еще молодая, нас у нее двое дочерей - я и еще Ирина. Ирина меня
старше на 3 года, у нее муж - инженер, работает в ящике. Ирка ро-
жать не может после неудачного аборта. Она лет семь назад, когда
я школу кончила, ну когда еще Николая посадили, жила с одним ху-
дожником. Он ее рисовал, ночью домой не пускал, а звонили ка-
кие-то подруги, врали, что далеко ехать, что они на даче, что там
хорошо и безопасно. Мама все спрашивала, какие ребята там, а под-
руги говорили - никаких - у нас девишник и хихикали, и называли
маму по имени-отчеству, как будто они очень близкие подруги,
спрашивали про меня - как там Тамара? - И отцу передавали привет.
Отец старше матери лет на 23. Он раньше в милиции работал, а те-
перь на пенсии. У него орден есть и язва. Он уже года два, как
должен умереть, а все живет, но знает, что умрет и поэтому злой и
запойный, а нас никого не любит.
Он на работе всегда получал грамоты, там все его любили, а до-
ма был настоящий садист, даже страшно вспомнить. Когда я была
совсем маленькой, а Ирка постарше, мы жили под Москвой в малень-
ком домике, и у нас был такой крошечный садик. И мы с Иркой и ма-
мой поливали из леек кусты и окапывали деревца, возились просто
так. Соседи к нам не ходили - отец их отпугивал, он никогда почти
не разговаривал при людях, курил и кашлял. Его окликнут: "Максим
Григорьич! " - а он никогда не отзовется. Говорят, он был конту-
жен, а он не был контужен, он вообще на фронте не был - у него
бронь была. А нас он почему-то всех не любил, но жил с нами, и
мама его просила - уходи! - А он не уходил. И однажды взял, прий-
дя с работы, и вырубил весь наш садик, все кусты. Все говорили -
спьяну, а он не спьяну вовсе, он знал, что больше всего нас т а к
обидит, почти убьет. А еще раз - взял и задушил нашего с Иркой
щенка. Щенок болел, наверно, и скулил, он вдруг взял у меня и
стал давить, медленно, и глядел на нас, а щенок у него бился в
руках и потом затих. Мы обе даже не плакали, а орали, как будто
это нас. Он нам отдал и ушел в другую комнату, и напился ужасно.
Пьяный пришел к нам, поднял нас, зареванных, и в одних рубашках
ночных выгнал на улицу. А была зима. И мама работала в заводской
столовой в ночную смену. А мы сидели на лавочке и плакали, и за-
мерзали. А отец запер двери и спал. Когда мама пришла, мы даже
встать не могли. Она нас внесла в дом, отогрела, растерла спир-
том, но мы все равно болели очень долго.
Потом мы уехали к бабушке в Москву, на самотеку, одни, без не-
го, а когда бабушка умерла, отец снова приехал к нам и живет до
сих пор, почему - я не знаю. Мать говорит - жалко. Помрет скоро.
Я всегда училась хорошо, и говорили, что я самая красивая в
классе, и учителя-мужчины меня любили, а женщины - нет. Одна Та-
мара Петровна - наш классный руководитель, учительница ботаники -
мы ее "Морковкой" звали, - просто меня ненавидела, особенно, ког-
да я причешусь или когда я веселая. Однажды нам дали на дом зада-
ние вырастить на хлебе плесень. Хлеб нужно намочить и под стакан,
а через несколько дней - на нем, как вата, это и есть плесень.
Так вот, у меня она на хлебе не выросла, зато выросла на овощах у
нас в ящике под кухонным столом. Я ее, не долго думая, под стакан
и в школу - "Вот, глядите, выросла на морковке". И тут только я
вспомнила про кличку. Был скандал, вызвали мать и строго ее пре-
дупредили, что я вырасту распущенной женщиной. Вот я и выросла.
