бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому,
что плел пьяный его язык, и уже всякий контроль и нить утеряв,
начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел.
- Я сам Тухачевского держал!
- Как держал? - Опешил Саша и перестал бренчать.
- Так и держал, Саш, как держут - за руки, чтоб не падал.
- Где это?
- А где надо, Саш!
Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это
просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая
фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других
он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Гри-
горьевич кого угодно. О чем он сейчас и имел ввиду сказать Саше
Кулешову...
Так и думал Максим Григорьевич, что вскочет сашок после этих
его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих
друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: -
выпьем еще за Максима Григорьевича, потому что он, оказывается,
держал Блюхера! - Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорь-
евич.
Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного
своего собутыльника с сожалением и отошел. Больше он ничего не
пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он - пь-
ющий, Кулешов, ох-ох-ох какой пьющий. Все это вспомнил Максим
Григорьевич и его опять замутило.
- И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что
мне с ним детей крестить, - он даже вымученно улыбнулся, потому
что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повтори-
лось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.
Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где
оперировался, врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно
и по-мужски:
- Глядите! Будете пить - умрете, а так - года три гарантия. А
он уже пьет запоем четвертый год и жив, если это можно так наз-
вать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, хотя и умный и
врач хороший.
А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз на-
кануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрет, если
найдет, конечно, чего-нибудь спиртного.
Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмел-
ку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего.
Да откуда же быть у дочерей? Ирка с мужем - как копейка лишняя
завелась, премия зятьева или сэкономленные - они ее сейчас же в
сберкассу, на отпуск откладывают. Они - дочка с зятем - альпиниз-
мом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то
там в горы. Словом, лазят там по скалам. Особенно зять - Борис
Климов - лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно.
В прошлом году два месяца лежал - привезли переломанного еще в
середине отпуска. Ничего - оклемался и в этом году опять за свое.
Так что нету у ирки денег, Максим Григорьевич, а у Тамарки и ис-
кать не стоит, эта сама у матери на метро берет, да у соседа по-
курить стреляет. Пойти, нешто, к соседу? Так занято-перезанято.
Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он го-
рючим для ракет занимается. Серьезный такой дядя, хоть и моло-
денький. Уехал он недели две назад на этот Байканур. Он теперь
часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах: "Произведен
очередной запуск... "Космос-1991". Все нормально и т. д. ", И со-
сед возвращается веселый и довольный, и ссужает Максима Григорь-
евича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не при-
ехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий
случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не
держит, перепрятала. И сидит Максим Григорьевич на диване, на
своей, так сказать территории, потому что другая вся площадь
квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем - моральным
из-за ордена и физическим из-за выпитого. Так бы и сидел он еще
долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвенела на
лестничной клетке гитара, раздались веселые голоса и кто-то на-
хально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: есть кто-ни-
будь? Отворяйте сейчас же! А то двери ломать будем! Голос пока-
зался Максиму Григорьевичу очень знакомым и он пошлепал
открывать.
Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились,
потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега,
собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то
еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался... И Коль-
ка лыбился, показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых
был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий.
- А, Максим Григорьевич, - заорал Колька, как будто даже обра-
довавшись. - Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, -
тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. "Двин" - успел
прочитать Максим Григорьевич, - "Хорошо живут, гады! " А Колька
продолжал:
Я вот и понятых привел - одного правда. Знакомьтесь - звать
Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище - Штиле-
вой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да
аккуратно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Мак-
сим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом зах-
лопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его
сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то
задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещенный
санузел.
Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим
Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили бутылку "Двина",
взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин - обессилевший и
злой, - Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
- Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, дра-
гоценный наш.
Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водич-
кой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувствен-
но глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла.
Он, вернее, - коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спро-
сил:
- Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уго-
ловная твоя харя? - ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно,
а так, чего на язык пришло.
- Так там написано, - пошутил Колька, - лестничная клетка -
часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при жела-
нии. Давай по второй.
Выпили и по второй. Совсем отпустило Максима Григорьевича, и
он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
- Ты когда освободился?
- Да с месяца два уже!
- А где шманался, дурья твоя голова?
- Вербоваться хотел там же, под Карагандой, да передумал. До-
мой потянуло, да и дела появились, - Колька с толиком перегляну-
лись и перемигнулись.
- Ну дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки - дела
твои, да еще темные. В Москве-то тебе можно?
