Мы пошли в бывшую детскую, где жил Громов. Прошли через столовую, и я
увидел прозрачные глаза деревянного божка и его узкую фигурку с тоненькими
ручками и слегка поджатыми ножками.
- Ну, а что за вопросник? - спросил я.
- Чудак он, этот Староверцев. Задает вопросы, на которые мог бы
ответить только мальчик или его копия. А главное, требует, чтобы я ответил
сейчас же и письменно, пока он еще не ходит в школу.
- И ты ответишь?
Громов удивленно посмотрел на меня и ничего не сказал.
Тогда я спросил:
- У тебя есть продолжение про мальчика?
- Есть где-то, если не потерялась тетрадка. У нас ремонт был. А что?
- Почитай.
- Нет, - сказал Громов, - не хочется. Извини, настроения нет. И потом
я не люблю читать вслух.
- Да нет, почитай! - стал просить я. - Почитай, пожалуйста...
Мне стало противно от своих слов и от голоса, которым я просил,
словно просил не я, а Дроводелов, но я все-таки продолжал канючить. Очень
уж хотелось мне послушать про мальчика еще до того, как дешифруют его код.
Ведь это будет не скоро.
- Почитай, что тебе стоит, ну, почитай...
- Нет, - сказал решительно Громов. - Читать я не буду. А если хочешь,
включу проигрыватель, и мы послушаем мелодию, которую сочинил композитор,
который... У отца в кабинете есть запись. Только смотри, об этом никому...
Он пошел в кабинет и скоро вернулся, бережно держа пластинку, а потом
включил проигрыватель, чтобы я мог послушать мелодию, которую сочинил один
композитор за много миллионов лет до того, как разум и человеческое ухо
появились на Земле.
Я слушал, и звуки лились, тонкие и светлые. Это бились где-то друг о
друга льдинки, это пела вода, то журча, то гремя, то налетая на камни. Это
по-человечьи билось нечеловеческое сердце музыканта, который вопреки
законам времени и пространства сейчас, казалось, был рядом с нами.
Звуки лились, объединяя необъединимое, они были тут, хотя породившая
их мечта была неизмеримо далека от нас.
Мальчиком называл в своем рассказе Громов того, кто сумел оказаться
рядом с нами. Он и был мальчик, наполненный детством, хотя это детство
продолжалось миллионы лет и до сих пор не кончилось.
Мальчиком называли его на корабле. И он тоже так называл себя.
И мы с Громовым тоже пока были еще мальчиками, но наше детство должно
было скоро кончиться. Его же детство длилось и длилось, сливаясь со
звуками мелодии, которую я сейчас слушал.
Когда мелодия кончилась, я спросил о том, о чем, может быть, не
следовало спрашивать:
- Что же, эту запись отец нашел вместе с информационной копией?
- Да нет, откуда ты это взял? Один отцовский приятель сочинил. Член
Союза композиторов. По моей просьбе.
Я глядел на Громова, и, должно быть, лицо мое менялось, как у нашей
новой преподавательницы истории. И Громову, должно быть, стало жалко меня
и досадно за свои слова, и он спросил:
- А тебе, видно, хотелось, чтобы это тот музыкант написал, который
дружил с мальчиком?
- Хотелось бы, - тихо ответил я.
- Но музыка же хорошая. Она тебе понравилась?
- Да. Но она понравилась бы мне больше, если бы ее сочинил тот и
тогда...
- Когда еще не было разума и человеческого уха? - спросил Громов.
- Да.
- А ты представляешь себе, какой была тогда Земля?
- Раньше не представлял. А сейчас представил, когда слушал эту
мелодию. А ты представляешь?
- Зачем мне представлять? - сказал тихо Громов. - Я не только
представляю, но и знаю.
- Откуда?
- Разреши мне не отвечать на твой вопрос.
10
И я разрешил. Разрешил ему не отвечать на мой вопрос.
Я просто ушел. Надел пальто в передней и ушел. Не мог я больше
канючить, выпрашивать, подлизываться.
Но, наверное, не всякий бы ушел на моем месте, так и не узнав истину.