Учителя оказались прорицателями. Мать работала где-то в торговле,
она и сейчас зав. овощным отделом, но сейчас мы с ней почти не
говорим. Она все время грызет меня, что я работы меняю, а послед-
ние восемь месяцев и вовсе бездельничаю. А мне все обещают помочь
и устроить, но если с кем выспишься - он сразу забывает, а если
нет - тем более. Я уже и не верю никому. Да и потом, у них у всех
своих забот хватает, у всех дети, семьи, кооперативы, друзья и
машины. Мне попадаются, конечно, только семейные, постарше - я
молодых ребят не люблю, с ними скучно, надо самой себя веселить,
а мне с самой собой неинтересно, я люблю, когда он много старше -
ему тогда приятно появиться с молоденькой везде - и у друзей, и в
кабак. Так что попадаются мне семейные (это не очень им и мне ме-
шает) и старшие. Попадаются. А выбираю я с машиной и лучше, если
из торговли или искусства, потому что и те и другие бывают в од-
них и тех же местах: во всяких ВТО и дом-кино на просмотрах, и в
ресторанах - в дж и дл, и там всегда много интересных и знамени-
тых людей, и более интимно, и все тебя уже знают, а со многими
уже успела побыть любовницей, и все про всех знают, потому что
уже всем все похвастались тобой и поделились впечатлениями, но
это не страшно и никому не мешает. Наоборот - кажется, что все
друзья и рады тебя видеть.
А потом у кого-нибудь дома. К себе идти не хочется и остаешь-
ся, и стараешься уснуть одна, а получается - не одна. Раньше зво-
нила и врала матери или подруги звонили, как Ирину тогда давно...
Все повторяется ужасно. Кстати, тот художник - это он заставил ее
аборт делать, хотя врачи отказались. У нее что-то было совсем
плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних
трусиках, чтобы потоньше и красивее, а теплые - попробуй-ка, на-
день наши. Раздеваться начнешь - со стыда сгореть. Говорят, какие
-то французы даже выставку сделали из наших штанов - был колос-
сальный успех. Расхватали на сувениры и просили еще, но больше не
было. Потому что - дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его все-
таки любила, паразита, гнусный такой тип, без бороды, но типичный
богемный мерзавец. Он с ней спал при товарищах и даже ночью ти-
хонько уйдет, как будто в туалет, а сам пришлет вместо себя дру-
га. Это называется - пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ру-
галась и плакала. Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела,
даже была у него с подругой и даже осталась у него.
Как странно: он мне и противен был, как червь, а в то же время
любопытно - что сестра в нем нашла. Я почти уже согласилась, он
начал меня раздевать, дышал и покусывал ухо, нажимал на все эро-
генные зоны, которые у меня совсем не там, где он нажимал, а по-
том вдруг вспомнила, что когда сестре делали аборт у него дома,
он ассистировал врачу - своему другу. Он сам - этот Виктор - ког-
да-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка
говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, гото-
вил инструменты, вату, воду и еще шутил с ней и подбадривал. Все
это я вспомнила, встала вдруг, нахамила ему, обозвала не то
мразью, не то тварью - не помню теперь - пьяна была и уехала. Он
за мной бежал и все спрошивал: "Ты что, очумела? Что с тобой? "
А то со мной, что Ирка моя чуть не умерла, что рожать больше
не будет, что мать ей плешь переела, что муж нет-нет, да и напом-
нит. И еще то со мной, что я их ненавижу - мужиков, которые хуже
баб, болтливых и хвастунов, которые свою семью сохраняют в непри-
косновенности: не дай бог что-нибудь про жену - чуть не до драки,
а сами носят домой и всякую гадость. Уйдет от кого-нибудь, не
подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как ус-
тал и она его еще даже пожалеет и погладит ему спинку, чтобы
снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супру-
жеских обязанностей. Это уже давно - раз в две недели. Она-то ду-
мает, что это она виновата, растолстела, дескать, не крашусь, хо-
жу бог знает в чем, а он просто сыт, пьян, нос в табаке и сегодня
у него уже две было. Да и с ними-то он так, минутку - не больше,
больше уже не может. Но они говорят, что довольны, деньги у него
- вот и довольны, а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот
что со мной.
