богдыхана.
Но в понятиях европейцев того времени Китай рисовался совершенно иначе, чем он
представляется сейчас нам в нашем знании Дальнего Востока и его истории. По
отношению к Китаю европейцы конца XVII столетия делали ошибку, обратную той,
которая была ими делаема по отношению к России. Московское царство
представлялось в сознании западного европейца варварской страной. Китай казался
культурным государством, равной, а может быть, и более высокой культуры, чем
культура Европы того времени.
В это время в кругу образованных людей Запада существовало своеобразное
представление о географическом распределении культурного человечества, резко не
отвечающее реальным фактам. Казалось, что между двумя центрами цивилизации -
Западной Европой и Китаем - лежат варварские и полуварварские страны, первым
форпостом которых являлась Московия. Возможный морской путь в Китай мог идти
только из Европы, так как вся западная часть Американского континента в это
время или была terra incognita,8 или едва была населена и находилась в тяжелом
упадке в связи с общей разлагающей политикой Испанского государства. Но и этот
морской путь давал редкие и случайные сведения о Китае. Из Китая в это время шли
в Европу сведения иезуитских миссионеров, приобретших в Китае известное значение
и очень высоко ставивших культуру Китая.
Высокое представление о китайской цивилизации вызывало в образованном
европейском обществе конца XVII в. тягу на Дальний Восток, аналогичную той,
какую вызывала в более ранние века эпохи великих открытий легенда о христианском
царстве преемников священника Иоанна в глуби Азии [21].
И то и другое стремление имело, конечно, некоторые реальные основания, сильно
измененные, однако, и искаженные наросшей легендой. Конечно, Китай был страной с
древней, своеобразной, высокой культурой; несомненно, в эти годы, при упадке
древней культуры, его военное могущество с началом владычества маньчжур выросло
и он явился более важной силой, чем был столетие раньше. Возможно было думать,
что такое же возрождение может произойти и в области научного творчества.
Несомненно и другое. Как раз во второй половине XVII в. произошел перелом,
который дал окончательное первенство европейской науке по сравнению с наукой,
созданной на Дальнем Востоке. Перелом этот не был виден и понят
европейцами-современниками. Если сравнить XVI в. европейского знания со знанием
той же эпохи Китая, едва ли можно считать европейцев достигшими более высокого
уровня научной мысли. В это время можно было думать, что старый Восток пережил
многое из того, что считалось важным, новым и неожиданным для Европы. И невольно
являлась мысль, что еще больше неизвестного европейцу сейчас известно ученым
дальней Азии или может быть открыто в книгах, отвечающих эпохе расцвета
китайской цивилизации.
Несомненно, такова была мысль и ученых Дальнего Востока, столкнувшихся впервые с
неожиданными знаниями европейских варваров. И она передавалась сталкивающимся с
ними европейцам и оказывала сильное влияние на культурно-географическое
мировоззрение Западной Европы конца XVII столетия. К тому же в это время,
действительно, в некоторых областях знания был расцвет интереса к более
культурному прошлому на Дальнем Востоке - в Китае и Японии. Любопытно с этой
точки зрения возрождение древней математики - попытки нового научного
творчества, о которых было известно и европейцам через посредство иезуитов.
Аналогичные живые идейные течения возрождения известны в это время - и в области
литературы, медицины, искусства. Вторая половина XVII в. не была веком полного
упадка или творческого застоя древней азиатской цивилизации.
В это время здесь произошла последняя борьба двух форм научного творчества и
научной мысли, причем между ними в XVII столетии еще не было того различия,
какое быстро было создано позже. В математике великие китайские и японские
математики XVII столетия могли еще спорить в достигнутых результатах с
западноевропейскими учеными, не охваченными высшим анализом и новой геометрией.
В Китае и Японии под влиянием внесенных иезуитами европейских знаний начался в
XVII в. новый расцвет алгебры, высшей арифметики.9 Они пошли дальше того, что
было им дано из западной математики. Однако в это время математика на Западе
переживала новый подъем, который скоро оставил далеко в стороне искания Дальнего
Востока. Именно в начале XVIII столетия новая математика проникла в общее
сознание, началось ее энергичное применение к задачам жизни, и быстрыми шагами -
в течение немногих лет - Западная Европа опередила и оставила далеко позади еще
недавно близких к ней, шедших путями отцов ученых мыслителей Дальнего Востока.
Европейская техника победила технику китайскую окончательно только после
введения пара - в конце XVIII в., европейская медицина-лишь после того, как
здравые понятия об анатомии и физиологии человека были усвоены к началу XVIII
столетия...
Прежнее серьезное и несколько опасливое отношение к Китаю западноевропейское
общество XVIII столетия перенесло в форму благодушную и эстетическую, которая
сказалась в "китайщине" - chinoise-ries - литературы и искусства XVIII в.
Но совсем другое настроение было в Западной Европе в XVII столетии, и это
настроение отразилось самым глубоким образом на истории естествознания в России
- оно определило те первые задачи, которые были заданы новой культурной силе,
которые надолго определили характер научной работы на нашей родине.
Любопытно, что отголоски того же настроения наблюдали мы и в русском обществе
этого времени. Для Московской Руси Китай XVII в. был в научной области живой
культурной силой. Чувствуя необходимость выйти из того положения, в котором оно
очутилось благодаря изменению общих условий жизни и строя Западной Европы,
русское правительство пыталось привлечь к себе знающих людей, которые могли бы
внести в страну новые знания, ремесла, новую технику. С этой целью оно
обращалось не только к Западной Европе, но и к Китаю. С существованием
культурного государства в пределах [азиатских] безграничных пространств, куда
распространялась русская вольная народная волна, встретилось Московское царство
очень рано. Уже, по-видимому, в 1608 г. московское правительство пыталось
вступить с ним в сношения. В это время томские воеводы В. Волынский и М.
