времени я не попаду домой, может случиться, что меня не
выберут. Меня уже десять раз подряд избирали председателем.
Такого позора я не переживу.
Удивительную штуку сыграл покойник Фердинанд с четвертым
арестованным, о котором следует сказать, что это был человек
открытого характера и безупречной честности. Целых два дня он
избегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе
за "марьяжем", побив трефового короля козырной бубновой
семеркой, сказал:
-- Семь пулек, как в Сараеве!
У пятого, который, как он сам признался, сидит "из-за
этого самого убийства эрцгерцога в Сараеве", еще до сих пор от
ужаса волосы стояли дыбом и была взъерошена борода, так что его
голова напоминала морду лохматого пинчера. Он был арестован в
ресторане, где не вымолвил ни единого слова, этот даже не читал
газет об убийстве Фердинанда: в полном одиночестве он сидел у
стола, как вдруг к нему подошел какой-то господин, сел напротив
и быстро спросил:
-- Читали об этом?
-- Не читал.
-- Знаете про это?
-- Не знаю.
-- А знаете, в чем дело?
-- Не знаю и знать не желаю.
-- Все-таки это должно было бы вас интересовать.
-- Не знаю, что для меня там интересного. Я выкурю сигару,
выпью несколько кружек пива и поужинаю. А газет не читаю.
Газеты врут. Зачем себе нервы портить?
-- Значит, вас не интересует даже это сараевское убийство?
-- Меня вообще никакие убийства не интересуют. Будь то в
Праге, в Вене, в Сараеве или в Лондоне. На то есть
соответствующие учреждения, суды и полиция. Если кого где
убьют, значит так ему и надо. Не будь болваном и не давай себя
убивать.
На том разговор и окончился. С этого момента через каждые
пять минут он только громко уверял:
-- Я не виновен, я не виновен!
С этими словами он вошел в ворота полицейского управления.
И то же самое он будет твердить, когда его повезут в пражский
уголовный суд. С этими словами он войдет и в свою тюремную
камеру.
Выслушав эти страшные истории государственных изменников,
Швейк счел уместным разъяснить заключенным всю безнадежность их
положения.
-- Наше дело дрянь,-- начал он слова утешения.-- Это
неправда, будто вам, всем нам ничего за это не будет. На что же
тогда полиция, как не для того, чтобы наказывать нас за наш
длинный язык? Раз наступило такое тревожное время, что стреляют
в эрцгерцогов, так нечего удивляться, что тебя ведут в полицию.
Все это для шика, чтобы Фердинанду перед похоронами сделать
рекламу. Чем больше нас здесь наберется, тем лучше для нас:
веселее будет. Когда я служил на военной службе, у нас как-то
посадили полроты. А сколько невинных людей осуждено не только
на военной службе, но и гражданскими судами! Помню, как-то одну
женщину осудили за то, что она удавила своих новорожденных
близнецов. Хотя она клялась, что не могла задушить близнецов,
потому что у нее родилась только одна девочка, которую ей
совсем безболезненно удалось придушить, ее все-таки осудили за
убийство двух человек. Или возьмем, к примеру, того невинного
цыгана из Забеглиц, что вломился в мелочную лавочку в ночь под
рождество: он клялся, что зашел погреться, но это ему не
помогло. Уж коли попал в руки правосудия -- дело плохо. Плохо,
да ничего не попишешь. Все-таки надо признать,-- не все люди
такие мерзавцы, как о них можно подумать. Но как нынче отличишь
порядочного человека от прохвоста, особенно в такое серьезное
время, когда вот даже ухлопали Фердинанда? У нас тоже, когда я
был на военной службе в Будейовицах, застрелили раз собаку в
лесу за плацем для упражнений. А собака была капитанова. Когда
капитан об этом узнал, он вызвал нас всех, выстроил и говорит:
"Пусть выйдет вперед каждый десятый". Само собою разумеется, я
оказался десятым. Стали по стойке "смирно" и "не моргни".
Капитан расхаживает перед нами и орет: "Бродяги! Мошенники!
