ка или кошка, а если была, то где она, и если бы я знал ее кличку и поз-
вал - пришла ли бы она. Я стал думать про ее кличку так, как будто ее
забыл. Я понимал, что все путаю, и напуган, и не в себе, и попробовал
думать, черт возьми, снова и снова или, к дьяволу, или, наоборот, госпо-
ди спаси, но ничего не выходило. То, что могло случиться, было передо
мной, и я был наедине с этим.
У телеги было громадное колесо. У папы был бумажный мешок. Мама дер-
жала меня за руку. Высокая лошадь махала хвостом. У папы был бумажный
мешок. Мы оба бежали прятаться. Мама держала меня за руку. У телеги было
громадное колесо. Высокая лошадь махала хвостом. Мы оба бежали пря-
таться.
У папы был бумажный мешок. У телеги было громадное колесо. Мама дер-
жала меня за руку. У папы был бумажный мешок. Высокая лошадь махала
хвостом. У телеги было громадное колесо. Мы оба бежали прятаться. Высо-
кая лошадь махала хвостом. Мама держала меня за руку. Мы оба бежали пря-
таться. У телеги было громадное колесо. У папы был бумажный мешок. Мама
держала меня за руку. Высокая лошадь махала хвостом. У папы был бумажный
мешок. Мы оба бежали прятаться. У папы был бумажный мешок. Мы оба бежали
прятаться.
Ветер улегся. Снег улегся. На снегу горело солнце. Камин остыл. По-
ленья были пепельные. Я оцепенело лежал на полу, подтянув колени, обняв
себя руками. Огонь ушел в серое, пока я спал, ночь ушла, и я увидел, как
плавает и мелькает пыль и оседает. Стены, ковер, мебель, все, что я ви-
дел с локтя, выглядело бледным и усталым, съежившимся, занемелым от хо-
лода. Было такое чувство, что всего этого я никогда не видел. Никогда не
видел изнуренного утра, спитой, недужной зимней зари, комнаты, где вещи
сложены на потом, а потом никто не приходит, и тихо оседающей пыли.
Я надел носки. Я не помнил, как вышел из-за кресла, - но когда-то,
наверно, вышел. Я взял на кухне спички, из ящика возле камина газетные
жгуты, сгреб золу в сторону и положил жгуты в камин. Сверху положил рас-
топку - наверное, бывший ящик из-под апельсинов. Потом полено. Я поджег
бумагу, она вспыхнула, заусеницы на растопке загнулись, стали красными и
черными, и, когда я подул на нее, она наконец занялась. Я не стал греть
руки, хотя огонь был близко; вместо этого я тер себе плечи и ноги и
приплясывал, но ступни еще болели. Потом огонь зарычал. Еще полено. Ока-
залось, что я не могу свистнуть. Я немного погрел спину. Снаружи снег.
Холмистый. В ложбинах между сугробами залегли длинные густые тени, ма-
кушки с востока были яркие. Немного согревшись, я обошел в носках дом;
на лестнице носки цеплялись. Я заглянул под все кровати, во все чуланы,
за каждый стол и стул. Вспомнил, что трубы замерзли. Взял из-под ракови-
ны ведро, оттеснил дверью сугроб на задней веранде и набрал ковшом снегу
в ведро. Снег закрыл снеговика до плеч. Насос весь ушел под снег. Следов
нигде не было.
Я затопил плиту и поставил чайник со снегом. Снега нужно много, а во-
ды выходит всего ничего. Плита была черная, как уголь. Я вернулся к ка-
мину, подложил дров. Он уже гудел, и в комнате стало веселее - для этого
всегда нужен огонь побольше. Я втиснул ноги в ботинки. У меня было пред-
чувствие, что увижу лошадь.
Парадная дверь была не заперта. Да и все, наверно, двери. Он легко
мог войти. Я забыл об этом. Но теперь понял, что не должен он был. Я
засмеялся - послушать, как звучит смех. Еще раз. Хорошо.
Дорога исчезла. Заборы, кусты, старые машины - все, что могло быть на
таком дворе, ушло под снег. Всюду был только холмистый снег с длинными
полосами теней, с яркими твердыми макушками, которые вот-вот обломятся,
но не обламываются, да мглистое солнце вставало, раскладывая оранжевые
планки, словно поваленные снежные щиты. Он уехал в эту сторону, но нигде
не отметилось, что он уехал, - ни черного бугорка в ложбине, ни руки, ни
ноги, торчащей из сугроба наподобие ветки, сорванной ветром, ни конской
головы, оголившейся, как камень; ни там, где педерсеновские заборы еще
виднелись, не лежал он, скрючась, подле лошади с подогнутыми ногами, ни
даже в тенях, у меня на глазах сокращавшихся, - ничего такого, что могло
показаться твердым, и не из снега, и когда-то живым.
Я увидел окно, которое разбил. Дверь хлева была приоткрыта и завалена
снегом. Дом отбрасывал узкую тень прямо к краю хлева, и она доставала до
высокого сугроба, где рыл туннель Ханс. Еще вырос. После я протопчу к
нему тропинку. Может, углублю туннель. Весь сугроб превращу в дупло.
Время есть. Увидел и дубы, обдутые догола, веточки на сучьях твердые,
как перья. Тропинку, которой я шел от хлева к дому, замело, и солнце яр-
ко горело на ней. Где я стоял возле дома, ветер крутил и намел целую
стену снега. Я повернул голову, и солнце сверкнуло на стволе папиного
ружья. Снег покрыл его крутым холмом, только конец ствола торчал наружу,
освещенный солнцем, и сверкнул мне прямо в глаза, когда я повернул туда
голову. До весны с этим нечего было делать. Еще один снеговик, он раста-
ет. Я стал пробираться к парадной двери; передо мной на снегу плясало
темное пятно. Сегодня было чистое большое небо.
Приятно было, что не надо отряхивать снег с башмаков, и огонь разго-
варивал приятно, и чайник спокойно шумел. Горевать было не нужно. Я ока-
зался храбрым, и теперь я был свободен. Снег меня охранит. Я мог бы по-
хоронить папу, и Педерсенов, и Ханса, и даже маму, если бы дал себе
труд. Я не хотел сюда идти, но теперь не огорчался. Мальчишка и я, мы
совершили храбрые дела, достойные того, чтобы их помнить. А о том, кто
таинственно явился из снега и так славно все для нас двоих повернул...
при мысли о нем я вспоминал, что меня учили чувствовать в церкви. Зима в
конце концов забрала их всех, и я надеялся, что мальчишке так же тепло,
как сейчас мне, тепло внутри и снаружи, что его так же обжигает, изнутри
и снаружи, радость.