Рано я стала замечать, что нравлюсь мужикам. И учителям и ре-
бятам из класса, и просто прохожим на улице - они всегда оборачи-
вались и по особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и
я шла и нарочно не оборачивалась, не оглядывалась, и знала, что
они смотрят. Летом я ездила пионервожатой в пионерский лагерь от
маминой работы. Плохо теперь помню все лагерные ритуалы - линей-
ки, подьемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены.
Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог
знает из чего: из папортника - юбки и головные украшения индей-
цев, из картона и палок, покрасив их серебряной краской - доспехи
и оружие. Я вместе с ними сочиняла какие-то дурацкие скетчи и
сценки из жизни марсиан, родителей и школы. Я потом вспоминала
это часто, когда училась в ГИТИСе. Я училась в ГИТИСе. Правда.
Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом. Но пока ра-
но об этом, да и вспоминать жалко и противно.
Еще в лагере помню, как мы - вожатые и мужских, и женских от-
рядов - повзрослевшие уже дети - уединялись в лесу, пели, пекли
картошку и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах. Маль-
чишки шарили по телу, дрожали от желания, говорили иногда - "Эх,
ты, целоваться еще не умеешь" а сами - мускулы, как камень, глаза
безумные или закрытые и гладят грудьи колени, и все делают не
так, как надо, а как надо - тогда и я не очень знала, только по
иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых вольностей.
А потом я влюбилась. Даже не то, чтобы влюбилась, а закрутил
он меня Николай. Заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на
восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый
и сильный - он совсем ничего не боялся, ни драк, ни родителей, ни
игр, ни темных какихто дел. Я его с детства помню и была в него
влюблена, как кошка, он оставался для меня много лет великим и
недосягаемым. И вот мне сделалось шестнадцать. И все свершилось
внезапно. Я вернулась из лагеря, а мать была в отпуске, отец в
больнице, а Ирка тогда только что вышла замуж и от нас уехала.
Теперь они у нас живут, потому что дом наш скоро сломают, и на
такую семью, вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а
то и две.
И я оставалась одна две недели. И две недели мы не расстава-
лись. Он увидел меня, подошел так просто и сказал:
- Какие мы, Томочка, стали взрослые да красивые. Нам, Томочка
скоро замуж. Но до замужества не мешало бы нам, Тамара, поближе
познакомиться!
Сейчас мне это смешно, после студенчества, светской моей жиз-
ни, да романов бурных, а тогда казалось верхом красноречия. Он
сочинял стихи, Николай, и пел печальные песни. И в них была блат-
ная жалостливость, которая казалась глубокой печалью, и в них бы-
ли героями какие-то Сережи - честные, несправедливо наказанные,
влюбчивые и тоскующие по своим любимым, а мне казалось, что он
поет про себя: "Течет речка по песочку, бережочек точит, а молода
девчоночка в речке ножки мочит". Про себя и про меня. Наверное,
так оно и было. Он никогда не был груб со мной, нет, он был тер-
пелив и покорен, но иногда давал понять друзьям своим и мне, что
лапу он положил серьезно и крепко. И я это поняла сразу.
И мне было хорошо от того, что у меня есть и хозяин и слуга
одновременно, и думала я, что буду с ним жить, сколько он захо-
чет, и пойду за ним на край света - и стала его женщиной сразу,
как только он этого захотел, и не жалею, потому что не он - был
бы другой, хуже, должно быть.
Целый год мы ходили как чумные, не стесняясь ни родителей, ни
соседей, никого. Девчонки в классе распрашивали - ну как? - Им
хотелось знать подробности, больше всего в части физиологии. Я
никогда им ничего не рассказывала и они отстали. Пристали педсо-
вет и дирекция, снова пугали маму моим невероятно развратным бу-
дущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном от-
делении или в травматологии, где я буду лежать с проломленным
Николаем Святенко черепом, потому что они знали про Николая, все
про него знали кроме меня. То, что знали они - я не хотела ви-
