телось пересекать этот снежный, продуваемый пятачок, чтобы убедиться в
этом.
Большой Ханс никак не мог перестать. Я считал в промежутках. Если бы
не это, сзади бы меня ничто не беспокоило. Когда он задерживал воздух,
наступала долгая тишина, а потом мы ждали.
Возле снеговика поднялся ветер. Теперь возле снеговика лежали длинные
голубые тени. На востоке небо было ясное. Снег потихоньку пересыпался к
веранде мимо снеговика. С хобота насоса свисала сосулька. Следов нигде
не было. Я спросил, видели ли они снеговика; папа буркнул. Снег доставал
снеговику до пояса. Ветер выдул ему глаза с лица. Немой дымоход - это
пустой дом.
Там никого нет, сказал я.
У Ханса снова началась икота, и я выбежал.
Я добежал до стены столовой и прижался к ней спиной, крепко. Теперь я
увидел тучи на западе. Ветер усиливался. Хансу и папе можно было идти. Я
проберусь за угол. Я проберусь вдоль стены. Там веранда. Рядом с ней,
один, стоял снеговик.
Свободно! крикнул я и двинулся дальше не прячась.
Папа осторожно вышел из хлева с ружьем в руках. Он шел медленно, что-
бы быть храбрым, а я стоял на открытом месте, и я улыбнулся.
Папа сел, обняв колени, я услышал ружье, и Ханс закричал. Папино
ружье встало торчком. Я попятился к дому. Господи, подумал я, он здесь.
Хочу пить.
Я держал дом. На него несло снег.
Хочу пить. Он показал мне рукой.
Замолчи. Замолчи. Я помотал головой. Замолчи. Замолчи и умри, подумал
я.
Хочу пить, пить, сказал папа.
Папа дернулся, когда я еще раз услышал ружье. Он как будто показал на
меня рукой. Мои пальцы скользили по доскам. Я пытался зацепиться ими, но
спина соскальзывала. Я в отчаянии закрыл глаза. Я знал, что снова услышу
ружье, хотя кролики не слышат. Он бесшумно пришел. Спина соскальзывала.
В кроликов, однако, трудно попасть, они прыгают. А суслики, вроде папы,
сидят. Я чувствовал лицом снежинки; они крошились, когда ударялись. Он
застрелит меня, ей-богу. Голова у папы набок? Не смотреть. Я чувствовал,
как снежинки мягко падают мне на лицо и ломаются. Снег слепил, стягивал
щели глаз. Эта трещина у папы в лице, должно быть, ужасно сухая. Не
смотреть, да... ветер усиливался... снежинки быстрее...
2
Когда мне стало так холодно, что стало все равно, я прополз к южной стороне
дома, разбил окно пистолетом - о нем я только сейчас вспомнил - и влез в
полуподвал, порвав о стекло куртку. Ноги подламывались, я то и дело
присаживался в темных углах, в холодных плесневелых закутках между ящиками.
И вдруг заснул.
Я думал, что проснулся сразу, однако свет за окном был красным. Их
загнали в погреб, вспомнил я. Но, хотя замерз так, что будто отделился
от себя, я остался на месте и думал, не идет ли все к тому, чтобы я очу-
тился в погребе взамен мальчишки, которого он упустил. Да, его не ждали.
А мальчишка Педерсенов - может, он был вроде как бы вестью. Нет, мне
больше нравилась мысль, что нас обменяли, как пленных. Я вернулся в свою
страну. Нет, скорее мне дали страну. Новую необитаемую землю. Чем
дальше, тем больше, пока мы ехали, я выскальзывал из себя - может быть,
меня вытеснял холод. Так или иначе, голова у меня была чудная, с пере-
сохшими глазами, затуманенная, вс° разорванное. Да, он был быстрый и
бесшумный. Кролик просто споткнулся. Помидоры ничего не чувствуют замер-
зая. Я подумал о мягкости туннеля, следах лопаты на снегу. А что, если
снег глубиной в тридцать метров. Вниз, вниз. Бело-синяя пещера, синева
темнеет. И отсюда отходят туннели, как ветви дерева. И красивые залы.
Это уже февраль? Я вспомнил кино, где листы слетали с календаря, как
листья. Девушки в красном кружевном белье уносились на лыжах из виду.
Тишина туннеля. Глубже и глубже. Лестница. Широкая, высокая лестница. И
балконы. Ледяные окна и мягкий зеленый свет. Ах. В феврале еще будет
снег. Вот я съезжаю с хлева, шуршат полозья. Я опасно кренюсь, но все
равно качусь дальше. Теперь в желоб, быстрый снежный желоб, и мальчишка
Педерсенов плывет грудью вниз. Теперь они все утонули в снегу, так ведь?
