствует не к роже,
Он сейчас народ прохожий
Затолкал и забодал.
Сторож, что ж ты оплошал?
Подойди к барану прямо,
Подцепи его на крюк
И прижги ему курдюк
Раскаленной эпиграммой!
УЧЕНЫЙ РАЗГОВОР
"О ты, убивший жизнь в ученом кабинете,
Скажи мне: сколько чуд считается на свете?" -
"Семь". - "Нет: осьмое - ты, педант мой дорогой;
Девятое - твой нос, нос сизо-красноватый,
Что, так спесиво приподнятый,
Стоит, украшенный табачною ноздрей!"
* * *
Нет, кажется, тебе не суждено
Сразить врага: твой враг - детина чудный,
В нем совесть спит спокойно, непробудно.
Заставить бестию стыдиться - мудрено...
Заставить покраснеть - не трудно!
1836
Д. В. ДАВЫДОВ
II[1]
ДНЕВНИК ПАРТИЗАНСКИХ ДЕЙСТВИИ 1812 ГОДА
В 1807 по 1812 год я был адъютантом покойного князя Петра Ивановича
Багратиона. В Пруссии, в Финляндии, в Турции; везде близ стремя сего
блистательного полководца. Когда противные обстоятельства отрывали его от
действовавших армий, тогда он, по желанию моему, оставлял меня при них; так
я прошел курс аванпостной службы при Кульневе в 1808 году в Северной
Финляндии и при нем же в Турции в 1810 году, во время предводительства
графа Каменского.
В 1812 году поздно было учиться. Туча бедствий налегла на отечество, и
каждый сын его обязан был платить ему наличными сведениями и способностями.
Я просил у князя позволение стать в рядах Ахтырского гусарского полка. Он
похвалил мое рвение и писал о том к военному министру. 8-го апреля я был
переименован в подполковники с назначением в Ахтырский гусарский полк,
расположенный тогда близ Луцка. 18-го мая мы выступили в поход к
Бресту-Литовскому.
Около 17-го июня армия наша находилась в окрестностях Волковиска; полк наш
находился в Заблудове, близ Белостока.
Семнадцатого июня началось отступление. От сего числа до назначения меня
партизаном я находился при полку; командовал первым баталионом оного[2],
был в сражениях под Миром, Романовым, Дашковкой и во всех аванпостных
сшибках, до самой Гжати.
Видя себя полезным отечеству не более рядового гусара, я решился просить
себе отдельную команду, несмотря на слова, произносимые и превозносимые
посредственностию: никуда не проситься и ни от чего не отказываться.
Напротив, я всегда уверен был, что в ремесле нашем тот только выполняет
долг свои, который переступает за черту свою, не равняется духом, как
плечами, в шеренге с товарищами, на все напрашивается и ни от чего не
отказывается.
При сих мыслях я послал к князю Багратиону письмо следующего содержания:
"Ваше сиятельство! Вам известно, что я, оставя место адъютанта вашего,
столь лестное для моего самолюбия, и вступя в гусарский полк, имел
предметом партизанскую службу и по силам лет моих, и по опытности, и, если
смею сказать, по отваге моей. Обстоятельства ведут меня по сие время в
рядах моих товарищей, где я своей воли не имею и, следовательно, не могу ни
предпринять, ни исполнить ничего замечательного. Князь! Вы мой единственный
благодетель; позвольте мне предстать к вам для объяснений моих намерений;
если они будут вам угодны, употребите меня по желанию моему и будьте
надежны, что тот, который носил звание адъютанта Багратиона пять лет сряду,
тот поддержит честь сию со всею ревностию, какой бедственное положение
любезного нашего отечества требует. Денис Давыдов".
Двадцать первого августа князь позвал меня к себе[3]; представ к нему, я
объяснил ему выгоды партизанской войны при обстоятельствах того времени:
"Неприятель идет одним путем, - говорил я ему, - путь сей протяжением своим
вышел из меры; транспорты жизненного и боевого продовольствия неприятеля
покрывают пространство от Гжати до Смоленска и далее. Между тем обширность
части России, лежащей на юге Московского пути, способствует изворотам не
только партий, но и целой нашей армии. Что делают толпы казаков при
авангарде?
Оставя достаточное число их для содержания аванпостов, надо разделить
остальное на партии и пустить их в средину каравана, следующего за
Наполеоном. Пойдут ли на них сильные отряды? - Им есть довольно простора,
чтобы избежать поражения. Оставят ли их в покое? - Они истребят источник
силы и жизни неприятельской армии. Откуда возьмет она заряды и пропитание?