Сволочи! Гиены пятнистые! Всех бы вас за этого пса в карцер
укатать! Лапшу из вас сделать! Перестрелять! Наделать из вас
отбивных котлет! Я вам спуску не дам, всех на две недели без
отпуска!.." Видите, тогда дело шло о собачонке, а теперь о
самом эрцгерцоге. Тут надо нагнать страху, чтобы траур был что
надо.
-- Я не виновен, я не виновен! -- повторял взъерошенный
человек.
-- Иисус Христос был тоже невинен, а его все же распяли.
Нигде никогда никто не интересовался судьбой невинного
человека. "Maul halten und weiter dienen" / ' Держи язык за
зубами и служи (нем.). Читатель должен иметь в виду, что Швейк
и некоторые другие герои в романе по-немецки, польски,
венгерски говорят неправильно./, как говаривали нам на военной
службе. Это самое разлюбезное дело.
Швейк лег на койку и спокойно заснул.
Между тем привели двух новичков. Один из них был босниец.
Он ходил по камере, скрежетал зубами и после каждого слова
матерно ругался. Его мучила мысль, что в полицейском управлении
у него пропадет лоток с товаром. Вторым был трактирщик Паливец,
который, увидав Швейка, разбудил его и трагическим голосом
воскликнул:
-- Я уже здесь!
Швейк сердечно пожал ему руку и сказал:
-- Очень приятно. Я знал, что тот господин сдержит слово,
раз обещал, что за вами придут. Такая точность -- вещь хорошая.
Но Паливец заявил, что такой точности цена -- дерьмо, и
шепотом спросил Швейка, не воры ли остальные арестованные: ему
как трактирщику это может повредить.
Швейк разъяснил, что все, кроме одного, который посажен за
попытку убийства голицкого мельника с целью ограбления,
принадлежат к их компании: сидят из-за эрцгерцога.
Паливец обиделся и заявил, что он здесь не из-за какого-то
болвана эрцгерцога, а из-за самого государя императора. И так
как все остальные заинтересовались этим, он рассказал им о том,
как мухи загадили государя императора.
-- Замарали мне его, бестии,-- закончил он описание своих
злоключений,-- и под конец довели меня до тюрьмы. Я этого мухам
так не спущу! -- добавил он угрожающе.
Швейк опять завалился спать, но спал недолго, так как за
ним пришли, чтобы отвести на допрос.
Итак, поднимаясь по лестнице в третье отделение, Швейк
безропотно нес свой крест на Голгофу и не замечал своего
мученичества. Прочитав надпись: "Плевать в коридоре
воспрещается", Швейк попросил у сторожа разрешения плюнуть в
плевательницу и, сияя своей простотой, вступил в канцелярию со
словами:
-- Добрый вечер всей честной компании!
Вместо ответа кто-то дал ему под ребра и подтолкнул к
столу, за которым сидел господин с холодным чиновничьим лицом,
выражающим зверскую свирепость, словно он только что сошел со
страницы книги Ломброзо "Типы преступников".
Он кровожадно посмотрел на Швейка и сказал:
-- Не прикидывайтесь идиотом.
-- Ничего не поделаешь,-- серьезно ответил Швейк.-- Меня
за идиотизм освободили от военной службы. Особой комиссией я
официально признан идиотом. Я -- официальный идиот.
Господин с лицом преступника заскрежетал зубами.
-- Предъявленные вам обвинения и совершенные вами
преступления свидетельствуют о том, что вы в полном уме и
здравой памяти.
И он тут же перечислил Швейку целый ряд разнообразных
преступлений, начиная с государственной измены и кончая
оскорблением его величества и членов-царствующего дома. Среди
этой кучи преступлений выделялось одобрение убийства эрцгерцога
Фердинанда; отсюда отходила ветвь к новым преступлениям, между
которыми ярко блистало подстрекательство к мятежу, поскольку
все это происходило в общественном месте.
-- Что вы на это скажете? -- победоносно спросил господин
со звериными чертами лица.
-- Этого вполне достаточно,-- невинно ответил Швейк.--
Излишество вредит.