Мальчишка - за то, что убил свою семью. А я? Должен замерзнуть. Но я уй-
ду до этого, вот что хорошо, я уже ухожу. Да. Чудно. Я стал чем-то, что
надо ощупать, найти больные места, как ржавчину и гниль в шурупах и дос-
ках, перетертые места в ремнях, и до этих мест было трудно достать,
пальцы в перчатках не гнулись, концы их болели. Из носу текло. Как инте-
ресно. Странно. В ноге судорога, она меня, наверно, и разбудила. Как чу-
жие я ощущал свои плечи в куртке, обод шапки на лбу, а на жестком полу -
еще более жесткие - свои ступни и крепко прижатые к груди колени. Я ощу-
щал их, но ощущал иначе, чем всегда, - как распор болта в стали, как тя-
гу кожаного гужа, как натиск половицы на половицу в сплоченном полу, как
тугой поворот плотно пригнанной пары колес, стесненность разбухших
брусьев и глубоких зимних ключей.
Я не видел топку, но огня не было. Я знал, угли в ней остыли. В раз-
битом окне застряла радуга и бросила на пол цветные пятна. Один раз
сквозь нее пробежал ветер, и снежинка повернулась. Лестница уходила в
темноту. Если на ней появится щелка света, подумал я, придется стрелять.
Я нашарил пистолет. Потом я увидел погреб, закрытую дверь, за которой
Педерсены.
Умерли они уже? Должны были. Все умерли, кроме меня. Более или менее.
Большой Ханс, конечно, не совсем - если только этот не догнал его, вою-
щего. Но Большой Ханс бежал как трус. Это ясно. Может, даже лучше, что
он жив и пропадет в снегу. У меня не было его журналов, но я помнил, как
они выглядят, надутые в лифчиках.
Дверь была деревянная, с деревянным засовом. Засов я отодвинул легко,
но дверь застряла. Не должна была застрять, но застряла - заело сверху.
Я попробовал разглядеть верх, встав на цыпочки, но пальцы на ногах не
выгибались, и я валился на сторону. Не с чего ей застревать, подумал я.
Нет никакой причины. Я снова дернул, очень сильно. Упала деревяшка, и
дверь, задрожав, открылась. Подклинена. Зачем? Есть же засов. В погребе
было еще темнее и пахло землей и плесенью.
Может, они свернулись клубком, как мальчишка, когда он упал. Может, у
них иней на одежде и волосы схватило льдом. Какого цвета у них носы?
Хватит мне смелости дернуть? Если хозяйка мертвая, посмотрю у ней между
ног. Я не Ханс, чтобы их растирать. Большой Ханс убежал. Пропал в снегу.
Здесь ни чайника, ни печки. Перед тем как такое устроить, надо вс° расс-
читать. Я подумал о том, как затвердели губки в ведре.
Я ушел за ящики, спрятался и стал следить за лестницей. В пятне света
деревяшка была оранжевой. Он слышал меня, когда я разбил стекло, и когда
выдернул дверь, и когда упал клин. Он ждал за дверью наверху, над лест-
ницей. Чтобы я туда поднялся. Он ждал. Все это время. Ждал, пока мы сто-
яли в хлеву. Ждал, когда выйдет папа с ружьем наперевес. Он не рисковал,
ждал.
Я понимал, что ждать не могу. Я понимал, что надо выбираться обратно.
Там он тоже будет ждать. Я медленно сяду в снег, как папа. Это будет
обидно, особенно обидно после всего, что я пережил и теперь был на поро-
ге чего-то чудесного - я чувствовал, как оно уже странно трепещет во
мне, в той части меня, которая воспарила и спокойно смотрела с высоты на
залубеневшую кучку моей одежды. Да, вот что папа забыл. Мы могли вос-
пользоваться лопатой. И с ней я бы нашел бутылку. С ней мы бы поехали
домой. У печки я пришел бы в себя, я бы отогрелся. Но когда я думал об
этом, меня это уже не привлекало. Я больше не хотел прийти в себя таким
способом. Нет. Я был рад, что он забыл про лопату. Но он... он ждал. Па-
па всегда говорил, что умеет ждать; что Педерсен не умел. Но мы с папой
не сумели - только Ханс остался, когда мы вышли, а тот, кто по-настояще-
му умеет ждать, ждет. Он знает, что я не смогу ждать. Он знает, что я
замерзаю.
