товство и, отгоняя ее, досаду, Максим Григорьевич спросил для
приличия,что-ли у Толика - дружка Колькиного, который во все про-
должение разговора только лыбился и подпевал:
- А ты чем занимаешься?
- Я-то? Я - пассажир.
- А-а, - протянул Максим Григорьевич, хотя и не понял, -
кто-кто, говоришь?
- Пассажир! По поездам да такси. Работа такая - пассажир. Мак-
сим Григорьевич недоверчиво так взглянул на него, но, решив не
показать виду, что такой профессии он не знает, больше спрашивать
не стал. "Ну их к дьяволу, - народ коварный, да подковыристый, -
нарвешься опять на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешь-
ся".
- Ну, а ты-то, ты-то, Николай, что делать будешь?
Снова переглянулись дружки и Николай ответил:
- Пойду в такси, должно быть, шофером. Поработаю на план и на
себя маленько. - Разговор шел вот уже час почти, а Николай про
Тамарку не спрашивал. Ждал, должно быть, что Максим Григорьевич
сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может нарочно, что-
бы помучать.
А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару,
бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разре-
шил - не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней
и грустить и печалиться. Там - под Карагандой, где добывал он с
бригадой уголь для страны, ночью, лежа в бараке, вымученный и вы-
жатый дневной работой, отругавшись с товарищами или поговорив
просто, должен был бы он засыпать мертво. Но сон не шел, он и
считал чуть ли не до тысячи, и думал о чем-то приятном, всплывали
в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и
ленька сопеля, у которого брат на "Калибре", и позднейшее - мно-
гочисленные его рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщи-
ны. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще паца-
на, брали его ребята к гулящим женщинам. Были девицы всегда
выпившие и покладистые. По нескольку человек пропускали они в
очередь ребят, у которых это называлось - ставить на хор. Проис-
ходило это все в тире, где днем проводили стрельбы милиционеры и
досаафовцы, стреляли из положения лежа. Так что были положены на
пол спортивные маты и на них-то и ложились девицы, и принимали
однодневных своих ухажеров пачками, в очередь, молодых, пьянова-
тых ребят, дрожащих от возбуждения и соглядатайства. - Да ты же
пацан совсем, - говорила одна Кольке, когда он пришел туда первый
раз. - Молчи, шалава! - Сказал тогда Колька как можно грубее и
похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишес-
кий свой страх. Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом
сказала: - Ну вот и все! Ты - молодец. Хороший будешь мужик. - И
отрезала очередному - следующего не будет. Хватит с вас. - Встала
и ушла. Запомнил ее Колька - первую свою женщину и даже потом
расспрашивал о ней у ребят, а они только смеялись, да и не знали
они, откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому
что не был он тогда молодцом, и так... Ни черта не понял от вол-
нения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте -
не так надо, Коля, давай покажем, как. А другая девица на мате
рядом, которая уже отдыхала и отхлебывала из горлышка водку,
рассказывала с подробностями, как подруге ее, то есть сейчасной
Колькиной любовнице, год назад ломали целку. Был это некто Вита-
лий Бабешка, знаменитый бабник и профессорский сынок. Все это
Колька слышал и не мог сосредоточиться и понять - хорошо ему или
нет.
Потом были другие разы, были и другие, совсем девчонки. Их за-
волакивали в тир насильно, они отдавались из-за боязни и потом
плакали, и Кольке было их жалко.
Когда стал он постарше, появились у него женщины и на несколь-
ко дней и дольше, был у него даже роман с администраторшей кино-
театра, где он работал. Администраторша была старше его лет на
десять, крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась са-
мым верхом совершенства красоты и, когда она оставила его, през-
рев ради какого-то циркача, гонщика по вертикальной стене, он
чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А нап-
ротив даже, подошел как-то к окончанию аттракциона с явным наме-
рением покалечить циркача, а потом заглянул в павильон, сверху
оттуда все видно и так был потрясен и ошарашен, что не дождался
гонщика, а просто ушел.
Эти и другие истории вспоминались и мелькали в глазах его,
когда отдыхал в бараке на нарах в старом непереоборудованном ла-
гере под Карагандой. Эти и другие, но чаще всего всплывало перед
ним красивое Тамаркино лицо, всегда загорелое, как в тот год,
после лета, когда у них все случилось. Он и подумать никогда не
мог, что будет вспоминать и тосковать о ней, даже рассмеялся бы
если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недру-
гов вокруг были свои, которые, как все друзья и подруги надея-
лись, ждали их дома. Была это всеобщая и тоскливая необходимость
верить в это - самое, пожалуй, главное во всей этой пародии - на
жизнь, на труд, на отдых, на суд.
И глубокое Колькино подсознание - само выбросило на поверх-
ность прекрасный Тамаркин образ и предьявляло его каждую ночь ус-
талому Колькиному мозгу, как визитную карточку, как ордер на
арест, как очко - 678-8. И Колька свыкся и смирился с образом
этим назойливым и даже не мог больше без него, и если б кто-ни-
будь теперь посмеялся бы над этими сантиментами, Колька бы прибил
его в ту же минуту. И лежал он с зарытыми глазами и стонал от
тоски и бессилия. Но ни разу не написал даже, ни разу не просил
никого ничего передавать, хотя все, кто освобождался раньше,
предлагали свои услуги. - Давай, Коллега, письмо отвезу, - Кольку
уважали в лагере за неугомонность и веселье, - чего мучаешься?
