зарились на него, и Бирс решил всех опередить, а потому следовало узнать
обо всем самому.
Однако была и другая причина. Его вдруг остро потянуло пережить то
чувство, какое изо дня в день он испытывал на войне: ощущение опасности.
Так игрока, бросившего игру, вдруг потянет остро вновь пережить давний
азарт. Подобное чувство испытывал весь отряд: опасность, как наркотик,
вкусив ее, потом неизбежно чувствуешь в ней потребность. После войны они
долго не знали, куда себя деть, жизнь казалась им пресной, спокойное
размеренное существование томило, риск притягивал и неодолимо манил.
...в общежитии соседом Ключникова оказался Буров, студент третьего
курса. Это был щуплый хлопотун, всегда возбужденный и непоседливый,
беспокойные руки вечно что-то искали, трогали, ощупывали, он мял, гнул,
теребил всякий предмет, который сподобился ухватить. Нередко он ломал
ручки и карандаши, рвал носовые платки, раздергивал на нитки вязание,
знающие его люди то и дело отнимали у него попавшую под руку вещь; когда
руки ничего не находили, он нервно грыз ногти и обкусывал их до мяса.
Похоже было, его постоянно гложет какая-то тревога, изводит
мучительный зуд - ест и не дает покоя. Буров не находил себе места,
беспрестанно ерзал, озабоченно озирался и, волнуясь, подозрительно
поглядывал за окно. Какая-то жгучая мысль терзала его неотвязно, изнуряла
и сжигала дотла.
Буров был не молод уже - за тридцать, носил бороду, на темени сквозь
редкие светлые волосы просвечивала мягкая розовая плешь, он ходил в
неизменной черной рубахе, черные брюки заправлял в тяжелые кирзовые
сапоги, на плече у него, как у странника, висела холщовая торба.
Он был бледен всегда, однако на бледном лице странным образом
выделялись глаза: они горели постоянно, как будто какая-то неистовая
догадка осенила его и распаляла изо дня в день.
В глазах полыхал огонь сокровенного знания, словно он постиг что-то,
что другим не дано, один познал истину, недоступную остальным, она горела
в его глазах - горела и не иссякала.
Даже ночью, похоже, он не знал угомона, ворочался беспрерывно, и
Ключникову казалось, что огонь его глаз прожигает темноту.
Впрочем, так и было на самом деле, одна мысль не давала ему покоя и
не отпускала ни на миг: Буров постоянно думал о евреях. Мысль о всеобщем,
всемирном заговоре давно овладела им, захватила и не отпускала ни на миг.
Истина заключалась в их кромешной вине: все, что происходило в мире
дурного, Буров связывал с евреями - войны, голод, катастрофы, рост цен,
аварии, стихийные бедствия были делом их рук. Даже лампочки перегорали
часто, потому что евреи подло меняли напряжение в сети.
Он был убежден, что ничто в мире не происходит само по себе,
случайно, без их участия: стоило только получше разобраться, найти концы,
размотать, и обязательно отыщется еврейский умысел. И Буров постоянно
пребывал в поиске, искал и связывал между собой множество разрозненных
фактов, случаев, событий, это занятие стало смыслом его существования:
сокрушительный заговор пронизал и опутал весь мир, проник во все щели, и
только он, Буров, мог распутать эту дьявольскую сеть. Шагу нельзя было
ступить, чтобы не наткнуться на заговор. Буров повсюду искал тайные козни,
искал и находил, ни о чем другом он не мог думать и говорить.
- Ты посмотри на школьные учебники, - призывал он Ключникова. - Их
составили евреи, чтобы запутать русских детей. А война в Персидском
заливе?
- А что война? - удивлялся Ключников. - По-моему, Ирак начал...
- Формально. Это только кажется. На самом деле за этим стоят евреи.
Уж слишком им это было выгодно. Их обстреливали, они не отвечали. Выгодно,
выгодно! Ирак и Кувейт - это только видимость!
- А доказательства?