Какой-нибудь исследователь и крупный ученый ради науки плюнул бы на свое
самолюбие и остался.
А я ушел. Правда, мне от этого было не легче. Я почти не спал ночь.
На другой день в классе случилось неприятное дело. Не знаю, почему я
назвал это дело неприятным. Впрочем, пускай. Вот что случилось.
Пришел новый, очень молодой преподаватель биологии вместо старого,
который ушел на пенсию. При старом бы все сошло. Того ничем нельзя было
удивить.
Этот новый задал Громову вопрос. И Громов, разумеется, ответил. Дело,
конечно, не в том, что Громов ответил не по программе. Дело в том, что
Громов знал, чего не знал и не мог знать никто. И новый преподаватель все
это понял. Я увидел это по его глазам. Таких глаз я не видел нигде - ни в
кино, ни в театре. Казалось, на лице у него ничего не осталось, кроме этих
глаз. А в глазах было все: восторг и ужас, недоумение и гнев, отчаяние и
радость и еще что-то, чего мне не передать с помощью слов.
Я подумал, что он заболел или помешался. Он стал ходить по классу из
угла в угол, словно забыв о нас.
Минут пять прошло, а он все ходит и ходит.
Потом он подошел к Громову.
Он сказал что-то, но так тихо и невнятно, что я не расслышал. Только
по ответу Громова я догадался, о чем идет речь.
Речь шла о животных, вымерших миллионы лет назад. И дело не в том,
что Громов рассказал о них обстоятельно, живо и слишком конкретно. У него
вырвалось словечко, которое ему ни в коем случае не следовало произносить,
если уж он хотел все сохранить в тайне. Когда учитель ему возразил, он
сказал:
- Вы знаете это из курса палеонтологии, а я помню...
И он стал выкладывать одну подробность за другой. Он словно решил на
все наплевать - на тайну, на учителя, на первых учеников, и он опять
употребил это выражение: <я помню>... Учитель прямо остолбенел, не в силах
ни слова вымолвить.
Мне стало жалко учителя, а еще больше самого Громова. И я крикнул:
- Да он просто оговорился!
Учитель ухватился за мои слова, как хватаются за соломинку. И ему
кое-как удалось завершить урок. Громов тоже успокоился.
Я был чертовски рад, что своей находчивостью дал им выйти из трудного
положения.
Но тут выскочил Дроводелов. Лицо его ухмылялось.
- Платон! - крикнул он на весь класс. - Платон, ты мне друг, но
истина мне дороже!
11
Я очень сердился на Дроводелова за его выходку. И ребята сердились.
Но истина, конечно, была не виновата.
А новый преподаватель заболел. Подцепил где-то воспаление легких. И
говорят, из куйбышевской больницы писал Громову письмо. Содержание письма
никому в классе было не известно, даже Дроводелову. Но конверт видел на
столе у Громова Староверцев и по обратному адресу догадался, кто и откуда
писал Громову.
Я почему-то предполагаю, что учитель объяснял Громову свое состояние
и почему он так волновался на уроке. А это вовсе не надо было объяснять.
Не знаю, было ли в письме что-нибудь об истине.
А я думал о ней всякий раз, когда видел Громова. Потом Громов вдруг
тоже перестал ходить.
Прошел слух, что он переезжает, и не на Черную Речку, а в
Академический городок под Новосибирском. Только что прошли выборы в
Академию наук, и его отца выбрали членом-корреспондентом в Сибирский
филиал академии. А раз выбрали, то хочешь или не хочешь, ехать надо. Так
мне объяснил один ученик, у которого отца тоже выдвигали в
члены-корреспонденты, но не выбрали.
Вот тут я снова вспомнил об истине. Я понял, что Громов скоро уедет,
а Новосибирск далеко, и мне так и не удастся ничего узнать о мальчике,
пока не появится о нем что-нибудь в газетах. Мне необходимо было
повидаться с Громовым еще до его отъезда. Я все ждал, что он появится в
классе, но он не появлялся. Может быть, он уже оформил свои документы в
школе и ждал, когда отец сдаст дела.