Писем не ждешь и не получаешь! Помрешь так!
- Ничего, - ответил он, - приеду - разберемся. - Писем он и
вправду не получал и даже сестрам запретил настрого писать, а
дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже.
А сейчас сидит он в ее доме и не спрашивает у отца ее, из са-
молюбия, что-ли, ничего о ней. Пьет с ним, с Максимом Григорьеви-
чем, да перекидывается не значащими ничего фразами и напевает:
- Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
Здесь снег да снег при солнечной погоде!
Ребята, напишите обо всем,
А то здесь ничего не происходит,
- пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, напевая
нехитрую мелодию:
- Мне очень не хватает вас,
Хочу увидеть милые мне рожи,
Как там Тамарка, с кем она сейчас?
Одна? Тогда пускай напишет тоже.
- Колька нарочно Тамарка, вместо положенного - Надюха.
- Страшней быть может только страшный суд, -
Письмо мне будет уцелевшей нитью.
Его, быть может, мне не отдадут,
но, все равно, ребята, напишите.
- закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами
и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, от чего вышло уж сов-
сем тоскливо.
- Ты откуда эту песню знаешь? - спросила она, когда он открыл
глаза и взглянул на нее.
- Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов
называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за плен-
ки. Они все заигранные по 100 раз, мы вечерами слова разбирали и
переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время
шмонов, обысков то есть, листочки отбирало. Он вроде где-то си-
дит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про
него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но,
наверное, все врут. А тебе понравилось?
- Понравилось, - тихо сказала Тамара, - спой Коленька еще, -
попросила она.
- Потом! - он снова приблизился к ней, отложив гитару, и поп-
росил: - ты, может, все же поцелуешь меня, Том? !
Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в
подобном случае сделать - отворил он балконную дверь, перекинулся
одним махом через перила и погрозил, что разомкнет пальцы, если
она его сей же момент не поцелует в губы страстно и долго, в гу-
бы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что
ли, обстановку, вовсе не расчитывая, что просьбу его удовлетво-
рят. Но, неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему,
висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и
горячо, может быть и не страстно, но горячо.
Мгновенно как-то промелькнуло в ее голове: "Вот я ему так и
отомщу - Сашке. Вот так". А он уже поднимал руки, снова тело свое
перекинул на балкон, и начал целовать ее сам, как голодный пес
набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажаты-
ми нос и рот, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как...
- Запри дверь, - сказала Тамара. - Псих! Придут ведь сейчас.
Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей сво-
ей драгоценной подошел к двери и запер. Так же тихо понес ее к
дивану.
- Не сюда, - сказала она, - в мою комнату.
Она слышала, как колотится и рвется из-под ребер его сердце,
как воздух выходит из груди его и дует ей в лицо. И она обняла
его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный - Томка! Том-
ка! - И закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей и про-
валивался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой было
блаженство и исполнение всех желаний, плавал в обнимку в терпком
и пахучем вареве, называемом наслаждение.
И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бро-
сило его в эти минуты. Очнулся только услышав:
- А теперь, Коля, правда - уходи и никогда больше не возвра-
щайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас мне надо одной
побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.
- Не уйду я никуда, Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем
тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит
мертвой хваткой. Не вырвешься!
Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо!
- Кто-нибудь обидел? - Убью!
- Ну вот, убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал
ты кого убивать собираешься?
- Кого же?
- Я, Коля, вот уже три года с Кулешовым Сашей, которого песню
ты мне спел и который сидит или убит - все сразу. Ни то, ни дру-
гое, Коля. Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с
ним плохо.
На все, что угодно, нашел бы ответ Коллега, на все, кроме это-
го, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он это-
го парня, что встреть он его - узнал бы в толпе, что появись он
только, и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его
такая как песни - не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Коль-
ка, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один - все кругом
мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Коль-
ка, только не этого. И не зная, что и как ответить и как вести
себя не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь дружка своего и
Максима Григорьевича.
От составителя
Эта книга - не песенник.
Хотя, составляя ее и перечитывая стихи Владимира Высоцкого, я
все время слышал его голос. За каждой строкой слышал, за каждым
словом.
И даже тогда, когда мне встречались абсолютно незнакомые сти-
хи, все равно где-то далеко в глубине возникала и звучала мело-
дия. И голос Высоцкого звучал. Голос, который продолжает жить...
Давно уже замечено, что когда умирает известный человек, то
число его "посмертных друзей" сразу же начинает быстро расти, в
несколько раз превышая количество друзей реальных, тех, которые
были при жизни.
И объяснить это явление, в общем-то можно: ведь всегда нахо-
дятся люди, жаждущие погреться в лучах чьей-нибудь славы - хотя
бы и посмертной. Тем более, что обладатель этой славы уже не в
силах никому возразить, не в силах что-либо опровергнуть.
Поэтому и витийствуют в табачном дыму застолий новоявленные