Может быть, Педерсены просто спят. Надо убедиться, что старик не
подглядывает. Такое дело. Папа притворялся спящим. Мог и мертвым притво-
риться? Она не очень-то интересная. Толстая. Седая. Но между ног у всех
одинаково. Свет в окне слабел. Видневшийся там кусок неба был дымчатым.
Осколки стекла отблестели. Я услышал ветер. Снег за окном поднимался. С
балки свисала паутина, неподвижно, как проволочная сетка. Снежинки вле-
тали одна за другой и исчезали. Я торопливо считал: три... одиннад-
цать... двадцать пять. Одна опустилась около меня. Может быть, Педерсены
вправду спят. Я снова подошел к двери и заглянул. На банках лежали сла-
бые полосы света. Я попробовал пол ногой. Вдруг подумал о змеях. Я дви-
нул ногу вперед. Обошел все углы, но по полу никто не ползал. Все-таки -
облегчение. Я вернулся и спрятался за ящиками. Ветер усиливался, нес
снег, стекло поблескивало в неожиданных местах. Мертвые шляпки кро-
вельных гвоздей в открытом бочонке белели матово. Господи боже. Наверху
в доме громко хлопнула дверь. Он перестал выжидать.
За то, что убил свою семью, мальчишка должен замерзнуть.
Лестница была крутая и без перил. Она будто спотыкалась в воздухе.
Слава богу, ступени крепкие и не скрипят. Под меня наливалась темнота.
Ужас высоты. Но я просто взбирался наверх с санками под мышкой. Еще ми-
нута, и помчусь с края крыши, вниз по крутому сугробу, вздымая снег. Я
застыл на ступеньке, вытянулся. Провалившись в пустоту, я полечу вокруг
темной звезды. Не календарь на март. Может быть, меня найдут весной, бу-
ду висеть на этой лестнице, как зазимовавший кокон.
Я тихо пробрался наверх и толкнул дверь. На кухонных обоях были цве-
точные горшки, зеленые и очень большие. В каждом рос громадный красный
цветок. Я засмеялся. Мне понравились обои. Я полюбил их; они мои; сме-
ясь, я ощупал зеленые горшки и обвел пальцами красный цветок. Слева от
двери над лестницей было окно, смотревшее на заднюю веранду. Я увидел,
что ветер несет снег на снеговика. Небо за ним было - сплошной свинец, а
весь снег - пепельный. Через веранду шли следы, глубокие и четкие.
Я уже готов был праздновать, но вовремя одумался и юркнул в чулан,
присел на корточки между метел и опустил лицо на руки. По длинному зеле-
ному склону холма брели цепочкой овцы. Это была моя любимая картинка в
книге, которую я получил в восемь лет. На ней не было людей.
Я злился, а папа хохотал. Она была у меня с весны, со дня рождения.
Потом он ее спрятал. Тогда у нас уборная была за домом. До чего же там
было холодно, а внизу - темно. Я нашел ее в уборной, разорванную, стра-
ницы валялись на мокром, замерзавшем полу. А в очке плавали кудрявые ов-
цы. Там даже лед был. У меня сделался припадок, я катался и бил ногами.
Папа шлепнул себя по ляжкам и захохотал. Я спас только краснощекого мор-
датого мальчика в голубом, хотя его как раз не любил. Корова была порва-
на. Мама сказала, что когда-нибудь я получу новую. И первое время, каж-
дый день, хотя снег нарастал все выше, а небо было мертвое и дули ветры,
я ждал, что снова придет тетя и принесет мне, как обещано, книгу. Она
так и не пришла.
А журналы Ханса почти что мои.
Но он может вернуться. Но домой он меня не выгонит, нет. Ей-богу, ка-
лендарь был чистый, линии четкие и ясные, краски яркие и веселые, а на
льду - восьмерки, и красные губы пели, и снег принадлежал мне, и высокое
небо тоже, обжигающе красивое, раскаленно-голубое. Но он может. Он быст-
рый.
Теплее ли тут, я не мог понять, но было не так сыро, как возле ящи-
ков, и пахло мылом. На кухне был свет. Он проникал через щелку, которую
я оставил в двери чулана для спокойствия. Но свет слабел. Через щелку я
видел раковину, теперь молочную. Снежинки стали падать с неба, они тер-
лись углами о стекло, а потом ветер снова подхватывал их и уносил. В се-
ром они становились невидимы. А потом прилетали - вдруг - из серого, как
полова с зерна, и касались стекла, когда их закручивал ветер. Что-то
