например, от этнографии - науки о несходстве народов друг с другом, от
социологии, занимающейся формами общественного движения материи, от истории
- науки о событиях в их связи и последовательности, от антропологии,
интересующейся физическим типом разных ветвей человечества, т.е. рас, и от
эволюционной биологии, рассматривающей человечество как один из видов
млекопитающих. Пожалуй, ближе всего к этнологии стоит палеогеография
голоцена, т.е. того периода истории Земли, когда на ней отчетливо
проявилась человеческая деятельность. В этом аспекте человечество
рассматривается как некая оболочка планеты Земля [є77], или как часть
биосферы [є78].
Понятие "биосфера" было введено в науку академиком В.И.Вернадским для того,
чтобы разграничить "косную" и "живую" формы вещества. Биосфера, по
В.И.Вернадскому, состоит из совокупности живых организмов и продуктов их
деятельности, например свободного кислорода в атмосфере. То, что живые
организмы не находятся в тесном соприкосновении друг другом, а разделены
отрезками косной материи, по В.И.Вернадскому, неважно, ибо даже в самом
твердом теле между молекулами есть пустое пространство.
Продолжая мысль В.И.Вернадского и развивая его подход. мы выделяем в
биосфере антропосферу, т.е. биомассу всех людей вместе с продуктами их
деятельности: техникой, жилищами, домашними животными и культурными
растениями, Однако антропосфера не монолитна, а мозаична. Слишком широкое
распространение человечества, населившего почти всю сушу планеты, связано с
повышенной по сравнению с другими млекопитающими способностью к адаптации,
а это в свою очередь модифицировало вид. Создались коллективы особей,
которые при возникновении были связаны с теми или другими природными
условиями, хотя в дальнейшем каждый из них имел свою историческую судьбу.
Эти коллективы мы называем этносами и изучаем их как специфическую форму
существования вида Homo sapiens в условиях исторического бытия. Этногенез -
это рассмотрение причин возникновения и исчезновения этносов, а этническая
классификация - это фиксация большей или меньшей близости этносов между
собою, что необходимо для того, чтобы обобщить огромный и разнообразный
материал, не имеющий аналогий при гуманитарных методах и аспектах.
Как мы убедились выше, этническая история не подменяет истории социальной,
а только дополняет ее, заполняя вакуум, неизбежно образующийся при строгом
применении только одного аспекта.
И тут возникает последний вопрос: а зачем нам все это нужно? Пусть
этнология находит себе применение в археологии [є79], физической географии
[є80], этнографии [є81], даже в почвоведении [є82], - но как она может быть
полезна при критике литературных источников, в деле, которым занимается
самая гуманитарная на свете наука - филология? На этот разумный вопрос
ответить необходимо.
Как мы уже видели, чтение исторических нарративных источников еще не
означает понимания их. А без понимания идей и настроений авторов невозможна
и критика их построений. Следовательно, мы должны уподобиться тем древним
монголам, которые в своих юртах слушали из уст рапсода "Тайную историю"
своих отцов и старших братьев. А как этого добиться, как достичь
средневекового уровня понимания, если самую лучшую информацию по эпохе мы
получаем именно из неясного для нас источника? Тупик, или, вернее, порочный
круг.
Ну, а если мы подойдем к чтению источника не как невежды, а с определенным
запасом исторических аналогий, общих знаний об эпохе, некоторым, пусть
очень приблизительным, представлением о психологии и философии
средневековых народов Азии? Тогда у нас будут зацепки для постановки
вопросов о степени достоверности источника, и мы сумеем извлечь из него
кое-какую, наверняка неполную, информацию. Однако она расширит наш
кругозор, уточнит наши представления и позволит снова обратиться к тексту,
но уже на высшем уровне. И так далее, круг за кругом, постепенно мы
проникаем в те нюансы, которые до сих пор от нас ускользали.
