нет, и тогда из "зачем" выползает иудино слово "жить незачем". В письмах Флобера после франко-прусской войны с негодованием описывается подобное же настроение, - а мы можем легко вспомнить такой же примерно душевный ад после 1905 г. в России*1. Принципиальное сверхчеловечество (дрянь и гадость чуть вроде ложноклассицизма), гениальность и небывалая чуткость всех и каждого правильно ведут по этой дорожке. Любой скептик из ненавидимых Шпенглером модернистов больше человек, нежели он сам, - ибо метод эстетический модерниста - только метод (и философ не обязан быть дураком, как говорил Шопенгауер), его болтовня о жизненности метода только метонимия, - обыватель-Шпенглер объелся этим методом: метод им усвоен, - но только один метод. Дыра душевная незаткнута, ибо методом ее не заткнешь: велика.
Диву даешься, читая наших излагателей, с какими пустяками преподава-
тель реального училища думает въехать в вечность. Рядом с ним, через
стену другой обыватель обучал мальчишек истории, - и Шпенглер честно за-
писал рубрики учебника. Вот тебе древняя история, вот средняя история и
далее - по Иловайскому. Описание мировоззрений античности до такой сте-
пени лезет куда-то вбок, что становится странно за читателей и почитате-
лей. Все же, что в подтверждение деревянных схем, надеваемых им на древ-
ность, говорится о _______________
*1 См. еще письма Ал. Тургенева о войне 1812 г.
математике, до того странно, что об этом как-то неловко серьезно говорить. Браудо отмечает это, говоря: "придавать какое-либо серьезное научное значение историко-философским построениям Шпенглера я не намерен, и считал бы своим долгом обратить внимание всех будущих читателей Шпенглера на крайнюю легковесность научного багажа этой книги... Недавно солидный философский журнал Логос выпустил целую полемическую тетрадь против (Шпенглера)..., в которой различными специалистами разоблачались ошибки в книге".
Устанавливая "органичность" каждой культуры, т.-е. - много проще -
естественную связность эпохиального мышления, связанного бытом, мениском
науки и проч., Шпенглер, "портретируя" античность, - проще: подгоняя ее
под свою довольно узенькую схему, говорит, что мысль античности не выхо-
дила за пределы чувственного опыта и конкретностей, тогда как в нашей
культуре царствует обезвещивание, взаимоотносительность явлений, ньюто-
но-декартовы функции, символика бесконечно малых и так далее. По его
мнению, Эвклид - только оптичен, а иррациональное число для античности
казалось "таинственно зловещим" (Браудо), что и подтверждается соот-
ветствующим мифом. Последнее подтверждение только смешно: мифами, посло-
вицами и цитатами можно доказать все, что угодно, только умей их подоб-
рать и не стесняйся пропускать или искривлять противоположные*1. Из этих
примеров явствует, что история математики для Шпенглера замерзла на кур-
се реального училища, который курьезно обрывается на Эвклиде в простей-
шем изложении. Говорить, что феноменальный - для нас и невообразимый -
ум Архимеда, например, не мог оперировать с иррациональностями и что они
казались ему "таинственно-зловещими" может только человек, существенно
некультурный и совершенно непонимающий смысла истории математического
мышления, истории, за которую он так жадно цепляется. Уже не говоря о
выводе соотношения между радиусом и окружностью, о вычислении объема
надводной части плавающего деревянного параболоида, о знаменитой задаче
удвоения кубического жертвенника (задаче, решенной помощью конических
сечений Менехмом) - Архимед, да и любой грек, знавший Пифагорову теоре-
му, сталкивался с иррациональностью числа, вычисляя диагональ квадрата
со стороной, равной единице, которая по этой теореме равняется квадрат-
ному корню из двух, который есть число иррациональное и не может быть
выражена никаким конечным числом*2. С теми же знаниями Шпенглер подходит
и к дифференциальному исчислению, "изобретение" которого ему кажется не-
которым поворотным пунктом в истории математики, и которое он ни может
уложить в органический ход математической мысли. Эта точка зрения весьма
характерна как раз для математиков возрождения, - про Лейбница в связи с
дифференциалами и его неуверенностью в данном методе говорили: "Лейбниц
построил дом, в котором сам боится жить", отголоски этого настроения,
которое характеризовалось тем, что анализ бесконечно-малых подозревался
в _______________
*1 Математик Лоренц с другой стороны рассматривает этот миф, как ука-
зание на то, что пифагорейцы прекрасно понимали огромную важность роли
иррациональностей в мировом процессе.
*2 Наконец, одно из сочинений Архимеда "Псаммит" специально занято
доказательством того, что человеческое представление о бесконечности
больше (фактически), грандиозней любой данности, какую бы часть вселен-
ной эта данность не охватывала бы и на какие сравнительно-ничтожные сос-
тавные части она не делилась бы.
какой-то сверхестественности, слышны в назывании выражения dx/dy: "дэ икс по дэ игрек" вместо "дэ икс на дэ игрек", как обычно говорится про дробь, ибо "изобретатели" дифференциалов боялись уверять, что это выражение есть дробь. Примерно в том же круге суждений живет и Шпенглер, что, конечно, чересчур скромно для современного "мыслителя".