- Докажу! Не могло без них обойтись, они устроили это чужими руками.
Если им надо, они что угодно устроят. Ты заметил, как у нас стали топить?
- Плохо?
- Батареи холодные. Думаешь, случайно?
- Что, тоже евреи?
- А ты думал!
- Ну, это ты, брат, хватил! - засмеялся Ключников, который вообще
весь разговор не принимал всерьез.
- Напрасно смеешься. Заморозить хотят. А на прошлой неделе жарили,
дышать было нечем. В этом весь смысл: то жара, то холод. Изводят!
Забастовки шахтеров евреи организовали. Это уже доказано.
- Кто доказал?
- Я! - Буров судорожно порылся в холщовой торбе и торжественно
выложил лист бумаги с нарисованными кружочками, квадратами и
треугольниками, соединенными стрелками. - Схема заговора! - глаза его
сияли, излучая ослепительный неукротимый свет, и было понятно, что он ни
перед чем не остановится, распутает любой заговор, всех выведет на чистую
воду и предъявит счет.
Учился Буров неважно, свободное время съедала патриотическая
деятельность. По его наблюдениям выходило, что все занятия, семинары,
лабораторные работы, зачеты и экзамены в институте совпадают с митингами и
собраниями патриотических организаций. Разумеется, учебное расписание было
составлено с таким умыслом, чтобы затруднить патриотам участие, а его,
Бурова, отвлечь, оторвать от движения.
- Расписание составляют евреи, - убежденно доказывал Буров.
Он принципиально не ходил на занятия, если сомневался в чистокровном
происхождении преподавателя.
- Ты пойми, это как девственность: один раз сдался, и все, тебя нет.
Но меня им не окрутить! - истово твердил он и стоял насмерть, храня свою
непорочность.
К Бурову часто приходили друзья, соратники по движению. Что-то общее
было в лицах, в глазах - какая-то неудовлетворенность, обида,
недовольство, но вместе с тем заносчивость и высокомерие. Похоже, многих
из них преследовали неудачи, жизнь не заладилась, не сложилась - то ли
способностей не хватило, то ли усердия и характера, и они изуверились, но
признаться себе в этом не доставало сил. Они были убеждены, что вина за
неудачи лежит на ком-то другом - всегда легче, если виноват не ты сам, а
кто-то, чужак. Да и кому охота признать себя посредственностью,
неудачником, проще отыскать причину на стороне.
Порознь каждый из них чувствовал себя неуверенно, испытывал горечь.
Стоило узнать, что причина в чужаках, как мгновенно наступало облегчение.
Порознь они страдали от одиночества, мыкались, терялись: зыбкость
существования напоминала о себе что ни день. Лишь сбившись вместе,
чувствовали они себя увереннее, росли в собственных глазах, подогревали
друг друга и даже приобретали некую значимость, какой не знали в одиночку.
Да, порознь они находились наедине со своими горестями, невезением,
проблемами, неудачами и не знали выхода, но вместе они были умны, красивы,
талантливы, сильны, судьба благоволила к ним и сулила удачу.
Борьба с чужаками наполняла смыслом их существование, заполняла
пустоту, жизнь становилась полнокровной и увлекательной - не то, что
прежнее прозябание и маета. Не говоря уже о чувстве приобщенности к
большому важному делу: ореол избранности окружал каждого из них.
Что Буров, что его друзья зазывали Ключникова к себе. До сих пор он
отнекивался, отшучивался, ссылался на занятия, но по правде сказать, его
не тянуло к ним. Он не знал, что изрядная доля людей предпочитает толпу,
ее законы, нравы, повадки, только в толпе чувствуют они себя под защитой,
только толпа придает им уверенности, принадлежность к толпе делает их
ровней всем прочим - тем, кто живет сам по себе. Кроме всего прочего,
что-то болезненно-сладкое заключалось для них в подчинении кому-то, в
принадлежности к строю, к колонне.