Но если этнология благодаря своей естественноисторической методике может
прийти на помощь источниковедению там, где пасует чистая, гуманитарная
филология, то и сама она крайне заинтересована в получении достоверных
сведений из древних источников. Эти сведения - пища этнологии. Но пища
должна быть доброкачественной, а сведения, добытые из источников, -
достоверными. Ради этой высокой цели мы и предприняли наше нелегкое
путешествие через провалы хронологии и дебри разноречий в версиях авторов.
Хочется думать, что затраченный труд пойдет на пользу науке, хотя бы
расширив возможности исторической критики. А может быть, можно надеяться на
большее - ретроспективное восстановление хода событий путем раскрытия
механизма их взаимодействия?
Как палеонтолог по двум-трем костям восстанавливает облик динозавра, как
климатолог, имея данные двух-трех метеостанций, дает прогноз погоды, с
каждым годом уменьшая величину ошибки, как геолог по нескольким обнажениям
или разрезам определяет простирание слоев осадочных пород, так
историк, применяя этнологическую методику, может описать процесс создания и
разрушения великой или малой империи, княжества или вольного города. Теперь
он имеет в руках кроме обычной кодификации сведений метод "эмпирического
обобщения", который В.И.Вернадский по степени достоверности приравнивал к
реально наблюденному факту [є83]. Попробуем применить эту методику к нашему
материалу.
ОПЫТ РАССМОТРЕНИЯ
Попробуем вернуться к теме происхождения слуха о "царстве пресвитера
Иоанна". Поскольку у нас нет никаких прямых сведений, пойдем путем
рассуждений. Кому этот слух был выгоден? Кто его мог пустить и
распространить? Кого желали обмануть и зачем?
Естественно, что текстов, содержащих ответы на эти вопросы, мы не найдем. В
середине века люди были отнюдь не глупы и компрометирующих себя документов
не оставляли. Остается применить способ криминалистики - cui bono (кому от
этого польза. - Лат.).
Вспомним, что в Германию слух о пресвитере Иоанне пришел из Сирии, от
тамошних христиан. Следовательно, можно сразу исключить всю Западную
Европу, так как морочили именно ее. Отпадает и весь мусульманский мир,
потому что арабам и сельджукам не было никакого смысла провоцировать новые
вторжения франков, подкрепляя их надеждами на помощь с Востока. В странах
православных рассказ о восточно-христианском царстве не вызывал энтузиазма,
хотя бы потому, что несториане были врагами Византии и союзниками арабских
халифов. Византийские политики могли взять на учет действительность, как бы
она ни была неприятна, но выдумывать кошмары им было незачем. Центральная
Азия тоже исключается, ибо там никому и в голову не могло прийти, что
кара-киданьское ханство может оказаться гегемоном ближневосточной политики.
Остаются только сама Сирия и Иерусалимское королевство.
В 30-х годах XII в. Иерусалимское королевство находилось в таком цветущем
состоянии, с которым не могло сравниться ни одно из государств в Европе.
Свободная торговля обогащала не только итальянские города, Пизу, Геную,
Венецию, но и опору иерусалимского короля - рыцарские ордена иоаннитов и
тамплиеров, равно как и антиохийского и эдесского князей.
Постоянная война с мусульманами и греками воспринималась франкскими и
нормандскими феодалами как нормальное состояние, вне коего им не было бы
места в жизни. Война, особенно малая и постоянная, была их стихией.
Конечно, эта война не могла принести решительную победу над исламом, но
рыцари к этому не стремились, потому что каждому из них полная победа не
принесла бы ничего, кроме небольшой военной добычи. Доходы от пограничной
торговли были куда больше.
За пятьдесят лет, истекших после первого крестового похода, рыцари привыкли
общаться с мусульманами и стали видеть в них людей, достойных восхищения и
подражания. Далекая родина стала представляться им дикой, провинциальной
страной, а безграмотные нормандские или франкские бароны - мужланами,
докучными и туповатыми. В сравнении с арабскими эмирами - поэтами и воинами
- так оно и было [є84].