Новосильцев писали в Москву со слов инородцев: "... а живет де Китайский
государь, и у нево де, государя, город каменной, а дворцы де в городе с рускова
обычая, палаты на дворах каменные, и люди де сильные Алтына царя и богатством
полные. А на дворе де у Китайского государя палаты каменные; а в городе де стоят
храмы у нево, и звон де великой у тех храмов, а крестов на храмах нет; тово де у
них не ведают, какая вера; а живут с рускова обычая, и бой де у нево огняной; и
приходят де из многих земель с торгом к нему; а платье де оне носят все золотое,
а привозят де к нему всякие узорочья из многих земель".10 В 1618 г. в Китай уже
проехал послом томский казак И. Петлин, грамотный толмач местных казаков [22].
От него сохранилась недавно изданная "Роспись Китайскому государству и
Лобинскому и иным государствам, жилым и кочевным, и улусам, и великой Оби, и
рекам и дорогам".11 В ней говорится и о богатстве Китая, и о морском его
сношении с "манны-а по нашему немцы". Перед московским правительством открылась
неожиданно богатая культурная страна, связанная морским путем с Западной
Европой.
Посылая своих послов на Запад или Дальний Восток, русское правительство поручало
им набирать и приглашать в Московскую Русь людей, знающих полезные технические
производства, - ремесленников, пушкарей, рудознатцев и т. д. Так, например,
посланному в 1675 г. в Китай Н. Г. Спафарию поручалось вызвать в Россию
китайских купцов, "договорить" мастеров для постройки каменных мостов [23].
Попытки Спафария были неудачны, однако нельзя не отметить впечатления Н. Г.
Спафария, человека очень бывалого и в Европе, и в России и очень образованного.
Он писал, между прочим, о китайской этике:
"Иныя такия приказания многия есть, что и старые наши философии не токмо не
писали, но и в соние не видали", а об их постройках: "и всякое строение так
красно, что и у старых римлян так не было".12
Спафарий был умный, европейски образованный человек, сам бывший и в Европе, и в
Китае, могший сравнить все сам. Но гораздо более преувеличены были представления
ученых, знавших обо всем лишь по литературным данным, переписке или путем
чтения.
Ученые европейцы конца XVII - начала XVIII в. с этой точки зрения оценивали
значение европеизации России. Ее высказывал уже в 1697 г. в частной переписке и
публично Лейбниц,13 неуклонно державшийся этой мысли до конца своей жизни. Под
его влиянием предпринимала свои шаги и Прусская академия наук [24]. Эти идеи о
связи Европы с Китаем через Россию имели в это время не одно только научное
значение. Уже в 1697 г. Лейбниц связывал их с мировым распространением
христианства,14 к чему стремились всегда европейцы, попадавшие в Китай.
Задача, стоящая перед Россией, с этой точки зрения была сформулирована Лейбницем
позже - в проекте письма к Петру Великому в 1712 г. - следующим образом:
"Кажется, что божиим намерением (Schickung) является, чтобы наука обошла земной
круг и чтобы теперь изошла из Скифии и что Ваше Величество избраны в этом случае
(dies-falls) за ея орудие, так как Вы, с одной стороны, из Европы, с другой - из
Китая можете взять лучшее и улучшить то, что обе (страны) сделали".15
3.3 Значение личности в истории науки
Сознание государственной пользы заставило Московскую Русь пойти на выучку в
Европу, но эта выучка была в это время теснейшим образом связана уже с научным
исканием. Едва ли будет ошибочным считать, что разница между культурой
Московской Руси в XV и XVI столетиях по сравнению с культурой Западной Европы в
те же столетия была меньше, чем в XVII в., если мы будем принимать во внимание
те стороны культуры, которые имеют значение для государственного благополучия.
То, что особенно отличало московскую и западную культуру, было теснейшим образом
связано с начавшимся влиянием точных наук и наук о природе на практическую
жизнь. Государственное самосохранение указывало на необходимость перехода в
новые формы, и великим счастьем для Московской Руси было то, что во главе
правительственной власти стоял в ней в то время такой человек, как Петр. Вступив
на новый путь и стремясь к государственному благу, столь ярко провозглашенному
Петром Великим, русские скоро увидели, что нельзя только учиться и брать готовым
добытое - надо было научиться добывать знание. Одним из первых увидел это Петр,
и из сознания государственной пользы этот человек, малых отвлеченных интересов,
но огромного ума и дела, не только изменил условия русской государственной и
общественной жизни, не только сделал выгодным перенимание того, что было
известно на Западе, - он ввел русское общество и русскую государственность в
творческую научную работу.
Петр Великий - это первое имя, которое мы встречаем в истории сознательной
научной работы русского народа.16 Как во многом другом, так и здесь мы до сих
пор чувствуем мощное движение, которое было наложено на жизнь нашей страны
гением этого человека...
Прежде чем идти дальше, я хочу остановиться в нескольких словах на одном споре,
который еще недавно горячо обсуждался в кругу русской интеллигенции и сейчас не
решен, хотя интерес к нему ослабел, - о влиянии личности на ход исторического
процесса. Было время, когда история состояла только из биографий лиц, имевших
влияние или значение в жизни, когда все события сосредоточивались вокруг
личностей правителей. Интерес к истории народа, к незаметным изменениям быта, к
истории безвестной толпы отсутствовал. Позже началась обратная крайность: стала
получаться история без лиц и без событий, связанная с изучением векового
