подвала вернулся сын, Левин слышал, как хлопнула входная дверь. По вечерам
сын подрабатывал: паял какие-то шнуры, разъемы, блочки, платы - в городе
появилось много импортных видеомагнитофонов, для состыковки с нашими
телевизорами полагались все эти штучки, сын изготавливал их и
устанавливал, ходил по субботам и в воскресные дни к беспрерывно звонившим
клиентам... И только на кухне все еще возилась жена.
Вздохнув, Левин погасил ночник и лег на бок, удобно устроив
побаливающее ухо в теплую мякоть подушки...
- Это все, что у вас есть? - мрачнея, спросил Левин.
Шоор, откидываясь в кресле, развел руками.
- Не густо.
- Как вы сказали? - переспросил Шоор.
- В том смысле, что немного, недостаточно, - Левин покосился на
бумажку: год рождения, звание, должность, дата пленения, место пребывания
в плену и год гибели в Старорецком лагере для военнопленных некого Алоиза
Кизе.
- Больше ничего не известно. Так я понял своего шефа, когда он делал
мне поручения.
- А зачем ему это нужно спустя столько лет? - спросил Левин, про себя
ругая Михальченко, легкомысленно согласившегося заняться бессмысленным,
как полагал Левин, и почти безнадежным, как он прикинул, поиском теней.
Мальчишка! Загипнотизировала маячившая валюта!
- Этот вопрос я задать ему не умел, - ответил Шоор, разочарованный
непонятливостью худощавого, не очень опрятно одетого человека, сидевшего
напротив за столом. - Это мой шеф, - как бы поясняя, добавил. - На вашу
работу деньги дает он. - И подумал: - "В конце концов если это даже
прихоть, вздор Густава Анерта, то не его, Шоора, забота, стоит ли покойник
герр оберст Алоиз Кизе таких денег, какие Анерт угробит тут".
- Что ж, хорошо, - сказал Левин, - попробуем, хотя... - он поиграл
пальцами по бумажке, врученной ему Шоором.
- Аванс я написал, - как бы напомнил Шоор, вставая.
- Я знаю.
Они церемонно раскланялись и Шоор удалился...
После обеда явился веселый Михальченко, тяжело, шумно вмял подушку
кресла, в котором недавно сидел Шоор.
- Был немец?
- Был, был, - недовольно ответил Левин. - Ты, Иван, большой
раздолбай. Зачем принимаешь такие дела?
- Так я же знал, кому поручить! - захохотал Михальченко.
- Ни хрена ты не знал. Валюта поманила. Где ты будешь искать концы
этого Кизе? Это тебе не "домушник", который хорошо наследил.
- Надо порыться в архивах, - сказал Михальченко.
- В каких? - Левин презрительно вскинул на него глаза.
- КГБ.
- Во-первых, кто меня туда допустит? Во-вторых, это уже не архивы
КГБ. Военнопленными занималось одно из управлений НКВД, а после его
упразднения все было передано в созданное МВД.
- Так может, у них, - уже неуверенно сказал Михальченко, пыл его
несколько поугас.
- Искать дело военнопленного Кизе среди сотен тысяч его
соотечественников, сидевших в наших лагерях?
- Что же делать?
- Не знаю, - Левин, словно мстительно дразня, смотрел Михальченко в
глаза.
- Он деньги, аванс, уже перечислил на наш инвалютный счет.
- Вот и купи себе японский видеомагнитофон, кассеты про американских
детективов и наслаждайся, как они лихо работают.
- Ну, мы тоже не это... не пальцем деланы. Видел я их кассеты. В кино
у них все путем. А на деле? Тоже мудохаются, как и мы, - Михальченко
махнул рукой.
- С той только разницей, что профессиональней...
- Так что же нам делать? - спросил опять Михальченко. - Ефим
Захарович, постарайтесь.
- Следующий раз ты тоже старайся думать. Обедал?
- Да.
- Будешь сидеть здесь?
- Да. Нужно сделать несколько звонков.
- Я пойду перекушу.
- Тут на Довженко есть хорошее кооперативное кафе, - улещивая,
подсказал Михальченко.
- На кооперативное я еще у тебя не заработал, - пробурчал Левин и
ушел...