А в Европе от своего восточного форпоста ждали совсем другого. Французам и
немцам казалось, что стоит еще чуть-чуть поднажать - и вся Персия, весь
Египет падут под копыта рыцарских коней. Но в 1144 г. грянул гром - турки
взяли Эдессу. Святая земля оказалась под угрозой. Надо было идти на
выручку. Бернард Клервосский уговорил Людовика VII французского и Конрада
III немецкого возложить на себя крест, и второй крестовый поход начал
медленно подготавливаться.
Рыцари и бароны в Иерусалиме и Антиохии великолепно понимали, что турки -
враги, но не без оснований сомневались в том, что французы и немцы -
друзья. Власть принадлежит тому, кто имеет силу, а если бы французские и
немецкие войска появились на берегах Иордана и Оронта, то иерусалимскис и
антиохийские бароны были бы вынуждены стать послушными слугами. Этого им
хотелось меньше всего.
Однако и отказываться от помощи для отражения турок было нецелесообразно. И
самый лучший выход для Иерусалимского королевства был в том, чтобы
направить крестоносные войска не в Палестину, а непосредственно на
Месопотамию, туда, откуда грозила опасность. Но чем можно было соблазнить
французского и немецкого королей сменить легкий поход по богатой стране на
тяжелую войну в выжженных солнцем пустынях? И вот тогда попал в Европу слух
о войске царя-первосвященника, якобы стоявшего на берегу Тигра. Любой
полководец понимает, что идти на соединение с союзником и противника в
клещи - залог полной и легкой победы. Автор выдумки, талантливо
составленной и удачно распространенной, был заинтересован в том, чтобы
крестоносные короли миновали Палестину, и принял к тому меры, применив
дезинформацию. Не мог же он предвидеть, что два года спустя наступление
двух сильнейших монархов католического мира захлебнется еще в Малой Азии
(1147 г.) и жалкие остатки рыцарских ополчении будут просить у
иерусалимских феодалов пищи и пристанища, а не диктовать им свою волю. Вот
объяснение, которое можно предложить как наиболее вероятное, хотя нет
уверенности в том, что оно единственно правильное. Но там, где не может
быть прямых доказательств, можно либо уклониться от ответа на вопрос, либо
сделать вывод по косвенным соображениям. Мы полагаем, что второе честнее.
А теперь в связи с наблюдениями, уже сделанными нами на широком
историческом фоне, задумаемся над тем, откуда взялась легенда об
исключительной свирепости и жестокости монгольских воинов XIII в. Как мы
могли убедиться, она не соответствует действительности, ибо хотя монголов
нельзя назвать добродушными, но крестоносцы, мамлюки, хорезмийцы и
чжурчжэни отнюдь не уступали им в жестокости. Однако такая легенда бытовала
уже в XIII в.. и, следовательно, есть возможность заняться поисками если не
самого автора, то хотя бы среды, где она возникла, и целей, которые она
преследовала.
Китайские историки к тому не причастны. Они сухо и беспристрастно сообщали
о чудесах героизма и свирепости равно чжурчжэней и монголов, не высказывая
симпатий ни к тем, ни к другим. Война на Дальнем Востоке всегда
воспринималась настолько серьезно, что принятие пощады пленным
рассматривалось как государственная измена [є85]. На фоне бесконечных войн
с хуннами, тюрками, киданями, тангутами и чжурчжэнями монгольская тактика
не казалась китайским летописцам чем-то особенным, выходящим из общего ряда
событий и обычаев войны. Кроме того, самые жестокие бои монголы выдержали
не с сунцами, а с чжурчжэнями, которые только что сами показали китайцам,
что такое расправа над мирным населением. Поэтому, несмотря на всеобщую в
Китае ненависть к кочевникам, китайцам даже в голову не приходило, что
можно поносить нового врага лишь за то, что он одержал больше побед, чем
прежний.
На Ближнем Востоке о монголах много писали армяне, но они им сочувствовали
как союзникам и потому сохраняли лояльный тон. Русские летописцы относились
к монголам отрицательно, но их сочинения не имели в XIII в. широкого