- Можно, можно, - успокоил Колька, - я по первому еще сроку,
да и учитывая примерное мое поведение в местах заключения.
- Ну, это ты, положим, врешь! Знаю я твое примерное поведение!
Максим Григорьевич выпил и третью.
- Знаю, своими же глазами видел!
Это была правда. Видел и знал Максим Григорьевич Колькино при-
мерное поведение. Года три назад, когда путалась с ним Тамарка,
ученица еще, и когда мать пришла зареванная из школы, попросила
она:
- Ты ведь отец, какой-никакой, а отец. Пойди, поговори с ним!
- Максиму Григорьевичу хоть и плевать было, с кем дочь и что, но
все же пошел он и с Николаем говорил. Говорил так:
- Ты это, Николай, девку оставь. Ты человек пустой да риско-
вый. Тюрьма по тебе плачет. А она еще школьница, мать вон к
директору вызывали.
Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и обозвал разно -
мусором, псом и всяко, а потом сказал:
- Ты не в свое дело не суйся! Какой ты ей отец. Знаю я какой
ты отец. Рассказывали да и сам вижу. А матери скажи, что томку я
не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, ее завидев, в под-
воротни прячется и здоровается уважительно. А если бы не я - лез-
ли бы и лапали. Та что со мной ей лучше, - уверенно закончил Ни-
колай.
Максим Григорьевич и ушел ни с чем, только дома ругал Тамарку
всякими оскорбительными прозвищами и мать ими же ругал, и сестру
с мужем, и целый свет.
- Пропадите вы все - вся ваша семья поганая да блядская. Не
путайте меня в свои дела. Я с уголовниками больше разговаривать
не буду. Я б с ним в другом месте поговорил. Но, ничего, - может
быть еще и придется.
И накаркал, ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную ка-
кую-то драку с поножовщиной да с оскорблением власти. И по стран-
ной случайности все предварительное заключение просидел тот в бу-
тырке, в камере, за которой Максим Григорьевич тогда следил. Он
как сейчас помнит, Максим Григорьевич, - входит он, как всегда,
медленно и молча в камеру и встает ему навстречу Николай Святен-
ко, по кличке Коллега, - уголовник и гитарист, наглец и соблазни-
тель его собственной, хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не заг-
рустил он от того, что грозило ему от 2 до 7, по статье 206 (б)
уголовного кодекса, а даже как будто наоборот, чувствовал себя
спокойнее и лучше.
- А-а, Максим Григорьевич - ненаглядный тесть. Прости, канди-
дат только в тести. Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, Мак-
сим Григорьевич. Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, -
подмаргивал ему Колька, - по блату да по родственному, и послаб-
ление будет отеческое мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ По-
луэктов?
Максим Григорьевич, как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопо-
тал ему карцер, а при другом разе сказал:
- Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление
сделаю! Всю жизнь твою поганую, лагерную помнить будешь. Николай
промолчал тогда, после карцера, к тому же у него на завтра суд
назначен был. Он попросил только:
- Тамаре привет передайте. И все. И пусть на суд не идет.
Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал. А на дру-
гой день Кольку увезли и больше он его не видал и не вспоминал
даже. И вдруг - вот он, как снег на голову, с коньяком да с дру-
гом, как ни в чем не бывало - попивает и напевает:
- Снег скрипел подо мной, поскрипев затихал,
И сугробы прилечь завлекали.
Я дышал синевой, белый пар выдыхал,
Он летел, становясь облаками!
- Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? - Спросил мак-
сим Григорьевич. - На работу думаешь или снова за старое?
- За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекла-
му рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один
фраер хорошо разбанковался - третий круг подряд всех чешет, на
кону уже 200 было, ну, и я, хоть и выпивши - вижу передергивает
он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью за-
лился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы с ним
минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи. Стали
вязать. А я вашего брата недолюбливаю, - извинился Колька, - те-
перь люблю больше себя, а тогда дурной был, не понимал еще, что
власть надо любить. И бить ее очень даже глупо. Ну, и конечно ми-
лиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая и срок схлопотал
я ни за что. Да что теперь об этом. Это быльем поросло.
- А ямщик молодой не хлестал лошадей,
Потому и замерз, бедолага, -
пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если бы
ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы,
и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизни -
добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.
Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей и странно напом-
нила песни Саши Кулешова - артиста и вчерашнего собутыльника.
Опять засосало у него под ложечкой от досады за давешнее хвас-