7
Почти всюду снег сошел, два дня лил дождь, съедая его остатки в
ложбинках. Степь, словно освободившись от тяжести снега, сделала первый
весенний вздох и стала вдруг желтовато-серой, прошлогодне-осенней, но
кое-где под еще скупым солнцем показалась первая щетинка недолговечной в
этих местах зелени с еще живучей робкой синью каких-то полевых цветов.
Георг Тюнен видел из окна своего дома, как два верблюда, лениво
наклоняя длинные шеи, общипывали влажные стебельки и медленно, словно
жерновами, как-то горизонтально двигали челюстями...
Миновало почти три месяца с тех пор как Тюнен отправил своему
приятелю Антону Иегупову в Старорецк письмо с фотографией, но ответа так и
не пришло. Каждую ночь он просыпался, чтобы попить воды (диабетчиков
всегда мучит жажда), а потом, ложась, засыпал не сразу. И в такие часы
подумывал, что можно было бы и съездить в Старорецк к Антону, увидеть
город своего детства, в котором не был сорок девять лет. Постепенно, но
эти робкие мысли вызрели в решение. Пугало, правда, расстояние. Но однажды
утром, взяв сберкнижку, он отправился в новое двухэтажное здание из серого
кирпича, которое называлось "Дом быта". Там на первом этаже размещалась
касса "Аэрофлота", сбербанк и почта.
Тюнен знал, что из Энбекталды нужно лететь сперва маленьким самолетом
до Алма-Аты, а оттуда уже большим лайнером до Старорецка. Но билет из
Алма-Аты полагалось бронировать загодя, тем более - в оба конца. Вояж
этот, как выяснил Тюнен, влетал в копеечку, но это не смутило - в его
возрасте расходы на жизнь минимальны, в Энбекталды ничего особого не
купишь. "На похороны - на гроб, гробовщикам заплатить и на поминки
останется", - невесело пошутил он в уме, и, сняв деньги со своего счета,
пошел к аэрофлотскому окошечку.
- Если можно, с доставкой на дом, - попросил он девушку-кореянку в
синем форменном костюме, протягивая ей паспорт.
- Через две недели, - сказала она.
Он прикинул, что вернется домой как раз под Первомай, и хотя это не
имело для него никакого значения, все же почувствовал удовлетворение, что
к Первомаю будет уже дома...
В дорогу Тюнен стал собираться за неделю. Старый черный чемодан из
искусственной кожи, слишком кустарно имитированный под крокодилью, он
поставил раскрытым на табурет, застелил свежей газетой и начал складывать
нехитрые пожитки. Старался брать то, что поновее, но выяснилось, что все
ношенное-переношенное, хотя и чистенькое, однако застиранное. Он долго
стоял перед растворенной левой дверцей шкафа, перебирая сорочки и белье,
правую створку не раскрывал - там хранились платья, пальто и прочие вещи
покойной жены. Он никогда не прикасался к ним, суеверно боясь, что даже от
прикосновения воздуха все рассыпется в прах и тогда уже от Анны в доме
ничего не останется.
Следовало подумать о подарках для Антона, немыслимо же заявиться с
пустыми руками. В воскресенье он пошел на базар, купил два килограмма
хорошей мясистой кураги, в понедельник, решившись, отправился к
председателю райпотребсоюза, которого когда-то знал мальчишкой, и тот
распорядился продать Тюнену за наличные пять пачек импортных лезвий
"Wilkinson" для бритья и пару тонкого, с нежным начесом индийского белья -
рубаху и кальсоны, - все это, да и некоторые другие приличные товары,
отпускалось только в обмен на лекарственные травы...
В следующую субботу, облачившись в красивый, еще ни разу не
надеванный плащ, к которому изнутри на молнии пристегивалась меховая
жилетка, - когда-то этот заграничный плащ с биркой "Falve" сын привез в
подарок из Дудинки, - Тюнен с чемоданом вышел из дому и отправился к
автобусной остановке. Ехать было недалеко, маленький аэродром с деревянным
зданьицем на краю поля находился в полутора километрах...