Новый учитель биологии поправился и выписался из больницы. Держался
он в классе как-то нервно, смущенно и время от времени бросал свой взгляд
на пустое место возле окна, где раньше сидел Громов. И тогда в его глазах
появлялось странное выражение, словно он там видел то, чего не видели
другие.
Я тоже смотрел туда и видел там пустое место и окно. А за окном была
улица с пешеходами на тротуарах и окно напротив, возле которого сидела
толстая старуха, евшая яблоки или щелкавшая утюгом орехи на подоконнике.
Но учитель видел там другое - об этом говорили его глаза. Может быть,
его глазам представлялась живая и впечатляющая картина древней Земли,
Земли еще до человека и до млекопитающих, о которой рассказывал тогда
Громов?
Когда я возвращался домой, позади меня застучали каблуки, и я
догадался, что кто-то меня догоняет. Я оглянулся. Это был новый учитель.
Он нагнал меня и некоторое время шел со мной рядом. Мы оба молчали.
Потом учитель спросил:
- Что вы думаете о Громове?
- Громов переезжает в Новосибирск, - сказал я. - Он будет жить в
Академическом городке. Там есть школа для талантливых математиков и
физиков. Он, наверное, туда поступит.
- А вы думаете, ему нужна эта школа?
- Туда все стремятся попасть, - ответил я, - но не всех принимают.
Только талантливых. Уж кого-кого, а Громова примут сразу.
- Я тоже не сомневаюсь, что его примут, - сказал учитель. - Но я
сомневаюсь, нужна ли ему средняя школа. Он слишком много знает.
- Да, - согласился я. - Он знает много, слишком много даже для самого
хорошего ученика.
Лицо учителя оживилось. И он наклонился и доверительным тоном спросил
меня:
- А откуда он все это знает?
- Очень просто, - ответил я, - у его отца хорошая библиотека.
- Вы думаете? - сказал учитель. По его голосу я догадался, что он
остался не совсем доволен моим ответом. Но что он думал, когда задавал
этот вопрос? Может, он думал, что я выложу ему все, что знаю и предполагаю
про мальчика? Слишком уж он многого хочет.
Учитель сделал еще несколько неровных шагов, потом сказал:
- Всего хорошего.
И свернул на Пятую линию.
Я мысленно похвалил себя за то, что не ответил на его вопрос. Потом
подумал: а что я мог, собственно говоря, ему ответить? Ведь я тоже не
знал, откуда Громов черпает свои познания.
Придя домой, я взял с полки подаренную мне на день рождения книжку и
стал читать. Книжка называлась <Хочу все знать>. Название мне понравилось,
хотя и показалось немножко неточным. Разве можно знать все? Нет, все,
наверное, знать нельзя. А так в общем книжка была ничего. Познавательная.
Вроде тех карточек, которые заполнял Староверцев.
Прочитал я немножко, потом скучно стало. Я подошел к окну и
посмотрел. Падал снег. От снега улица стала новенькой, свежей, словно
только что возникла. И неизвестно почему мне стало вдруг хорошо, хотя я
жил не в летящем куда-то космическом корабле, а в самом обыкновенном,
давно не ремонтированном доме. И дому ничего не угрожало. Ни случайная
встреча с метеоритом, ни другие опасности такого рода. Он не мог сбиться с
трассы и заблудиться в бесконечной вселенной. Все было очень обыкновенно.
Внизу на той стороне я видел булочную со старинной вывеской, на которой
нарисован вкусный крендель, и пошивочную мастерскую с восковым гражданином
в мешковато сшитом костюме в витрине, и телефонную будку, ту самую, где
Дроводелов отрезал трубку. Мне стало как-то уютно и радостно, словно
завтра начинается праздник и будет длиться долго-долго. Но затем мой
взгляд упал на подъезд того дома, где жил Громов. Радость и уют сдуло как
ветром. И хотя это было обычное парадное в обычном жактовском доме, мне
казалось, что за дверью начинается другой мир, мир, полный неожиданностей
и тайн. Я и стоял у окна и думал, какой из этих миров лучше: этот, с
булочной и пошивочной мастерской и телефонной будкой, или тот, где вместо