-- Вот видите, вы же сами признаете...
-- Я все признаю. Строгость должна быть. Без строгости
никто бы ничего не достиг. Это, знаете, когда я служил на
военной службе...
-- Молчать! -- крикнул полицейский комиссар на Швейка.--
Отвечайте только, когда вас спрашивают! Понимаете?
-- Как не понять,-- согласился Швейк.-- Осмелюсь доложить,
понимаю и во всем, что вы изволите сказать, сумею разобраться.
-- С кем состоите в сношениях?
-- Со своей служанкой, ваша милость.
-- А нет ли у вас каких-либо знакомств в здешних
политических кругах?
-- Как же, ваша милость. Покупаю вечерний выпуск
"Национальной политики", "сучку".
-- Вон! -- заревел господин со зверским выражением лица.
Когда Швейка выводили из канцелярии, он сказал:
-- Спокойной ночи, ваша милость.
Вернувшись в свою камеру, Швейк сообщил арестованным, что
это не допрос, а смех один: немножко на вас покричат, а под
конец выгонят.
-- Раньше,-- заметил Швейк,-- бывало куда хуже. Читал я в
какой-то книге, что обвиняемые, чтобы доказать свою
невиновность, должны были ходить босиком по раскаленному железу
и пить расплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому на
ноги надевали испанские сапоги и поднимали на дыбу или жгли
пожарным факелом бока, вроде того как это сделали со святым
Яном Непомуцким. Тот, говорят, так орал при этом, словно его
ножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его в
непромокаемом мешке не сбросили с Элишкина моста. Таких случаев
пропасть. А потом человека четвертовали или же сажали на кол
где-нибудь возле Национального музея. Если же преступника
просто бросали в подземелье, на голодную смерть, то такой
счастливчик чувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь
сидеть в тюрьме -- одно удовольствие! -- похваливал Швейк.--
Никаких четвертований, никаких колодок. Койка у нас есть, стол
есть, лавки есть, места много, похлебка нам полагается, хлеб
дают, жбан воды приносят, отхожее место под самым носом. Во
всем виден прогресс. Далековато, правда, ходить на допрос -- по
трем лестницам подниматься на следующий этаж, но зато на
лестницах чисто и оживленно. Одного ведут сюда, другого-- туда.
Тут молодой, там старик, мужчины, женщины. Радуешься, что ты по
крайней мере здесь не одинок. Всяк спокойно идет своей дорогой,
и не приходится бояться, что ему в канцелярии скажут: "Мы
посовещались, и завтра вы будете четвертованы или сожжены, по
вашему собственному выбору". Это был тяжелый выбор! Я думаю,
господа, что на многих из нас в такой момент нашел бы столбняк.
Да, теперь условия улучшились в нашу пользу.
Едва Швейк кончил свою защитную речь в пользу современного
тюремного заключения, как надзиратель открыл дверь и крикнул:
-- Швейк, оденьтесь и идите на допрос!
-- Я оденусь,-- ответил Швейк.-- Против этого я ничего не
имею. Но боюсь, что тут какое-то недоразумение. Меня уже раз
выгнали с допроса. И, кроме того, я боюсь, как бы остальные
господа, которые тут сидят, не рассердились на меня за то, что
я иду уже во второй раз, а они еще ни разу за этот вечер не
были. Они могут быть на меня в претензии.
-- Вылезти и не трепаться! -- последовал ответ на
проявленное Швейком джентльменство.
Швейк опять очутился перед господином с лицом преступника,
который безо всяких околичностей спросил его твердо и
решительно.
-- Во всем признаетесь?
Швейк уставил свои добрые голубые глаза на неумолимого
человека и мягко сказал:
-- Если вы желаете, ваша милость, чтобы я признался, так я
признаюсь. Мне это не повредит. Но если вы скажете: "Швейк, ни
в чем не сознавайтесь",-- я буду выкручиваться до последнего
издыхания.
Строгий господин написал что-то на акте и, подавая Швейку
перо, сказал ему, чтобы тот подписался.