Он не думал об этом и не знал, что некоторые люди испытывают странное
влечение подчиниться кому-то и даже при жестоком обращении получают
необъяснимое удовлетворение - чем жестче, тем полнее и слаще. Их влечет
строгость, палочная дисциплина, даже мучаясь и страдая, они готовы к
подчинению, мало того - испытывают удовольствие. Многих манит толпа.
Желание слиться с ней, раствориться и действовать заодно, забыв и потеряв
себя, поглощает их без остатка.
Ключников не умел думать об этом, однако неосознанная догадка
удерживала его, как будто пойди он к ним, и сразу терял себя, становился
толпой.
Все же они затащили его к себе, он отправился к ним из чистого
любопытства.
6
Ночью глинобитный сортир освещала тусклая лампочка. Поднявшийся по
нужде солдат должен был пересечь плац и по ночному холоду, от которого
стыла грудь и зябко сводило плечи, дотащиться до сортира; обычно брели в
трусах и сапогах на босу ногу, но до сортира мало кто добредал: ночной
путник сворачивал за угол казармы и в темноте пристраивался у стены, хотя
фельдшер за такое дело мог морду набить.
Денно и нощно фельдшер Епифанов пекся о чистоте и, напуганный
вспышками дизентерии в соседних гарнизонах, в хвост и гриву гонял личный
состав, а санинструкторам приказал не жалеть хлорку.
Ключников редко вставал ночью, но если вставал, честно тащился через
плац в сортир. Сказывался порядок, заведенный с детства дома: в
Звенигороде дощатый семейный скворечник располагался за домом в конце
двора.
В одну из ночей он поднялся под утро, зевая, натянул сапоги, набросил
на плечи телогрейку, и, как был в трусах, замороченно побрел на двор, по
пути привычно захватив из пирамиды автомат.
Ключников сонно тащился через плац к темнеющему под деревьями
сортиру, дорогу освещал слабый фонарь, горевший на крыльце у входа в
казарму, за пределами тускло освещенного плаца темнота сгущалась и
становилась твердой, как стена, скрывая склоны гор и окрестную панораму.
Впоследствии он неотрывно думал о том, что произошло, пытливо
вопрошал себя о предчувствии, но как ни старался, ответа не находил: ни
знака, ни знамения ему не было, даже малым намеком не уведомило его
заранее Провидение.
В сортире в ту ночь было темно - то ли лампочка перегорела, то ли
свет забыли включить, во всяком случае, темно было - глаз выколи. На
пороге Сергей чиркнул спичкой, в кармане телогрейки у него всегда лежал
коробок, пламя осветило пустое, похожее на станционный пакгауз помещение,
длинную глиняную стену, под которой в ряд чернели круглые дыры. Спички
хватило, чтобы сесть и спустить трусы, потом огонек погас, вокруг
сомкнулась темнота.
Сидя на корточках, Ключников задремал от скуки, но очнулся внезапно,
словно кто-то позвал. Было тихо, по соседству в кустах оглушительно
трещали цикады, глаза уже привыкли к темноте и различали дверной проем, за
которым поодаль едва заметно светился плац.
Сергею померещилось какое-то движение за стеной, сон слетел в один
миг, и тотчас возникло чувство опасности: он внятно ощутил чужое
присутствие.
Снаружи донеслись едва слышные неразборчивые звуки: шорохи,
скоротечная возня, легкие скользящие шаги... Стараясь не шуметь, Ключников
натянул трусы, подкрался к двери и выглянул: на крыльце казармы спиной к
двери стоял афганец с "калашниковым" в руках. Он настороженно
прислушивался и напряженно поглядывал из стороны в сторону, обозревая
окрестность.
Вероятно, посты уже были сняты, моджахед на крыльце оставлен
дозорным, охраняющим доступ к двери. Сергей вдел руки в рукава телогрейки,
лег на холодный цементный пол, от которого пахло хлоркой. Высунув голову,
он посмотрел по сторонам, но ничего не заметил: как всегда горели фонари
на другом конце плаца, где обычно проходили смотры, общее построение и