- Наша земля не так изобильна, чтобы придорожная часть могла пропитать
двести тысяч войска; оружейные и пороховые заводы - не на Смоленской
дороге. К тому же обратное появление наших посреди рассеянных от войны
поселян ободрит их и обратит войсковую войну в народную. Князь! откровенно
вам скажу: душа болит от вседневных параллельных позиций! Пора видеть, что
они не закрывают недра России. Кому не известно, что лучший способ защищать
предмет неприятельского стремления состоит не в параллельном, а в
перпендикулярном или, по крайней мере, в косвенном положении армии
относительно к сему предмету? И потому, если не прекратится избранный
Барклаем и продолжаемый светлейшим род отступления, - Москва будет взята,
мир в ней подписан, и мы пойдем в Индию сражаться за французов!.. [4] Я
теперь обращаюсь к себе собственно: если должно непременно погибнуть, то
лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду со ста тысячами моих
соотечественников, без имени и за пользу, чуждую России, а здесь я умру под
знаменами независимости, около которых столпятся поселяне, ропщущие на
насилие и безбожие врагов наших... А кто знает! Может быть, и армия,
определенная действовать в Индии!.."
Князь прервал нескромный полет моего воображения; он пожал мне руку и
сказал: "Нынче же пойду к светлейшему и изложу ему твои мысли".
Светлейший в то время отдыхал. До пробуждения его вошли к князю Василий и
Дмитрий Сергеевичи Ланские, которым он читал письмо, полученное им от графа
Ростопчина, в котором сказано было: "Я полагаю, что вы будете драться,
прежде нежели отдадите столицу; если вы будете побиты и подойдете к Москве,
я выйду из нее к вам на подпору со ста тысячами вооруженных жителей; если и
тогда неудача, то злодеям вместо Москвы один ее пепел достанется". Это
намерение меня восхитило. Я видел в исполнении оного сигнал общего
ополчения.
Весь тот день светлейший был занят, и потому князь отложил говорить ему обо
мне до наступающего дня. Между тем мы подошли к Бородину. Эти поля, это
село мне были более, нежели другим, знакомы! Там я провел и беспечные лета
детства моего и ощутил первые порывы сердца к любви и к славе. Но в каком
виде нашел я приют моей юности! Дом отеческий одевался дымом биваков; ряды
штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на
родимых холмах и долинах. Там, на пригорке, где некогда я резвился и
мечтал, где я с алчностию читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о
перекатах грома русского оружия на границах Франции, - там закладывали
редут Раевского [5]; красивый лесок перед пригорком обращался в засеку и
кипел егерями, как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам
и болотам. Все переменилось! Завернутый в бурку и с трубкою в зубах, я
лежал под кустом леса за Семеновским, не имея угла не только в собственном
доме, но даже и в овинах, занятых начальниками. Глядел, как шумные толпы
солдат разбирали избы и заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения
биваков и раскладывания костров... Слезы воспоминания сверкнули в глазах
моих, но скоро осушило их чувство счастия видеть себя и обоих братьев своих
вкладчиками крови и имущества в сию священную лотерею!
Так как 2-я армия составляла левый фланг линии, то князь остановился в
Семеновском. Вечером он прислал за мною адъютанта своего Василья Давыдова и
сказал мне: "Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл
французской армии, но, полагая успех предприятия сомнительным, назначает
только пятьдecят гусар и сто пятьдесят казаков; он хочет, чтобы ты сам
взялся за это дело". Я отвечал ему: "Я бы стыдился, князь, предложить
опасное предприятие и уступить исполнение этого предприятия другому. Вы
сами знаете, что я готов на все; надо пользу - вот главное, а для пользы -
людей мало!" - "Он более не дает!" - "Если так, то я иду и с этим числом;
авось либо открою путь большим отрядам!" - "Я этого от тебя и ожидал, -
сказал князь, - впрочем, между нами, чего светлейший так опасается? Стоит
ли торговаться несколькими сотнями людей, когда дело идет о том, что, в
случае удачи, он может разорить у неприятеля и заведения, и подвозы, столь
для него необходимые, а в случае неудачи лишится горстки людей? Как же
быть! Война ведь не для того, чтобы целоваться". - "Верьте, князь, -
отвечал я ему, - ручаюсь честью, что партия будет цела; для сего нужны
только при отважности в залетах - решительность в крутых случаях и
неусыпность на привалах и ночлегах; за это я берусь... только, повторяю,
людей мало; дайте мне тысячу казаков, и вы увидите, что будет". - "Я бы
тебе дал с первого разу три тысячи, ибо не люблю ощупью дела делать, но об
этом нечего и говорить; фельдмаршал сам назначил силу партии; надо
повиноваться".
Тогда князь сел писать и написал мне собственною рукой инструкцию, также
письма к генералам Васильчикову и Карпову: одному, чтобы назначил мне
лучших гусаров, а другому - лучших казаков; спросил меня: имею ли карту