Шпенглер, видимо, старается всюду подчеркнуть разницу между конкрет-
ной и наглядной, "телесной" математикой древности и "отвлеченной" мате-
матической мыслью нашего времени (Франк), но разница эта существует лишь
в его анти-математическом уме. Пользование абстракциями характерно для
любого логизирования, для математического в особенности - и на прост-
ранстве всей истории математики абстракция всюду занимает почетное мес-
то, но она есть в этой дисциплине - метод и не более того. Как бы ни бы-
ли отвлеченны наши суждения о строении атома, напр., как бы ни относили
эти суждения пугливые мудрецы к мирам существенно-иллюзорным, - без этих
суждений невозможна конструкция некоторых аппаратов радио-телеграфа,
последний аппарат есть конкретность высокой квалификации... а суждения
об инфра-мировых явлениях покоятся на соответственном математическом
фундаменте. Шпенглеровский научно-математический релятивизм - основное
недоразумение его философии. Можно сказать, не боясь обобщения, что фи-
лософская мысль в общем и целом, всегда покоится на научных - а, следо-
вательно, математических - предпосылках: идея процесса, как непрерывнос-
ти и прогресса, выросла из учения о непрерывном толчкообразном движении,
об интеграции бесконечно-малых отрезков пройденного пути, из учения об
интегрировании, как выделении основной тенденции ряда подобных явлений.
Отсутствие такого постулата у Шпенглера и есть характерный признак его
"философии" - какая без этого обращается в простейшее резонерство, оди-
наково а-гуманитарное, как бы ни было талантливо его изложение. Но наш
умник Бердяев, конечно, перешпенглерил и самого Шпенглера. По его мне-
нию, Шпенглер тем плох, что не сознает, что "христианство сделало воз-
можным фаустовскую математику, математику бесконечного": очень остроум-
но, - хоть можно мыслить и еще тоньше, - не христианство предопределило
фаустовскую (ну, напр., решение кубического уравнения Карданом) матема-
тику, а математика, имея возникнуть во тьме времен, постулировала еги-
петское учение Эхнатона и примат единобожия, который... и т. д. Как что
сложный и неповоротливый аппарат теогносического мышления чуточку тяжел
для нашего неврастеника Бердяева! - какой бы из него Аквинат вышел, коли
бы не это.
Но Шпенглер, однако, мог бы базироваться - по видимости - на новейшей
математике со своим релятивизмом. Он, надо полагать, это и делает,
только вряд ли это доходит до его излагателей, не-математиков. Новейшие
работы математиков, - логистов, и разрабатывающих учение о трансфинитных
числах изумляют непосвященного необъятным количеством парадоксов и ало-
гизмов, к которому эти работы приводят. Немало таких "заумностей" и у
Эйнштейна. Но чтобы не забираться далеко, можно сказать попросту, - от-
носительность логики, - будь она установлена хоть завтра в полном
объеме, - никак не разрушает единства космоса и разрушить его, разумеет-
ся, не может: вполне мыслимы пространственные (а следовательно и мысли-
тельные) системы, для которых логическая связь событий мыслится в иных
формах, которые определимы иными формами восприятия. Будем апеллировать
к теологии, столь милой сердцу наших теологических эстетов а-ля-Бердяев
(Шпенглер ведь то же "ихний", - "это нашего стиля книга", говорит Бердя-
ев): идея истинной бесконечности (в канторовском смысле). - Абсолют,
Бог, всегда наделялась особой не-человеческой логикой (и вытекающей от-
сюда моралью), но раз мыслимы две логики, то возможно и бесчисленное
множество их в порядке натурального ряда. Острота новой математики нап-
равлена, конечно, не сюда, - ее основное: разрушение процессуализма, как
такового, "мощность группы всех функций более мощности группы непрерыв-
ных функций" у Бореля*1, это и есть новое миросозерцание, которое "пред-
видели" наши "пророки", - недоумкам-старичкам естественно кажется, что
все кончено*2. А блазированный их эстетизм, ни разу не давший им ознако-
миться с богословами просто, как с мыслителями, - их веру заменил по су-
ществу обрывками вульгарных предрассудков, суеверием. Поэтому на шпенг-
лерианство всех толков известие о разложении Резерфордом аллюминия долж-
но действовать панически: - они ничего не имеют против черной и белой
магии, какими бы способами та ни пользовалась и чего бы ни достигала, но
магия в лаборатории ученого бросает их в холодный пот, - помилуйте айны
раскрыты, - а мы то что же будем делать? Как должно быть завидует такая
пародия на человека - корове, для которой никаких тайн вообще не сущест-
вует, а все не-ядущее (все вегетарианцы) и несъедобное просто признается
алогичным...
Но все же, что думает "Берег" о Шпенглере? Итак: большой артист (Сте-
пун), пессимист (Букшпан), безусловный скептик (Степун), ритор ("в осно-
ве Заката Европы... лежит организм слов" - Степун), релятивист, позер
("пафос позы"), упадочник ("быть может, Шпенглер вовсе не пророк, а
только пациент современной Европы в безответственно взятой на себя роли
пророка" - Степун), эпигон (Франк), надлом, кризис рационализма (Букш-
пан), мысли Шпенглера - бесплодны (Франк), призрачны и бесплодны (Букш-
пан), "дразнение разума" (он же), "творчество Шпенглера как-то нереши-
тельно витает в промежутке между блазированным эстетизмом и... и пр.",
"горячий, благородный и тоскующий эстетизм" (Франк)... И с другой сторо-
ны: "это наша книга". Степун - остроумный баловник - рассуждая о Шпенг-
лере, много говорит о портрете вообще, по его мнению портрет должен быть
сразу похож и на модель и на автора; что до последнего, четыре портрета
Шпенглера в "Береге" - хорошо рисуют наших авторов, сразу видно какие
это устойчивые, крепкие и положительные люди. Любопытна та аналогия, ко-