Аэропорт в Старорецке выстроили на том месте, где в детские годы
Георга Тюнена было просто поле с подсолнухами и стеблями кукурузы. Его
поразил огромный прямоугольник со множеством залов на разных уровнях, с
эскалаторами. Тюнен давно не посещал больших городов и не видел такого
скопления людей. Ожидая, пока на транспортер поступит чемодан, он впервые
растерянно подумал, что в сущности не знает, куда ему отсюда направиться,
цепляясь за надежду, что дом пять на Комсомольской, где жил Иегупов,
ремонтироваь закончили, все старые жильцы уже на месте и он без труда
попадет в квартиру, где живет Антон. Но где эта Комсомольская улица и как
она называлась до войны, Тюнен не знал.
Сидя в автобусе, шедшем от аэропорта до центра, порасспросив
пассажиров, Тюнен выяснил, что добраться до улицы Комсомольской он может,
пересев в центре на трамвай номер один. На Комсомольскую Тюнен попал с
конца, поэтому до дома "пять", пыхтя, тащился с чемоданом, устало
останавливался несколько раз. Но уже дойдя до дома с табличкой "9" издали
увидел впереди, что тротуар перегорожен, а пройдя еще сколько-то метров,
замер с чемоданом в руке перед трехэтажным зданием, словно перечеркнутым
строительными лесами, с висевшей на блоках "люлькой", в которой наверх
подтягивали деревянное корыто с раствором. Оконных рам в здании не было,
зияли черные провалы, где-то внутри гулко раздавались голоса, потрескивая,
гудел газовый резак и пахло карбидом.
Тюнен обескураженно стоял, не зная, куда двинуться, куда деваться в
этом шумном огромном, уже чужом для него городе, где у него не осталось ни
родных, ни знакомых и где он никому не нужен. Оглядевшись по сторонам, он
увидел через дорогу старенький "Москвич", пожилой человек укладывал в
багажник какие-то сумки.
- Скажите, пожалуйста, вы не знаете, куда переселили жильцов из этого
дома? - спросил Тюнен.
Человек оглядел Тюнена, его чемодан и спросил:
- Приезжий, что ли?
- Да. Вот пожаловал к приятелю... - Тюнен развел руками.
- Я-то не знаю. Вы сходите в ЖЭК, они должны иметь адрес
переселенческого фонда.
- Это далеко?
- Да нет, метров семьсот-восемьсот, на улице Толбухина. Тут вот
поверните налево, и идите по трамвайной колее...
Тюнен, поблагодарив, пошел. Это "недалеко", восемьсот метров дались
нелегко, и к ЖЭКу он добрался вовсе измученный. Там, подозрительно
разглядывая его, косясь на чемодан, расспрашивали, кто он да откуда, зачем
ему этот переселенческий дом, а выспросив все, отослали к технику, а тот -
к инженеру, инженер - к паспортистке, которая перед самым его появлением у
ее окошечка ушла в военкомат. У нее, как оказалось, сегодня не приемный
день, а из военкомата она должна идти еще в паспортный стол милиции, и в
ЖЭК возвратится где-то к концу дня. Тюнен ткнулся в дверь с табличкой
"начальник", но она оказалась заперта, а дворничиха, пожилая женщина в
оранжевом жилете поверх телогрейки, появившаяся в коридоре, сказала:
- Их сегодня не будет, ушли на собрание.
Тюнен решил все же ждать паспортистку, другого выхода не было, и он
обреченно, но и не без радости, что есть где присесть передохнуть,
опустился в одно из откидных кресел, штук шесть которых сцепленно стояли
вдоль стены.
Он понимал, что паспортистка - его последняя надежда, ибо много читал
и слышал, что в таких больших городах о гостинице нечего и думать, его
даже не пустят через порог, а дело уже к вечеру; в справочном бюро тоже
ничего он не узнает, вряд ли туда поступают адреса людей, временно
переселенных куда-то по причине ремонта их жилищ. Видимо, Антон его письма
не получил. Почему?.. Немножко кружилась голова, он ощущал легкую дрожь
где-то внутри, в подвздошьи, началась дрожь и в руках, хотелось есть. Он
достал из кармана плаща завернутый в большую бумажную салфетку бутерброд -
